Ну и что тебе эта логика?

Когда же это случилось, думает Ким. Он позволяет сияющему Порче повиснуть на своих плечах и мягко приобнимает за талию, не желая прерывать этот момент, позволяя ему длиться столько, сколько необходимо младшему Киттисавату. Когда, когда ты проник в мое сердце и расположился там, словно занимая свое место, изначально судьбой тебе предначертанное. Почему эта нелепая белая коробочка, сейчас зажатая в руке, стала ценнее всех активов семьи, всех песен Вика, всех тяжелых и запутанных семейных связей, думает Ким, когда Порче так и не может отпустить его. Дыхание у младшего взволнованное и прерывистое, глаза, как видит Ким, сверкают неподдельным восторгом. Не во время уроков, когда Порче неловко, но с полной отдачей решает словесные загадки своего строгого учителя, складывая аккорды - в мелодию, а мысли - в связный текст. На самом деле, поправлять Киму - Вику - много не приходится. Он лишь направляет, а Порче - действительно умница - находит дорогу сам, пользуясь подсказкой, не столь явной, чтобы это хоть как-то тянуло на соавторство. До Кима доходит медленно, лишь тогда, когда он, забившийся в темный угол собственного пентхауса, после грубой сцены расставания и собственного жестокого «прости», разворачивает всю цепочку от конца к началу. К самому началу. К тому моменту, когда под уверенной ладонью судорожно билось чужое сердце - прикосновение более интимное, чем поцелуй. Когда, придерживая младшего, Ким выводил свой псевдоним на чужой форменной рубашке. Тогда блестящие агатово-темные глаза с недоверием смотрели на него так, как смотрят на целый новый мир, открывающийся впереди. ...Или чуть раньше, когда ощутил это теплое внимание в многолюдной толпе? От боли осознания случившегося у Кима, ставшего самому себе главным палачом, холодеют руки, а по левой стороне тела пробегает обжигающая дрожь, концентрирующаяся на затылке. Он хватает первое, что попадает под руку, - одну из своих многочисленных гитар - и в бессмысленной ярости обрушивает ее на пустую стену, разбивая дорогое дерево в щепки. Возможно, ему стало бы легче, будь там его собственная голова. Жалобно звенят струны, знаменуя этим свой последний вздох, и Ким приходит в себя. Его идеальный слух не может вынести этой краткой какофонии, и он с содроганием прижимает их широким движением ладони. Все его движения широкие и щедрые. Взмах руки - в сторону летит мобильник. Он - не Ирэн Адлер, смысл его жизни не в этом прямоугольнике металла, пластика и стекла. Следующее движение - виски плещется на стол, чудом попадая в низкий стакан темного стекла, переливается через край, добавляя квартире беспорядка. В данную минуту ему не нужен трезвый ум, а спиртное может своим бескомпромиссным действием затушить пожар, горящий в голове. Рывок - и Ким падает на диван, едва не обливая себя из уже полупустого стакана. Он дома, в той максимальной безопасности и приватности, которую смог себе обеспечить собственноручно. Скулы сводит от вкуса алкоголя, рука ноет от удара гитарой о стену, но глаза его совершенно сухи. Ким всего лишь раз в своей жизни был близок к самоубийству - отринувший империю отца, он ходил по острому краю бездны, и один неверный шаг стал бы его погибелью, ведь в своем самоуверенном совершенстве он так и не научился летать, хоть ему и пришлось это сделать, чтобы стать самостоятельным и практически независимым. Быть там, где его не достанут ищейки отца. Быть тем, кого не посмеют тронуть конкуренты или враги семьи. Самоубийственно храбр или боязливо осторожен - ему было в какой-то степени все равно, как его оценивают прочие люди... ровно до того момента, пока ему не высказывают это в лицо. Сумасшедших, забывших о чувстве осторожности, хоронили быстро, если было что хоронить. За глаза о Киме могли говорить все, что взбредёт людям голову. В лицо же это повторяли единицы, которым в итоге со своими глазами приходилось распрощаться. Ким допивает виски залпом, не морщась. Смотрит на белую, нелепую коробочку на столе у дивана. Ему не нужно открывать ее, чтобы посмотреть на медиатор, он уже изучил его до последней прожилки, до последней черточки маркера, уникальный в своем роде экземпляр, лимитированный выпуск, выправленный той единственной рукой, которой было позволено хватать Кима за рукав куртки, удерживая на месте, чтобы показать на другой стороне улицы что-то смешное, чаще всего - кота; или поправлять воротник футболки, тщательно оберегая мужчину от случайного - но определенно желанного - прикосновения. Этим рукам (некрупные ладони, узловатые костяшки пальцев, все время в движении, словно бы тревожном, но не отталкивающем), как на вкус Кима, было позволено вообще довольно многое. Поздравления и овации, кхун’Кимхан Терапаньякул, вы сами эти руки оттолкнули. И только теперь смогли почувствовать свою потерю. Вы талантливый игрок, кхун’Ким, но на этом поле переиграли сами себя. - Я не хотел... - хрипит молодой мужчина, роняя пустой бокал на пол, и тот мягко падает в густой высокий ковер. - Я не хотел этого говорить, прости меня, Порче, пожалуйста... Но пентхаус отзывается только лишь тишиной. И не мудрено. Вы слишком тщательно изводили из своей жизни всякое постороннее влияние, чтобы кто-то внезапно и без спроса возник на Вашем пороге... ...Как совсем недавно это сделал маленький Киттисават. Ким закрывает голову подушкой и беззвучно воет, желая, чтобы пришла хоть одно мгновение облегчения, хоть одна капля слез. Вот только Ким уже забыл, как давно плакал в последний раз, и тело его подводит. Его глаза все такие же сухие, и от этого становится еще горше. Одного бокала тренированному организму мало, чтобы качественно отключиться и забыть все травмирующее, что не дает свободно вздохнуть, но достаточно, чтобы головная боль разлилась еще сильнее. Ким чувствует тошноту, словно опустошил как минимум несколько бутылок дорогого пойла, а слабость и резко накатившая сонливость приковывает его к дивану до утра. Проснувшись, он плохо помнит ночь. Ему кажется, что солнце слишком яркое, а звуки города за панорамными окнами - слишком громкие, но Ким списывает это на вчерашнюю дозу алкоголя, пусть она и не была критически большой. Он сидит на диване, совсем не Вик и вовсе не Кимхан, растепанный и небритый, разминая онемевшую левую руку, которую так неудачно подвернул под голову во сне, и чувствует, как мысли ворочаются в голове, напоминая своим движением тяжеловесные огромные валуны камней. Нужно встать и привести себя в порядок. Нужно позвонить Кинну или Танкхуну, узнать обстановку в Главном доме. Нужно связаться с менеджером, пока она не начала трезвонить сама. Запись нового сингла, фотосессия для партнёров, интервью. Быстрый ритм жизни, в котором нет места человеческой слабости и пустым чувствам. Осколки этих самых "пустых чувств и человеческих слабостей" собираются в его картине мира в белый предмет на журнальном столике. Коробочка стоит там же, где и всегда, и Ким всё ещё не хочет её открывать и добавлять своему разуму неустойчивости, но рука его тянется вперёд словно против воли хозяина. Открыв крышку, Ким не видит ... ничего. Его обжигает плеснувшим внутри огнём боли, растекающейся по венам с невероятной скоростью, сбивающей с ног и прерывающей дыхание. Медиатора нет. И Ким не уверен, был ли тот на месте вчера - ведь он так и не собрался с духом, чтобы взглянуть на него.