Долгая дорога домой

Я уснула на поле битвы В самом центре кровавой бойни Среди раненых и убитых Полежать хотелось спокойно Все равно нет смысла бороться Я и так давно уже пала И уснула, выключив солнце Потому что очень устала © Pulatova — На краю

Как же много крови. За годы службы в Разведкорпусе Микаса, казалось бы, давно уже к ней привыкла. Сперва к испаряющейся титанской. Затем — к липкой, горячей, густой с тошнотворно сладким запахом, человеческой. Она въелась в одежду, забилась в поры кожи, осела на языке горьким налетом. Окрасила последние двое суток багровым и алым. Оказывается, Микаса не привыкла. Оказывается, к этому невозможно привыкнуть. Рукава когда-то белой форменной рубашки намокли и отяжелели от крови Эрена. Ткань на груди, к которой Микаса бережно прижимает голову, насквозь ей пропиталась. Пятна расползаются по животу уродливыми кляксами. Микаса старается не дышать. Но этот железистый густой запах пробивается в ноздри, добирается до легких, заполняет до отказа. Дыши. Дыши. Дыши. Смотри, что ты сделала. И она смотрит. Думала, что ничего не увидит за пеленой слез, но их нет. Ничего нет. Пустота. Словно под ребра ей залезли когтистые лапы и вытащили что-то важное. Армин рыдает рядом на коленях. У него слез хватит на них обоих. А глаза Микасы остаются сухими. Она оглядывается и видит людей. Тех самых, которые еще пять минут назад были титанами. Все закончилось. Она все закончила. Эрен знал, что так все и будет. Знал и то, что решение, которое приняла Микаса — единственно верное. Как будто от этого ей должно быть легче. Помочь принять собственный выбор. Как будто ей может стать легче. Микаса без улыбки, но с немым облегчением смотрит на Жана и Конни, снова ставших людьми. Видеть их безмозглыми титанами, думать, что такими они теперь и останутся, было невыносимо, но капитан Леви дал правильную команду — улетать. Капитан… Он жив? Микасе не терпится покинуть форт Сальта, но она не может уйти, не убедившись, что никто из ее товарищей не погиб. Энни и Пик обнимают своих отцов, Райнер прижимает к себе рыдающую мать, сам мажет слезы по щекам, Фалько и Габи лежат на земле, держась за руки, и смеются — по-детски, заливисто, как сама Микаса много лет не смеялась. Уже и не будет. Пусть эти двое за нее посмеются тоже. Она зовет капитана, окончательно срывая и без того охрипший за битву голос. Тот не отзывается, и у Микасы холодеет в груди, в горле встает противный комок. Как же так? Все выжили, кроме Сильнейшего солдата человечества? Так нельзя, так не может быть, это неправильно… Микаса ведь думала, что смерть Эрена забрала все ее чувства, обрубив каждый нерв. Оказывается, чувства еще остались. Страх за жизнь того, кого поначалу она так сильно ненавидела. Чьи-то знакомые голоса. Понять бы, чьи. И почему они зовут ее по имени? Микаса трясет головой, пытается сосредоточиться. Точно. Это Конни и Жан. Они кричат, что нашли Леви. Микаса, спотыкаясь, с гулко бьющимся сердцем спешит к ним, прижимая к себе останки Эрена. Пальцы путаются в длинных волосах, почерневших от крови и грязи. Капитан полусидит, привалившись спиной к скале. Без сознания. Голова свесилась на грудь, длинная челка скрыла бледное лицо. Слишком бледное… под левой ногой, изувеченной, изорванной в клочья, лужа крови. Снова кровь. Микаса отрывисто говорит Спрингеру и Кирштайну, чтобы те нашли врача. Присев на одно колено и бережно держа одной рукой отрубленную голову, пальцами второй пытается прощупать пульс на шее капитана, с силой вдавливая их под острую скулу. Пульс считывается, но она не может понять, его это, или же ее собственный. Такой слабый. Микаса ведь и сама практически мертва. Конни и Жан убегают в сторону форта, ловят там за рукав мужчину в военной форме, что-то быстро говорят, машут руками, указывая на скалу. Микаса слышит слабый вдох. Облегчение такое сильное, что стой она на ногах — непременно бы упала на колени. — Эй, Аккерман. Она лишь склоняет голову, пряча лицо. Комок в горле разрастается до размеров Колоссального. Когда решается взглянуть на капитана, замечает, что он смотрит на голову. Прикрывает ее ладонью — Микаса не хочет, чтобы Эрена запомнили… вот таким. — Это должен был сделать я, а не ты. Микасе нечего на это сказать. Вернее, сказать-то много чего хочется, но нет сил открыть рот. Что да, она была бы рада, если бы это бремя взял на себя капитан. Что в том, что случилось, есть огромная доля его вины, как командира. Куда он смотрел? Почему не поговорил с Эреном? Почему делал вид, что все в порядке? На смену страху приходит злость. Ей, оказывается, тоже осталось место в ее душе. Светлого больше нет, зато темное, нутряное, липкое — вот оно, опутывает длинными пальцами, проникает под самую кожу щупальцами, отравляя все ее существо. Было бы только, что отравлять. Все осыпалось прахом там, рядом с уже истлевающими костями двух Колоссальных титанов. Да, это ваша вина. Да, это должны были сделать вы. Микаса не говорит этого вслух, но капитан читает все в ее взгляде и невесело усмехается. И эта его усмешка вдруг ставит все на свои места. Он и сам себя винит в случившемся. Вот только вины Микасы здесь не меньше. Она смирилась, глядя на то, как Эрен отдалился и замкнулся. Армин поступил так же. Ханджи поступила так же. Все поступили так же. Микаса винит капитана, винит Ханджи, винит Армина. Но больше всех винит и ненавидит себя. Почему она не нашла правильных слов? — Ты не виновата, Микаса. Всего одна простая и короткая фраза, которую, оказывается, ей было необходимо услышать. Прямо сейчас. И именно от него. Свободная рука сжимается в кулак, обломанные ногти больно впиваются в кожу, пальцам становится влажно и липко от выступившей крови. Это почти смешно: опять, пока она тонет в обиде и злости на капитана, он ни в чем ее не винит и дает безусловную поддержку. — Спасибо, — шепчет Микаса. Леви слабо кивает и отключается. К ним спешат Конни, Жан и двое людей в белых халатах. В форте все-таки удалось найти врачей. Микаса ни с кем не прощается, молча уходит. Армин знает куда, а больше никому и не надо. Кратковременное облегчение от разговора с капитаном отступает, теряется под огромным, наползающим как лавина, горем. С каждым шагом, сделанным Микасой прочь от форта, оно наваливается на плечи все сильнее, пригибая к земле. Микаса ведет ими, словно пытаясь скинуть это горе, распрямляется на миг… и снова устало сжимается в один пульсирующий комок боли и вины. Ты не виновата. Ты не виновата. Ты не виновата. Ты виновата. Голос… Эрена? Гриши? Карлы? Чей из них? Микаса идет и идет, глядя перед собой воспаленным взглядом. Она даже не замечает того, по чему идет. Не слышит, как под тяжелыми ботинками чавкает, хлюпает и трещит. Она не замечает того, как вокруг постепенно темнеет. Она даже не понимает, в какую сторону идет. Ей надо в Сигансину — это все, что Микаса знает. А значит, она попадет туда. Останавливается Микаса только когда начинает постоянно спотыкаться, ничего не видя в кромешной темноте. Опускается прямо на землю, чувствуя, как штаны тут же пропитываются холодным и липким. Изо рта вырывается пар — несмотря на дневную жару, по ночам температура в Марли быстро опускается, осень уже дышит в спину. И Микаса правда слышит дыхание. Что? Она заполошно ищет во тьме голову, ведет пальцами по макушке, лбу, носу, касается губ. На ощупь будто и не кожа вовсе, холодная и твердая, и внезапно какая-то слишком гладкая. Но… Эрен ведь дышал. Точно, Эрен только что дышал! Нет. Отрубленная голова не может дышать. Надеяться. Мечтать. Любить. Низко склонившись и баюкая голову в ладонях, Микаса поет одну из колыбельных, что пела мама, укладывая ее спать. Голос осипший, слабый. Срывается, фальшивит, дрожит. Как Эрен заснет под такое? Микаса засыпает, так и не допев. Солнце светит отвратительно ярко, будя жаркими лучами Микасу. Кажется, она сомкнула глаза всего на несколько минут — такая ее охватывает усталость, стоит только проснуться. Первое, что она видит, оглядевшись по сторонам — груды раздавленных тел. Люди бежали от Гула, да так и не смогли убежать. Это сделал Эрен. Это сделала она. Так странно: мир разрушен почти до основания, а солнце все так же светит. Казалось бы, все самое страшное должно происходить по ночам, но еще на первой вылазке Микаса поняла, что кровь и мясо, освещаемые теплым солнечным светом, всегда выглядят ярче и тошнотворнее. Второе, что видит Микаса — голову у себя на коленях. Эрен смотрит на нее из-под полуопущенных век. Или наполовину поднятых? Он ведь… он точно закрыл глаза, когда Микаса отсекла ему голову! Она помнит! Микаса закрывает лицо ладонями, трет с силой лоб и щеки. Снова смотрит. Нет, ей не показалось. Зеленые, уже тусклые глаза вцепились в нее злым и осуждающим взглядом. За что? Почему? Как ты вообще посмела это сделать? — Нет, нет, нет, — всхлипывает она отчаянно и трясущимися пальцами пытается закрыть глаза. Веки одеревенели, не поддаются. Эрен смотрит на нее. Микаса смотрит на Эрена. Эти мгновения растягиваются на целую вечность. Она заперта в ней, заперта в этом пространстве. Вокруг целая вытоптанная сотнями исполинских подошв равнина, беги не хочу, но ей некуда. В какую сторону ни рвануть — и там ее настигнет взгляд мутных глаз. Мертвых, но глядящих так живо, что Микасу начинает мутить от страха. Ее рвет, она едва успевает наклониться в сторону. Не ела ничего еще с самой Одихи, поэтому ее выворачивает наизнанку желчью. От запаха режет в носу, ниточка липкой слюны тянется изо рта, гортань сокращается, словно вот-вот вытошнит снова. Да только уже нечем. Микаса сплевывает, вытирает губы и искоса смотрит на Эрена. И он смотрит в ответ. — Прости, я не могу, — Микаса тащит с себя шарф, бережно накрывает им голову, заворачивает. Запоздало понимает — именно эти слова она сказала, прежде чем… Надо идти дальше. Надо похоронить Эрена. Она продолжает идти. Ведь если куда-нибудь двигаться, однажды ты куда-нибудь придешь? Возможно, придется обойти весь мир, и только тогда она доберется до Сигансины. Это все не важно. Главное добраться. Она сильная, она сделает все правильно. Солнце нещадно печет, рубашка, пропитанная потом и кровью еще в бою, прилипла к телу. Микаса так и не сняла УПМ, и амуниция больно трет через одежду. Опустевшие ящики привычно бьют по бедрам, за спиной гремит газовый механизм. Вся эта какофония звуков столько лет была привычной, и вдруг начинает раздражать. Хочется абсолютной тишины. Микаса расстегивает по очереди все ремни одной рукой, выпутывается из них. Спинная пластина, ящики и баллоны, механизм и турбина — все валится на землю, да там и остается за ненадобностью. В другое время она бы задумалась: так странно, УПМ так долго было гарантом выживания в жестоком мире внутри стен и за ними, а теперь стало бесполезным, ненужным и отжившим свое. Но у нее нет сил на эти мысли. Микаса лишь сухо констатирует про себя, что идти стало легче. Солнце клонится к закату, когда Микаса окончательно выбивается из сил. Падает, споткнувшись о чьи-то оплавившиеся кости, летит, выставив перед собой руку, а второй прижимая к себе багровый сверток. Кожу тут же располосовало о камень, по пальцам заструилась горячая липкая кровь. Микасу снова тошнит, рвет пустотой — спазмы голодного желудка длятся долго, под конец даже дышать становится тяжело. Она пытается снова петь колыбельную, но голос сел окончательно. — Прости, Эрен, — говорит она тихо, касаясь подушечками пальцев шарфа. — Я даже спеть тебе не могу. Зато ты смогла убить. Правда, Микаса? Его голос. Вкрадчивый, почти лишенный эмоций. Так Эрен говорил после того, как вернулся из Либерии. По-чужому. И казался чужим. Ты виновата. Ты виновата. Ты виновата. Он говорит это безостановочно. Теперь его голос не доносится издалека — он тут, с ней, вокруг, повсюду. Микаса зажимает уши, отчаянно кричит. Вопль ужаса разносится по пустоши. Одинокий. А ведь всего сутки назад этих воплей здесь были тысячи. Десятки тысяч. Все были задушены, раздавлены. Каждый оборвался. Зловещий шепот не отпускает. Микаса смиряется и засыпает под монотонное обвинение в смерти Эрена. Новый день начинается с новой пытки. Микаса просыпается, и с ужасом прижимает руку к лицу, закрывая нос. Вокруг нее — лужи крови и гниющие останки. И от них невыносимо воняет. Вонь становится лишь сильнее на протяжении всего дня. Далеко за полдень виден край кровавого следа, оставленного убегавшими от Колоссов людьми. Дальше они, видимо, не успели добраться. Микаса облегченно выдыхает — наконец-то запах исчезнет. Но он не исчезает. Становится слабее, но остается рядом с ней. Микаса думает — видимо, накрепко въелся в ноздри. Опускает усталый взгляд на свою ношу. Воняет от головы Эрена. Он разлагается. Микаса с дрожью в пальцах отгибает край шарфа и тонко стонет от ужаса. Лицо покрылось трупными пятнами, язык почернел и торчит из приоткрытого рта. Но самое жуткое — глаза. Они по-прежнему смотрят на нее, только затянулись мутной пленкой. Однако даже сквозь нее видна былая зелень взгляда. Пальцы судорожно наматывают шарф обратно, и Микаса случайно касается кожи щеки. Она липкая. И неприятная. Иногда Микаса позволяла себе погладить Эрена по лицу, если тот был настроен благодушно и не злился на нее, такую нелепую и ненужную. Она помнила гладкость его щеки. Тонкую нежную кожу на висках. Чуть огрубевшую от начавшей пробиваться щетины на подбородке. Сейчас ощущения были совсем другими. Это был словно не Эрен. Но это был он. Просто мертвый. Мертвый. Микаса впервые произносит про себя это слово, и внутри словно что-то бесповоротно надламывается. Эрен мертв. Эрена больше нет. Она его убила. Она. Но она не хотела! Ей пришлось! Это все капитан, Армин, Энни, Конни, Жан… Ты долго будешь себя оправдывать? Ты никогда не перекладывала на других свою вину, так будь же честной с собой до конца. Ты могла остаться рядом, наплевав на слова остальных. Ты могла вскрыть горло капитану — тебе не впервой пытаться это сделать, а он был измотан, серьезно ранен и не смог бы тебе противостоять. Ты могла не спасать Армина, и тогда некому было бы сражаться со мной на равных. Ты могла расправиться с Энни. Ты могла не слушать Жана и Конни. Но ты сделала свой выбор. Ты убила меня. Микаса кричит. Снова и снова. Терзая и без того саднящее горло, зажимая ладонями уши, стоя коленями на чьих-то костях. Сгибается, упираясь в колени лбом. Мышцы ноют, позвоночник огнем горит — недавняя битва на спине Прародителя выжала даже могучую прежде Аккерман досуха. В ушах звенит от собственных воплей. И через них пробивается чужой шепот. Хриплое дыхание. Эрен так дышал во время простуды. Микаса тогда кутала его шею тем самым шарфом, заваривала мяту и немного липовых цветов, и поила брата. Она всегда о нем заботилась. Чтобы что, Микаса? Она вновь заходится воплем. В эту ночь глаз она так и не сомкнула. Над ней ярко светит почти полная луна, по небу рассыпались тысячи светлячков. Микаса мучительно хочет пить. Хватает воздух пересохшими губами, судорожно глотает слюну. Вокруг — ни намека на водоем, да и какие водоемы после марша Колоссов? Кажется, она умрет от жажды, так и не добравшись до острова. Так и не похоронив Эрена. Умрет тут, обнимая его голову до последних секунд своей жизни. Днем страшное пекло. От Микасы разит потом и кровью. Тяжелый, удушливый запах. Волосы слиплись и висят сосульками, губы обкусаны до ран. Во рту пересохло. Эрен продолжает разлагаться. Вонь все сильнее. В очередной раз упав от бессилия, Микаса роняет его голову. Хорошо что на каким-то чудом уцелевший клочок травы. Когда сверток приземляется на него, слышно неприятное чавканье. Шарф разматывается, Микасу сотрясает от нового рвотного позыва. Из-за жары процесс разложения очень ускорился. В глазницах и рту копошатся личинки, щеки и губы раздуло. Черты любимого лица уже и не угадываются вовсе. Обнажились зубы, и Эрен словно презрительно скалится в лицо своей убийце. Микаса больше не может кричать. Голос ее не слушается, горло сковала жажда и отвращение пополам с жалостью. Она уже не поет Эрену колыбельные. Она боится свертка, который носит с собой. Он — сама смерть. И укор. Отнюдь не немой. Эрен продолжает говорить с ней. Иногда она слышит не только его, но и Карлу. И Гришу. Карла спрашивает: “Как ты посмела убить моего сына? Я просила тебя позаботиться о нем. Как ты осмелилась поднять на него клинок?” Микаса теряет последние силы. Она видит какую-то крошечную пещерку и решает заползти в нее. Язык в сухом рту распух, губы сочатся сукровицей. Она умирает, она знает это. Микаса умрет от жажды. Сжавшись в клубочек у дальней стены пещеры и прижав к себе Эрена, Микаса пытается забыться. Сегодня Эрен молчит. Дает ей передышку? Или позволит тихо уйти не под гром его обвинений? Вдалеке что-то грохочет. Неужели война снова началась? Неужели они нашли ее даже здесь? Сердце колотится как бешеное, того и гляди, то ли из горла выпрыгнет, то ли пробьет ребра, но Микаса даже не шелохнулась. Силы закончились. Она сама почти закончилась. Только и могла, что лежать и бояться. Такая слабая, такая жалкая. А называли второй сильнейшей. Громыхнуло еще раз. И еще. Потом вспышка. Неужели… титаны? Но ведь Эрен… титанов больше не осталось, нет, нет, нет! По виску катятся слезы страха, мышцы словно парализовало. А затем разразился ливень. Микаса потрясенно смотрит на стеной стоящий дождь, заливаюший мир за пределами ее убежища, ее будущей могилы, как она уже сама успела решить. Вот оно — спасение. Доползти, высунуть голову, подставить широко распахнутый рот струям пресной воды. Выжить. Но сил правда больше не осталось. Ни на одно движение. Тем более на то, чтобы ползти целых несколько метров. Микаса смиряется, обреченно смыкая веки. Обнимает крепче Эрена, как когда-то в детстве прижимала к животу сшитую мамой тряпичную куклу. И тут в голове раздается строгий голос. “Вставай.” Микаса распахивает глаза. Что? За эти дни она свыклась с голосами Эрена, Карлы и Гриши. Обвиняющими, шипящими страшные вещи в самые уши. Но сейчас с ней говорили вовсе не они. “Вставай, девочка. Ты не имеешь права так глупо сдаться.” Капитан. Микаса жмурится и ведет головой из стороны в сторону. Под веками вспыхивает взгляд знакомых глаз. Раньше казался холодным и злым, позже — спокойным и уверенным. Теплым. Заботливым. В самом деле, что сказал бы ей капитан, узнай он, что его лучший солдат вот так глупо погибает от жажды во время ливня? Да ничего. Цокнул бы привычно языком, склонив набок голову, и просто молча на нее бы посмотрел. Да так, что щеки загорелись бы стыдом, и жить бы захотелось с тройной силой. И Микасе захотелось. Она ползет, оставив голову Эрена у стены. Опираясь на локти, толкает вперед исхудавшее тощее тело, упрямо скрипя зубами. Прямо перед входом в пещеру уже образовалась небольшая лужа — Микаса почти полностью погружает туда лицо. Жадно глотает грязную воду, давится землей и песком, и хлебает снова. Вынырнув, долго отфыркивается, затем вся выбирается под дождь и просто лежит, раскинув руки и ноги. “Молодец.” Голос затихает, как будто попрощавшись с ней, и Микаса, собрав остатки сил, отчаянно тянется рукой вверх, словно пытаясь коснуться его обладателя через все это расстояние, через вытоптанные пустоши, через пройденные десятки километров — и не выходит. Леви больше не говорит с ней. — Не уходите… Леви не отвечает. Микаса воет, ногти скребут по размокшей земле. Дождь идет до самого утра. Микаса прячется в пещере, держа голову на коленях. Шарф пропитался отвратительной жижей, вонь забилась в нос и рот. Но несмотря на запах гниения, в животе урчит от голода. Сколько она уже не ела? Попытка посчитать дни проваливается, все слилось в единый бесконечный кошмар. Под ногами снова чавкает и хлюпает, но теперь это уже не людские останки, а мокрая земля, смешавшаяся с глиной. Микаса почти не ощущает ног — кажется, они стерлись в сырое кровавое мясо в тяжелых сапогах. Живот урчит не прекращая. А еще эта пугающая тишина в ушах. Эрен молчит со вчерашнего дня, и Микасе от этого страшнее, чем когда он обвиняет ее. Она готова звать его, готова звать Карлу, Гришу, капитана, Армина, Жана — кого угодно, только пусть они говорят! Мысли путаются, глаза застилают слезы, сердце заходится от паники. Микаса привыкла быть одиночкой среди множества людей, но сейчас, оказавшись по-настоящему одна, она ощутила всю тяжесть этого бремени. Спрятаться бы от себя в ничего не значащих беседах! Наблюдать, как Жан и Конни дурачатся, поливая друг друга водой из бочки. Как Армин играет в шахматы с Ханджи. Как Леви лениво и расслабленно полирует чистым платком нож, вполглаза наблюдая за этой игрой. В незатейливой бытовухе так легко было позабыть о гнете уже принятых решений и тех, что еще предстояло принять. Но теперь Микаса не имеет и этой мелочи. Все, что у нее осталось — гниющая голова Эрена, завернутая в десятки раз перештопаный шарф, подаренный им же. Жара наконец спадает. Сегодня просто тепло. Значит, ночью будет холоднее обычного. Микаса ежится. Кажется, прежде тут был лес. В землю, истоптанную сотнями громадных подошв, вдавлены ветки и стволы, то тут, то там видны чудом уцелевшие молодые деревца и кустарники. Микаса сдирает с одного кору, очищает от верхнего огрубевшего слоя, жует медленно и неторопливо. Запоздало думает: зря выбросила амуницию. Она из настоящей кожи, эти полоски тоже можно было жевать. Пытается жевать листья, но те слишком горькие. Желудку все равно, но она боится отравиться. После ливня в пресной воде недостатка нет. Микаса даже не думает о том, как выглядит со стороны, когда опускается на землю, опираясь на локти, и пьет прямо из лужи, словно зверь на водопое. Удивительно сносный день. Она нашла какую-никакую, но все же пищу. Вокруг нее вдосталь воды. Даже сил прибавляется, когда она позволяет себе немного передохнуть, прежде чем продолжить путь. Вдали видны какие-то холмы. Или даже горы. Надо перебраться через них. Наметив себе план, Микаса становится заметно бодрее. А потом приходит ночь, и вместе с ней — Эрен. Он больше не является ей незримым призраком, а стоит прямо перед ней — привычно красивый, каким она его помнит. Волосы длинные, спутавшиеся от ветра, Эрен небрежным жестом заправляет их за уши и садится на корточки перед остолбеневшей Микасой. Зеленые глаза светятся в темноте, как кошачьи. В них нет ни тепла, ни привязанности, ни жизни. Эрен начинает говорить. Он говорит много, говорит долго. Кажется, вся ночь проходит за его монологом. То вспомнит, как они были детьми и носились по улицам Сигансины наперегонки, или ходили вместе за хворостом, или просто гуляли по рынку, вдыхая аромат жареных каштанов и поздних груш в сентябре, то больно жалит Микасу словами о том, как он хотел жить, и как она его этой жизни лишила. Микаса отрешенно слушает: пытаться бежать и кричать бесполезно, это она уже уяснила за прошедшие дни пыток. С приходом тусклого рассвета Эрен растворяется в дымке. Микаса наконец может снова дышать. Только когда силуэт окончательно рассеивается, она понимает, как окоченела. Ночь и впрямь была холодной, а она этого и не заметила. Путь к горам обрывается глубокой пропастью, и Микаса не раздумывая сворачивает налево. Здесь Гул тоже прошел. От пропасти поднимается неприятный запах, и шагая по краю, Микаса смотрит вниз и цепенеет. Десятки, сотни, тысячи тел. Кровь, кровь, литры расплескавшейся крови. В ушах шумит, и Микасе никак не удается понять: это ее собственная непомерная усталость, или же жужжание мух, отражающееся эхом от скал в овраге. Стоило ли оно того? Все то, что устроил Эрен? Все то, что они — она — допустили? А может, Эрен был прав? И надо было позволить этому случиться? Не останавливать его. Не убивать. Пусть бы все горело, кричало, умирало. Позволить земле биться в агонии, содрогаясь в симфонии бесконечного кошмара, отойти в сторону, укрыться за теперь уже не существующими стенами Парадиза. Присоединиться к йегеристам, молчаливо проглатывать их лозунги, жрать ложками горькую пропаганду. Остаться рядом с Эреном, привычно стоя за его спиной, будучи готовой убить любого, кто сунется к ее брату. Микасе стало тошно. Микасу вырвало полупереваренной корой. В опустевшем желудке снова голодно заурчало. Как бы смог жить сам Эрен после того, что сделал собственными руками, по собственной воле? Простил бы себя? А простила бы его сама Микаса? А друзья? Как бы смотрел на него Армин? С ужасом? А капитан? С холодным разочарованием во взгляде, не иначе. Хорошенько бы снова пнул. — И был бы прав! — в отчаянии кричит Микаса в серое небо над головой. Сегодня солнца не было. Сразу после рассвета потерялось в тучах. Голова в руках глухо смеется. Рот забит личинками, они падают из складок шарфа Микасе на пальцы. Чистый белок. Некоторые с голоду и не такое едят. Замкнуть этот больной цикл. Нажраться личинок, которые до этого объедали гниющее лицо Эрена. Тут же выблевать их обратно. Как будто того поцелуя ей не хватило. Снова тихий смех. Только теперь уже смеется Микаса. Пополам со слезами, текущими из воспаленных глаз. Из носа тоже течет, соленая вязкая влага затекает в рот. Какая же Микаса сейчас мерзкая. Все тело ужасно чешется. Микаса раздирает до крови подмышки, заросшие жестким волосом, морщится от едкого запаха пота. Пора бы привыкнуть ко всему этому, остыть холодным равнодушием, но становится лишь противнее и противнее. Раньше Эрен мерещился ей голосом. Вчера пришел среди ночи. Сегодня… он идет рядом. Руки за спиной, на голове капюшон, из-под которого торчат неопрятные отросшие пряди каштановых волос. Он молчит, но одно его присутствие делает Микасе плохо. В этом молчании слишком много всего. — Понравилось целовать мертвеца? — наконец спрашивает он. Пропасть осталась позади, впереди — долгое поле, за которым редкий перелесок и горы. Микаса начинает жалеть, что не прыгнула в тот обрыв. Лечь еще одним расплющенным о камни телом, кормить своей плотью птиц и мелких зверьков. Ее череп стал бы прибежищем для насекомых, через ребра по весне проросла бы трава и горные цветы. Смерть стала бы жизнью. Микаса мертва заживо. — Почему ты со мной не разговариваешь? — почти капризно. Привычно, как в детстве. В горле ком, перед глазами пелена. — Тебя нет, Эрен, — Микаса даже не понимает, вслух это говорит, или просто думает про себя. — Но я здесь, — Эрен заходит вперед, встает прямо перед Микасой. Ожесточившееся, пустое лицо. Неживое. — Я с тобой, Микаса. В твоей голове. Ты ведь хотела, чтобы мы были вместе? Микаса не знает. Микаса уже больше ничего не хочет. — Ты ведь выбрала меня, Микаса, — с нажимом говорит Эрен, наклоняя к ней голову. Усмехается кривой, неприятной, желтоватой ухмылкой. Микасе вспомнилось, как Карла ругала Эрена за то, что тот не любил чистить зубы, как просила Гришу, как врача, донести до сына важность использования зубного порошка. Эрен возмущался, кричал, что порошок слишком гадкий и на вкус как пепел, и Микаса, хоть сама исправно чистила зубы после завтрака и перед сном, мысленно с ним соглашалась. Тогда она еще не знала, каков на вкус настоящий пепел. Теперь — знает. — Ты выбрала меня, — повторяет он. Зеленые глаза зло сверкают, пронзая насквозь, пригвождая блуждающий взгляд к прежде такому любимому лицу. — Помнишь? Ты бросила всех, чтобы остаться со мной. — Этого не было, — во рту пересохло, привкус пыли и тошноты перебивает все остальное. — Как же не было? А четыре года жизни в горах вдали от всех? Микаса, ведь ты была тогда счастлива, разве нет? Ноги заплетаются одна о другую, спотыкаются на ровном месте. Микаса огибает Эрена, идет дальше, тот за ней — след в след. И говорит, говорит, говорит. — Это были счастливые четыре года. Мы просыпались в одной постели. Ты целовала меня, шла готовить завтрак. Я спал еще почти час, прежде чем ты звала меня к столу. Потом я колол дрова, а ты читала под дубом на лавочке, которую я для тебя сколотил. Мы обедали выловленной в озере рыбой или пойманной в силки дичью, я расчесывал тебе волосы, мы вместе топили баню или ходили купаться на то же озеро. Занимались любовью… много. Помнишь это? Микаса не помнит. Она пытается вызвать эти воспоминания в голове, но вместо них зияющая дыра. — Тебе было хорошо со мной. Ты так стонала, так кричала! От наслаждения, от удовольствия, сладко до последнего звука. Эрен замолкает. Микаса облегченно выдыхает. Мысль о близости с Эреном вдруг кажется ей неправильной. Лишней. Ненужной. Она рада, что этих воспоминаний нет. — Наши друзья тоже кричали. В эти же самые минуты. Только не от удовольствия. В голосе Эрена появляется яд, капает с кончика языка, течет по бледным полным губам к подбородку, по шее. Микаса не смотрит. Ей плохо. — Ты же знаешь, что никто не выжил? Элдия пала в те годы, уничтоженная и сожженная дотла. Они все погибли. Сашу схватили по дороге к дому Блаузов, она хотела увести их как можно дальше от городов, в самую дикую и непролазную местность, подарить им хоть немного времени. Ее и остальных расстреляли прямо у стены их конюшни. Жан сгорел заживо, пытаясь вытащить мирных жителей из оцепленного и подожженого Троста, пытаясь спасти собственную семью. Конни отправился в Рагако защитить маму, и перед тем, как ему отрубили голову, стал свидетелем того, как ее взорвали громовым копьем. Марлийцы быстро освоились с ними… УПМ так и осталось им неподвластно, но вот громовые копья пришлись по вкусу. Ими они взорвали здание, где заседала вся военная верхушка. Тогда выжили только Леви и Ханджи, которые командовали сопротивлением в Каранесе. Им не повезло. Окажись они тогда там же, где был Пиксис, Закклай и Док, их смерть была бы быстрой. — Замолчи, — хрипит Микаса. Ей хватило одной смерти Ханджи. Она не хотела слышать еще и о второй. И она совершенно точно не хотела слышать о том, как умер капитан, пока она трахалась с Эреном в уютном деревянном срубе на льняных простынях под треск поленьев в печке в углу их спальни. Но Эрен неумолим. — Знаешь ведь, как бесконечно Леви ценил каждого своего человека? Они заставили его и Ханджи сдаться, приведя к ним Армина. Тот не мог даже превратиться — его схватили, когда Армин оборонял дворец Хистории. Он знал, превратится — и Хистория погибнет, как и все во дворце. Его избили так, что сил на превращение не осталось. Хисторию обезглавили у него на глазах, а самого Армина связали и повезли в Каранес. Да… и Леви, и Ханджи знали, что не спасут Армину жизнь, но поступить иначе не смогли. Знаешь, сколько длились их пытки? Хватит. Хватит. Хватит. — Армин звал нас с тобой на помощь, бредя в темноте своей камеры после многочасовых истязаний. Их мучили по очереди, на глазах друг у друга. Леви никогда не кричал. Ханджи тоже держалась до последнего. Армин только плакал — от злости на происходящее, на собственную слабость… и на то, что мы их всех бросили. Хватит. — Его убили первым. Выстрелили в голову на глазах у капитана и Ханджи. Ханджи тогда впервые за все долгие месяцы пыток заплакала. Не плакала даже когда ей ломали пальцы один за другим. Когда скованного Леви часами избивали перед ней ногами, ломая ему ребра раз за разом. Но смерть Армина ее сломила. Хватит. — Второй была Ханджи. После гибели Армина она совсем перестала реагировать на происходящее. Марлийским военным просто стало с ней скучно. Они застрелили ее прямо в камере. Соседней с камерой Леви. Он слышал ее последний короткий вдох перед тем, как прогремел выстрел. Хватит! — Я не хочу больше ничего слышать, — Микаса падает на колени, больно упирается ладонями в острые камешки на земле. Исхудавшие пальцы с силой загребают пыль и песок, ногти ломаются с неприятным сухим треском. — Я не закончил, — повышает голос Эрен. Садится рядом, кладет руку на плечо. Так осязаемо, что хочется сбросить. Руку, одежду, кожу. Забыть это ощущение от прикосновения мертвеца, который хочет сделать больно. Еще, еще больнее, чем было. — Ты ведь не узнала, как умер сам Леви. Микаса обхватывает голову ладонями, зажимая уши, жмурится и кричит. Кричит, кричит, кричит. И даже через ее нечеловеческий крик до нее доносится равнодушный, спокойный голос Эрена, рассказывающего о том, как капитана еще несколько месяцев пытали, давали немного восставиться истерзанному организму — и начинали заново. А потом пришел Зик и освободил Леви, пронзив его сердце клинком от капитанского УПМ. — Наверное, это казалось Зику ужасно символичным, — задумчиво говорит Эрен, лениво водя носком ботинка по земле, вычерчивая одному ему понятные узоры и символы. — Что капитана убил именно он. И именно оружием самого же Леви. Получается, капитан так и не смог исполнить последнюю волю Эрвина. Умер с мыслью о том, что сотня новобранцев во главе с его другом погибла впустую, ведь он так и не справился. — Эрен, я не могу больше, — Микаса валится на землю. Руки и ноги словно лишили костей и мышц. Просто груда мяса. Мертвого мяса, которое еще почему-то дышит и двигается. А Эрен на самом деле мертв, но почему-то сидит перед ней такой живой, что аж страшно — что из всего этого взаправду? Все смешалось. В голове и в реальности. — А еще он умер, думая о том, что мы двое его предали. Что я оказался не такой уж и надеждой для человечества. Что на тебя нельзя было полагаться. Что возможность заполучить меня хотя бы на пару лет оказалась для тебя важнее их всех, всей Элдии. Важнее Армина. Сам-то Леви никогда не надеялся на твое теплое отношение к себе, но он был уверен, что тебе дорог Армин. Дороги Саша, Конни, Жан. Ты представляешь, как он был разочарован? Он ведь долгое время ждал, что ты вернешься. Снова встанешь с ним плечом к плечу, готовая прикрыть его спину, пока он так же прикрывает твою. Микаса не может пошевелиться. Молча слушает, пока по грязному лицу текут горячие слезы, оставляя разводы, затекая в каждую крошечную ранку на коже, вызывая нестерпимое жжение. — Правда, когда окончательно стало ясно, что надежды для Элдии больше нет, и все они обречены, Леви порадовался, что тебя нет рядом. Что ты не ляжешь у его ног очередным трупом, что он не увидит, как свет покидает твои глаза. Микаса, ты знаешь, что он перед смертью в камере звал тебя? Представлял, как говорит с тобой. Со мной вот не захотел. Микасу трясет. От подскочившей температуры — все-таки просквозило прошлой холодной ночью, от слов Эрена, от рыданий. Это слишком. Как выдержать все сказанное им? Где черпать силы, чтобы просто встать и идти дальше? В ту ночь пришли и Карла с Гришей. Они не говорили с Микасой, но обращались к Эрену. Обсуждали многое: как здорово было раньше, как чудесно жили они в Сигансине. Микаса мелко вздрагивает, когда звучит ее имя, но не может уловить суть беседы. Уши словно забили ватой, а сверху запечатали воском. Все, что она сейчас может разобрать — собственный слабый пульс, отзывающийся болью в висках. Она в отчаянии. Перед глазами — та реальность, что подарил ей Эрен. Сперва кабина в горах, среди глухого ельника. Звук водопада, треск сухостоя, щебет птиц. Плеск рыбьего хвоста в озере, радостный смех. Ее смех. И тут же: горящие города. Запах разлагающихся тел прямо на улицах. Дым, вопли о помощи, пулеметные очереди. Под веками вспыхивают одна за одной страшные картины. Мертвая Саша, светло-коричневую кофту которой раскрасили алые маки. Нет. Не маки. Кровь. Карие глаза помутнели, смотрят безжизненно в одну точку. Слишком ярко, словно Микаса это взаправду видела. Но она ведь и впрямь видела уже смерть Саши. Знает, как выглядит ее лицо с застывшим навсегда взглядом. Мертвый Жан. Мертвый Конни. Все смотрят. Смотрят на нее — осуждающе, печально, беззлобно. “Бросила нас”. “Мы тебя ждали”. “Я думал, ты мой друг”. Мертвый Армин. Мертвая Ханджи. Мертвый капитан. А если он и в этой реальности мертв? Не выжил после всех этих ран? Потерял слишком много крови? Сдался боли и одиночеству, окружившему его стеной выше Марии, Розы и Сины? Голоса Йегеров затихают, остаются только Микаса и ее неизбывное горе. Она почти уже проваливается в тревожный сон, обливаясь по́том, когда сквозь дрему ей мерещится прохладная ладонь на горящем лбу. Микаса хватается за нее, ведет подушечками по запястью, по ребру ладони, пальцев касается, и замирает, когда понимает, что не хватает указательного и среднего. Резко садится, вглядываясь в темноту, но никого нет. Как нет больше и лихорадки. До утра заснуть не удалось. Микаса ворочается на земле, морщится, когда очередной камешек — или осколок чьей-то кости? — впивается ей в лопатку. Скрестив руки, пытается отогреть плечи и грудь. Сколько она уже идет? Неделю? Две? Месяц? Это не важно. Важно, что она все еще жива, а значит, ее цель ближе с каждым часом. Когда перед ней наконец встают горы, проходит еще три полуголодных дня с поеданием коры редких уцелевших деревьев. Эрен теперь с ней почти все время. Иногда говорит беспрестанно, иногда молчит, прожигая взглядом. Когда говорит, его слишком много. Голос множится, словно усиленный эхом, как будто он говорит с ней сразу отовсюду, со всех сторон. Когда он молчит, его еще больше. Микаса решает отдохнуть пару дней перед подъемом. Раньше осилила бы такое без проблем, но сейчас былая сила вся вышла. Прежней жары уже нет, разложение замедлилось, но Микаса продолжает замечать изменения. Раз-другой за день отворачивает шарф от головы и смотрит, смотрит, не мигая, пока глаза не заслезятся. Глазницы опустели, нос провалился, губы объедены. Мясо и мышцы уже не держатся на костях черепа, отходят слоями, почерневшие. Микасе думается, что Эрену так неприятно и слишком тесно. Не задумываясь, тянет грязные пальцы и отрывает кусок за куском кожу. — Торжество смерти, или торжество жизни? — шепчет ей на ухо Эрен. На плечах холодные ладони, которые снова хочется стряхнуть. Микаса только что проснулась, и молча смотрит на то, о чем говорит Эрен. Голову объедают мелкие пичуги. Присмотревшись, понимает — синицы. Милые пташки, первыми начинающие закликать весну в феврале, когда еще лежит снег, сейчас они агрессивно дерутся за гниющую плоть, которой хватило бы всем им с избытком. — Торжество смерти, или торжество жизни? — повторяет Эрен. Одна из синиц кричит резко и неприятно, долбит другую, попадая в глаз. Течет кровь, птица отчаянно верещит, мотает головкой из стороны в стороны, наполовину ослепшая. Микасе от этого вдруг становится так тошно, как не было даже от вида равнины, залитой кровью, в которой плавали раздавленные человеческие останки. — Торжество смерти, или торжество жизни, Микаса? — Эрен почти шипит это ей в ухо, больно давит пальцами на ключицы. Он нематериален, но Микаса совсем не удивится, если на месте его ладоней останутся синяки. — Да не знаю я, Эрен, — почти срывается она на крик. Птицы тревожно оглядываются на нее, тут же улетают. Раненая синица продолжает тонко пищать, летит неуверенно, мотыляя из стороны в сторону. — Ты когда-то был смыслом моей жизни, а теперь всякий раз, когда я снова чувствую тебя рядом, мне хочется умереть! Эрен впервые не смотрит на нее ни равнодушно, ни злобно, ни высокомерно. Он смотрит удивленно. Это точно не то, что он ожидал от нее услышать. — Ты… больше не хочешь, чтобы я приходил? Микаса задумывается. Хочет, или нет? Каждая минута, что они сейчас проводят вместе, растягивается на часы медленной пытки. Чувство вины, помноженное на чувство утраты. Но стоит только подумать, что Эрен больше не появится… совсем никогда. Пройдут годы, и она забудет тембр его голоса, не вспомнит, под какой лопаткой у него была в детстве родинка, даже оттенок глаз помутнеет в ее воспоминаниях. От мысли об этом становится страшно. Уйдет он насовсем, и чем заполнить эту пустоту? Микаса мотает головой. На лице Эрена — торжествующая ухмылка. Он снова говорит. Микаса снова воет от отчаяния. Переход через горы занимает несколько дней. Добравшись до вершины, Микаса стучит зубами, пытаясь отогреть руками озябшие плечи. Эрен тут, обнимает за них, но совсем не греет, холод лишь глубже забирается под кожу. В голове — путаница. Хоровод образов. Эрен, Армин, Гриша, Ханнес, Карла, мама, папа, Ханджи, Саша, Габи, Конни, Жан, Райнер, Бертольд… Микаса повторяет про себя их имена. Мелькнет лицо — обкусанные, заветренные губы прошепчут слабо имя. Она пытается уцепиться хоть за что-то уплывающим сознанием, создать себе якорь. Эрен сводит ее с ума бесконечным бормотанием. Вчера он говорил только о том, как ему было страшно умирать. Вспоминал, как открыл глаза и увидел перед собой сверкнувшую сталь — сперва взгляда, потом клинка. Как в последние секунды ощутил прикосновение губ Микасы. — Они у тебя слишком обветренные и грубые, знаешь об этом? — говорит задумчиво, проводя пальцами по своим. Микаса старается не глядеть в его сторону, обводит глазами горизонт перед собой. Море уже близко, она почти дошла до побережья. Осталось спуститься вниз. Но… что дальше? Как доплыть до Элдии? Тут дикий берег, это явно были земли, не освоенные людьми. Микаса и не рассчитывала, что ей повезет наткнуться на какой-нибудь неожиданный порт, который выпрыгнет на нее прямо из кустов, но сейчас растерянность топит с головой. “Если понадобится, сделаю плот”, — мрачно думает она. В конце концов, не для того был проделан весь этот путь, чтобы вот так теперь сдаться. Начинается медленный, тяжелый спуск. Ослабевшее тело плохо слушается. Если бы не прошедший ночью дождь, Микаса бы уже снова умирала от жажды. Титаны здесь не проходили — порой даже встречаются животные. Издалека она видела стадо горных козлов. На дальних скалах гнездились орланы. С содроганием Микаса представила, как встретится с пумой. Кажется, они встречаются в горах. Она не сможет никак себя защитить от клыков и когтей. Но есть клыки и когти, которые терзают ее уже давно, безостановочно, беспощадно. Эрен словно озверел. Вспоминает самое тяжелое, самое страшное, то, о чем не хочется говорить. Он расспрашивает Микасу: а как умерли ее мама и папа? Он видел только тела, но не саму смерть. Мама быстро умерла? А папа почему не защитил? Он ведь был Аккерман, чего ему стоило? Они что-нибудь успели сделать с самой Микасой? Она предпочла бы никогда об этом не вспоминать. Но теперь приходится. Она не отвечает Эрену, игнорируя его, но память уже растревожена, подсовывает картинку за картинкой. — Я спас тебя. Ведь спас тогда там! И чем ты мне отплатила? Ты неблагодарная дрянь, маленькая сука, и душа у тебя гнилая насквозь, — змеей шипит Эрен, ловя ее взгляд, хватая за подбородок и не позволяя отвернуться. Микаса визжит, царапает лицо в кровь, пытаясь оторвать от себя призрачные ладони. — Надо было тебя оставить там, а не спасать, не дарить этот чертов шарф, не тащить в нашу семью! Мама тебя так и не полюбила и не приняла. Мы все просто терпели тебя, Микаса. Маленькую несчастную сиротку. Смотри, какой славный обрыв. Сквозь разомкнутые пальцы Микаса глядит себе под ноги. Тут совсем узкий проход, наверное, звериная тропа. А сразу за его пределами — глубокий овраг. Скалится острыми камнями, как голодной пастью, готовый пожрать все, что попадет в этот вечно раззявленный рот. Например, измученное исхудавшее тело, смертельно уставшее пародировать жизнь. Она правда устала. Устала идти, устала думать, устала слушать Эрена. Ей уже невмоготу. Просто расслабить мышцы, позволить ногам подкоситься, а телу — свободно падать. Просто больше не существовать. Микаса делает шаг, заглядывая в пропасть. Никогда не боялась высоты: хреновая была бы из нее разведчица с таким страхом. Но сейчас голова начинает кружиться — то ли от голода, то ли от близости конца. Если сделать еще два шага, уже на второй придется пустота под ступней. Микаса делает еще один шаг. Эрен вдруг возникает прямо перед ней, тянет руку, за запястье хватает, тащит за собой. “Давай, еще совсем немного!” Она заносит ногу для последнего шага. Обрыв кажется таким манящим. Там на дне — извилистая полоска горного ручейка. Он вот-вот окрасится красным. Микаса всегда все портит. Даже сейчас собирается испортить красоту этого места. “А ну отошла!” — резко, отрывисто, почти зло. Совсем другой голос. Не Эрена. Микаса моргает, вертит головой по сторонам. “Я сказал, отошла, Аккерман.” Капитан Леви. Она так давно не слышала его голоса. В последний раз он говорил с ней, когда она была готова сдаться там, в пещере, будучи не в силах проползти даже несколько метров. Кажется, он как всегда не даст ей просто так взять и бездарно сдохнуть. Дотянется до нее через весь марлийский континент, чтобы отвесить отрезвляющую затрещину. Его голос звучит так ясно, словно он не у нее в голове, а сам капитан стоит прямо за ее спиной. Микаса даже оборачивается. Но там никого. Совсем никого. Эрен исчезает. Дальше спуск не становится проще, но без едкого шепота Эрена, следующего по пятам, все кажется в разы легче. Микаса даже идет бодрее и быстрее, прижимая к себе почти уже очистившийся череп. Всего пара лоскутков мяса все еще держится — на виске и на щеке. — Поговорите со мной. Пожалуйста! — шепчет Микаса, глотая непрошеные слезы. Карла, Гриша и Эрен тут как тут, встают прямо перед ней на ее пути туманными дымками, шевелятся на ветру зыбким маревом. Микаса мотает головой. — Я звала не вас, — в уставшем, охрипшем голосе сквозит неприкрытое раздражение. Гриша и Карла почти сразу же рассеиваются, а Эрен задерживается, смотрит с сомнением. И молча тает в лучах выглянувшего из-за туч солнца. Капитан ей так и не отвечает. Солнце скрывается почти сразу же, и больше не показывается. Ночь сегодня особенно холодная: Микаса делает себе постель из веток, нагребает на себя побольше листьев. В животе урчит, но она еще в разведке привыкла засыпать голодная. Чем ближе к морю, тем холоднее и ветренее. Поле, раскинувшееся за лесом у подножия гор и полное шуршащего вереска, сменяется небольшими скалами. Микаса знает — море уже за ними. Она дошла. Лоскуток с щеки Эрена отвалился по дороге. Едва-едва держится кожа на виске. Вот и берег. Черный песок. Никогда раньше она такого не видела. Вдруг думает об Армине: он бы пришел в настоящий восторг, сидел бы тут, перебирая темные песчинки в ладонях, рассматривая причудливые ракушки и… как он и Ханджи это называли? Кораллы? — Слушай, Микаса… В горле склизкий комок. Микаса так надеялась, что Эрен больше не появится, но он тут как тут. — А что ты собираешься делать? — он звучит без издевки, с простым любопытством. — Мне правда интересно. Расскажешь? — Я похороню тебя, Эрен. Под нашим деревом в Сигансине, — Микаса садится, вытягивая ноги. Вид на большую воду тут красивый, но она не может им насладиться. Стаскивает сапоги и портянки, морщится от запаха. Вид отросших ногтей, лопнувших мозолей и размазавшейся крови раздражает. Даже в море не окунуться: тут же взвоешь от боли. Пальцы поджимаются, загребая песок и мелкие камушки, тревожа ранки. Больно. Плевать. — А дальше? Ты думала? Нет. Микаса не думала. У нее была только одна цель. — Смотри, — Эрен опускается прямо перед ней, скрестив ноги, загораживая море. Нечесаные каштановые пряди наполовину скрывают лицо. — Тебя в Элдии считают предательницей и убийцей. Никто там даже руки не протянет, если окажешься в беде. Твой дом будут поджигать и разрушать раз за разом, в тебя будут плескать помоями, тыкать пальцами, плеваться вслед. Все твои товарищи остались в Марли, защиты ждать неоткуда, да и им тоже тут никто не будет рад. Положение Хистории тоже шаткое: попытайся она тебя укрыть, это аукнется ей сторицей. Так… что дальше, Микаса? Как ты будешь строить свою жизнь после того, как оборвала мою? Микаса думала, что от этого вопроса как всегда нахлынут слезы. Ветер ерошит грязные волосы, бросает пыль в глаза. Она трет их, сухие и воспаленные, и смотрит. Не на Эрена — сквозь него. — Не знаю, — собственный голос поражает равнодушием. — Я не знаю, Эрен. — А я знаю, — он рассматривает собственные руки, отрывает заусенец, морщится, слизывая выступившую капельку крови. — Тебе будет бесконечно больно и плохо. Раз за разом, год за годом. Ты… — Закрой рот, Йегер. Они оба вздрогнули. Эрен растерянно смотрит за плечо Микасе, и она медленно оборачивается. Леви выглядит так же, каким она запомнила его в последний раз. Половина лица забинтована, стежки швов стягивают рану от лба до подбородка, двух пальцев нет, нога перевязана. Но капитан, тем не менее, спокойно стоит. Неужели… и он?.. — Ты достаточно ей уже наговорил. И горя принес с избытком. Уходи, Эрен, — он обходит Микасу и садится на песок чуть поодаль, совсем близко к воде. Море лижет носки его обуви, он устало откидывается на вытянутых руках, глубоко вдыхает, запрокинув голову. Отросшие черные пряди прячут от Микасы бледное лицо. — Долго тут еще будешь рассиживаться? Прощайся уже. — Вы это говорите мне? Или Эрену? — робко уточняет Микаса. — Вам обоим. Эрен молчит, словно дара речи лишился в присутствии своего бывшего командира. А Микасе ужасно хочется спросить, но так страшно! — Капитан, вы… тоже умерли? — слова пробиваются через словно обручем скованное горло. Леви усмехается, смотрит на нее как на неразумное дитя. — А ты? — Я… вроде нет. Мой путь еще не окончен. — Это правильный ответ. Главное, помни, что он не окончится и там, под деревом в Сигансине, у могилы Эрена. Ты должна двигаться дальше. — Кому должна? — тут же вскидывается Микаса, щерится на капитана, как в былые времена. Опять он ей нотации читает, как будто в Разведкорпусе наставлений было мало! — Вам, что ли? — Себе, бестолочь. Себе. Эрен почти растворился, его видно только если приглядеться, но Микаса даже не замечает этого. Все глаза прикованы к хрупкой фигуре капитана, который упорно смотрит на море, а не на нее. — Почему именно вы? Леви наконец глядит на Микасу. Она вдруг задыхается: никогда раньше не замечала, что у него такая яркая, почти синего цвета, радужка! Небо над их головами серое-серое, осеннее и неприветливое, но Микаса тонет в синеве взгляда напротив, и мир вокруг преображается, обретая краски. — Почему именно вы говорили со мной, когда я была готова сдаться? Почему до этого всякий раз были рядом, когда больше неоткуда было ждать помощи и защиты? Почему вы в моей голове? Почему?.. — она обрывается, замолкает, глядя на улыбку капитана. Он поднимается, отряхнувшись от налипшего песка. Смотрит под ноги, и, наклонившись, что-то подбирает. Подходит к Микасе и кладет ей в ладонь, тут же зажимая ту. Что-то прохладное, маленькое, круглое. — Ты знаешь ответ на этот вопрос. А теперь прощайся. — С вами?.. Я не хочу! — она мотает головой, слезы брызжут из глаз. Леви вздыхает, трет переносицу. — Да не со мной, дурная. С ним прощайся. Микаса почти и забыла уже о том, что Эрен по-прежнему тут. Он снова обретает очертания, смотрит теперь с почти позабытой теплотой и печалью. Тянет к ней ладонь, и она тоже тянется в ответ, прижимая другую руку к груди. Что же ей дал капитан? — Спасибо тебе за все, Эрен. Спасибо, что был в моей жизни. Мне очень жаль, что все вышло именно так… — Все вышло так, как должно было, — наклоняет он голову набок. — Именно это я и видел. Я был готов. Микаса плачет тихо, но это уже совсем другие слезы. В них нет былой горечи. И ей даже не стыдно, что рядом стоит Леви и это видит. — Кончай реветь, — вдруг совсем по-мальчишески говорит Эрен. — Время слез прошло. Я умер не для того, чтобы ты вечно плакала. Лучше вспоминай меня с улыбкой. Как я нос себе расквасил в детстве, соревнуясь с тобой во время бега. Как чуть не сжег кухню, пытаясь приготовить пирог маме на день рождения. Помнишь? — он легко касается ее ладони, ведет линию кончиками пальцев, сам смаргивает слезы. — Помню, — и Микаса улыбается. Не вымученно — искренне, широко. — Прощай, Эрен. Я тебя отпускаю. Он поднимается, машет рукой — ей и капитану. Микаса не видит Леви, но представляет, как тот коротко кивает ему в ответ. Может, даже улыбается. Эрен уходит прямо в море и тает на ветру, смешиваясь с криками чаек и шумом нарастающего прибоя. — Видишь? — на плечи легли теплые ладони. — Ты справилась. Молодец. — А что теперь? — она оглядывается, задирая на капитана голову. Непривычный ракурс. — Теперь мне тоже пора. Береги себя, Аккерман, — он отстраняется, закладывает руки в карманы и не спеша идет по берегу. — Так вы умерли? — она замирает в ужасе от этой мысли. — Вот пристала, а, — оглядывается он, но смотрит как-то беззлобно, с доброй насмешкой. — Если это происходит в твоей голове, это не обязательно значит, что я мертв. — Где вы сейчас? — Микаса словно обретает второе дыхание, рывком поднимается на ноги, готовая куда угодно последовать за Леви. Ворот его рубашки поднялся от ветра, щекочет скулу, и он раздраженно дергает подбородком. — Найди меня, — спокойно отвечает капитан. — Но сначала заверши начатое. Микаса опускает взгляд на голову Эрена. Последнего кусочка плоти больше нет — сорван, унесен ветром. Она кладет ладонь на чистый череп, ощущая подушечками шероховатость кости. Ощущая свободу. И свою, и Эрена. Леви еще тут. Смотрит на нее выжидающе, и Микаса наконец разжимает ладонь. Там жемчужина. Крупная, синего цвета. Такого же, как глаза самого капитана. — Найди меня, Микаса, — доносится до нее затихающий голос. Вскинув голову, она видит перед собой лишь пустой берег и бескрайнее море. На горизонте тонкой полоской золота прощается с уходящим днем солнце.