Долгая дорога домой

Мое тело это клетка Это кухня с подгоревшей едой Мой мозг — надзиратель В тюрьме моих мыслей © Zero people — Песня-убийца

После нескончаемого рева битвы наступила оглушительная тишина. Казалось бы, о чем еще мечтать? Вот он — отдых, покой. Заслужил. Но тишина пугала. Леви ощущал себя так, словно то ли в паутине застрял, то ли в киселе тонет: тело отказывалось слушаться, мозг работал с перебоями. Потом в этой тишине возникли голоса. Едва слышные, не удавалось даже разобрать, что именно они шептали. Отчетливо различалась лишь интонация. Осуждающая, укоризненная. Давила на плечи, дула холодом в затылок. Невозможно было понять, сколько времени Леви провел вот так, прежде чем к нему через этот невнятный гул пробилось еще несколько голосов. Усталых и тихих, но гораздо более ярких и живых. — Все по-прежнему? Может хоть какие-то улучшения есть? Жан. — Нет, капитан так и не приходил в себя. Конни. — Вечером моя очередь дежурить, помнишь? Тебе пора отдохнуть. Леви не оценил бы, что ты сутками сидишь у его кровати. — Знаю. Спасибо, Армин. Леви силился вспомнить, что произошло после того, как он взорвал пасть Эрену, и Фалько едва успел донести его до земли, прежде чем утратил форму Зубастого. Какой-то калейдоскоп замельтешил под плотно сомкнутыми веками, заставляя виски взорваться болью от попыток разобраться в увиденном. Фрагментами: дикая боль в ноге. Привкус крови во рту. Острые камни, впившиеся в лопатки. Прилипшая к телу рубашка, пропитавшаяся по́том и кровью. Прощальные улыбки павших товарищей, медленно растворяющихся в тумане. Микаса… она правда к нему подходила? А Жан и Конни? Он помнил, как те превратились в титанов, а потом… как будто они склонялись над ним? Или это бред его уставшего и почти отключившегося сознания? Леви не мог сконцентрироваться, поймать за хвост хоть один образ, и это злило. Если голоса мальчишек ему сейчас просто мерещатся, это слишком жестоко, это край. Так нельзя. Попытался хотя бы дернуть рукой, или промычать что-то — подать знак, что он все слышит, что он тут, но тело в очередной раз предало его. Исчерпав все силы, Леви снова потерял сознание. Новое пробуждение, новая попытка подчинить себе собственное тело. С неимоверным усилием Леви сумел открыть левый глаз. Правый все еще был забинтован, судя по ощущениям. Взгляд сфокусировался не сразу, от напряжения заболел мозг. На краю койки, уперевшись локтем в металлический столбик, сидел Армин и перебирал стопку бумаг, устало потирая лоб. Что-то бормотал, качал головой, откладывая очередной листок. Мельком глянул в сторону Леви, скорее просто по привычке, нежели надеясь на что-то, снова уткнулся в написанное. Затем медленно-медленно перевел взгляд обратно. — Капитан… И без того огромные голубые глаза казалось, готовы были выкатиться из глазниц, рот сложился буквой “О”. Армин рухнул на колени у изголовья кровати, схватил Леви за здоровую ладонь. — Дохрена себе позволяешь, — буркнул тот, осторожно забирая ее из трясущихся ручонок своего нынешнего начальника. Осознание, что Армин теперь гораздо выше него не только по росту, но и по званию, никак не хотело оседать в голове. Для него они все по-прежнему оставались малолетними балбесами — даром что бок о бок сражались столько лет и сожрали не один пуд соли и говна на всех. — Я сейчас позову кого-нибудь, — Армин уже поднялся на ноги, но Леви цокнул языком, и тот осел обратно на кровать. — Да подожди ты. Разбежался. Дай хоть в себя прийти. Несколько минут Леви бесцельно шарил взглядом по палате, замечая нахер не нужные детали, вроде отвалившегося куска побелки в правом углу над его кроватью, или торчащий из стены провод — кажется, тут должны были повесить боковую лампу, но в итоге ограничились одной, на потолке. Армин не торопил, но его внимательный встревоженный взгляд отвлекал и раздражал. — Ладно, командующий. Рассказывай, что я пропустил, — прохрипел наконец Леви, еле ворочая языком. Пошевелиться было по-прежнему невозможно: суставы словно налились свинцом. Попытался двинуть хотя бы пальцем, и не вышло — тот как будто целую тонну весил. Армин проявил присущую ему чуткость: протер платком стакан, стоявший на прикроватной тумбочке, налил в него воды и, просунув ладонь под спину Леви, дал сделать несколько неаккуратных жадных глотков. Вытер пролившуюся из уголков губ жидкость, устало выпрямился, повел плечами. Рассказ был коротким, без подробностей. Эрен погиб, сила титанов ушла вслед за ним и прародительницей Имир. В Элдии неспокойно, власть захватили уцелевшие йегеристы. Никто не ждет Леви и ребят домой с распростертыми объятиями, на родине все они теперь — предатели. Об этом рассказала Хистория в срочной телеграмме — все-таки не все технологии были уничтожены под корень Гулом земли. Всего за какую-то неделю, что Леви провел в отключке, мир в очередной раз переменился, и снова не в лучшую сторону. Да что ж такое. Хотя когда было иначе? Армин казался совсем одиноким и потерянным, сидя тут, в палате чудом уцелевшего госпиталя на чудом уцелевшей земле. Будь рядом Аккерман, он бы наверняка воспрял духом рядом с ней. Точно. Аккерман. — Где Микаса? — это было первое, что спросил Леви после того, как Армин замолчал. — Микаса отправилась в Сигансину, капитан, — Армин потер покрасневшие глаза, зацепился взглядом за трещину на стене. Да, Гул не разрушил здесь здания, но остановился совсем недалеко, поэтому стены и потолки были в паутине из тонких трещин, местами штукатурка осыпалась и был виден старинный кирпич. — Хочет похоронить там Эрена. Эрен. Ну конечно. Кто бы сомневался в этой девчонке… Сквозь туман в голове Леви попытался отыскать и рассмотреть поближе какую-то тревожившую его мысль. Та тупой болью сверлила виски, стучалась в затылок, скреблась о стенки черепной коробки. Леви тряхнул головой и выругался сквозь зубы: боль усилилась. — Подожди. Подожди. В Сигансину? — Ну да, — как-то неуверенно протянул Армин. Леви напряг зрение в незабинтованном глазу, нахмурился. Летающая лодка разбилась, дирижаблей не осталось, с кораблями напряженка. Как еще можно попасть на остров? — И на чем она собралась туда добираться? На крыльях любви? Армин открыл и закрыл рот, не найдя, что ответить бывшему командиру, опустил виновато голову. — Микаса не сказала. — Твою мать, конечно не сказала, — огрызнулся Леви. — Знаешь, почему? Она даже не задумалась об этом. Это же Аккерман. “Вижу цель — не вижу препятствий”, особенно когда дело касается Эрена. Она хоть припасы с собой взяла? Я уже молчу о том, как к ней отнесутся люди в Элдии, если повстречают. Армин уставился на Леви так, словно впервые его видит. Испуганно отодвинулся от него по одеялу, встал с кровати и сделал шаг в сторону. Точно испугался, что капитан сейчас подорвется и отвесит ему подзатыльник. Смешно даже. Леви теперь черт знает на сколько к кровати прикован. Хорошо, если вообще однажды с нее снова встанет. Только ему вообще не до смеха. — Арлерт, отомри наконец! Скажи уже что-нибудь! — прорычал он, отчаянно напрягая связки. — Она просто взяла голову Эрена и ушла, капитан, — еле пробормотал тот пересохшими губами. Леви вжался затылком в жесткую подушку, зажмурился до рези в глазах. Губу прикусил до крови. — Ладно бестолочь эта, — тихо сказал он наконец, не открывая глаз. — Микасе своими руками пришлось убить самого близкого человека, после такого ни сердце, ни мозги на месте не будут. Но ты чем думал, Армин? Ты отпустил ее в совершенно невменяемом состоянии, без еды и воды, с отрубленной головой Эрена. Всю в крови, грязи и ссадинах, уставшую, не соображающую. Отпустил в одиночку совершить марафон через весь континент по раздавленным телам и рекам крови. И теперь ничего о ней не знаешь. Этот монолог отнял у Леви последние силы. Он сглотнул, чувствуя во рту сухость. А еще — горечь. Не от голода. От тоски. Микаса, скорее всего, уже мертва. Леви хотелось завыть. Швырнуть в Армина металлической ванночкой, в которой лежали медицинские инструменты на тумбочке у изголовья. Рявкнуть на него так, чтобы стекла в палате задребезжали. Вцепиться в собственные волосы, отросшие, слипшиеся от грязи и пота, и рвануть. Он не мог. Прежний Леви Аккерман закончился, теперь был только этот новый: непонятно зачем выживший, искалеченный и снаружи и внутри. Злящийся на себя, собственную судьбу и судьбу одной до зубовного скрежета упрямой девчонки. — Простите меня, — понуро выговорил Армин, снова подойдя к кровати. — Хреновый из меня командующий. — Командующий из тебя отличный. Друг вот неважный, кажется, — Леви увидел, как обиженно дрогнули по-детски пухлые губы, как мелькнула грусть в голубых глазах, запоздало подумал: ему же тоже ни черта не просто сейчас. Ни к чему добивать. — Сам знаю, — выдохнул обреченно Армин, опуская голову. — Эрена не уберег. Микасу потерял. — Ну ты насчет Аккерман пока все же не раскисай. Она крепче всех нас вместе взятых, глядишь — и справится с задуманным, — Леви говорил уверенно, но сам в свои слова не верил. Микаса сломалась, он отчетливо увидел это еще там, в лесу, когда она сидела чуть поодаль от остальных, ютившихся вокруг котелка с похлебкой над костром, так беззащитно обхватив руками острые коленки и глядя в огонь невидящим взглядом. Армин вскинулся, в глазах зажглась надежда. Слабо улыбнулся, снова потер покрасневшие веки. — Я рад, что вы пришли в себя. Вы были между жизнью и смертью, врачи советовали нам готовиться к худшему. Но вы справились. — Угу, — Леви не знал, радоваться ли этому. Ну выжил. Ну пришел в себя. А дальше-то что? — Я зайду к вам еще, постараюсь поскорее. Отдыхайте пока, — он уже собирался уйти, как Леви окликнул его. — Армин, мне ведь не показалось, что Жан и Конни снова стали людьми? Вот теперь улыбка Арлерта по-настоящему светлая. — Нет. Не показалось. Силы титанов ведь больше нет. Люди снова стали собой. Жан и Конни тоже. И Габи. И вообще… все. Конни вот очень рвется на остров — хочет увидеть маму. Леви ничего не ответил, но с груди словно скатился многотонный булыжник, мешавший дышать. Наблюдать за тем, как Кирштайн и Спрингер, выросшие и возмужавшие на его глазах, превратились в безмозглых титанов, было не просто мучительно больно — у него сердце разрывалось в ту минуту. И даже зная, что он ничем не может им помочь, оставляя их там, на земле, Леви чувствовал себя предателем. — Эй, Арлерт, — Армин вопросительно вскинул глаза. — Не говори дежурным, что я пришел в себя. Дай побыть хоть пару минут в тишине. Я их сам позову. Пятнадцатый командующий ныне-никому-нахер-не-нужного Разведкорпуса понимающе кивнул, кротко улыбнулся и скрылся за дверью. Леви остался в палате один. Почти пустая комната: только кровать, тумбочка около нее, умывальник в углу возле двери. В противоположном углу была какая-то грязная неопрятная куча, присмотревшись к которой, Леви узнал собственные вещи. Ремни амуниции, опустевшие баллоны, само устройство УПМ. Грязная одежда. Нижнее белье, рубашка, форменные штаны — все в пыли и пятнах крови. Оно тут что, все эти дни вот так провалялось? На самом Леви была длинная больничная рубашка — грубая ткань, жесткие швы, неприятный запах, словно слишком долго лежала во влажном помещении и отсырела. Микаса мертва. В палате было единственное окно. Штора отдернута, на пыльном деревянном подоконнике полузасохший цветок. Леви подумалось, что он похож на это растение: вроде живой, а вроде уже и нет. Микаса мертва. За плохо вымытым окном, в разводах и каплях, с трудом угадывались очертания сада при больнице. Кажется, там фонтан и лавочки. На них сидят люди, мимо неспешно идут медсестры в белых халатах, катят перед собой инвалидные кресла с пациентами. На такое будущее обречен теперь и сам Леви? Отвратительно. Микаса мертва. Леви зажмурился, мысленно говоря себе: свет в палате слишком яркий. Но электричества нет, лампочка болтается под беленым потолком на проводе, бесполезная, не способная осветить эту юдоль скорби. Да и солнце клонится к закату, поэтому на самом деле в палате сейчас полумрак. Глаза режет и щиплет вовсе не от яркого света. Несколько глубоких вдохов и выдохов, и Леви удалось справиться с эмоциями. Им на смену пришла боль. Только сейчас Леви почувствовал, как болит, кажется, каждая клеточка израненного тела. Армин сказал, он валялся в отрубе несколько дней? Потому что раны горели так, словно были совсем свежими. Тянуло швы на лице, нестерпимо хотелось содрать бинты и чесать, чесать, чесать, сдирая корки вокруг стежков. Леви скупо порадовался, что у него не растет на лице щетина: последствия жизни без солнечного света в Подземном городе. Стоило только представить, что под бинтами из-за нее чесалось бы еще сильнее, и его передернуло. В обрубках, оставшихся на месте оторванных пальцев, мучительно пульсировало в такт с сердцем. Леви вздрогнул, вспомнив, как в самый разгар битвы швы разошлись, и кровь пропитала бинты насквозь. Те отяжелели, сползали, мешая держать рукоять, она и сама испачкалась липким, красным, скользила в уставшей ладони. Как вообще умудрился тогда довести все до конца? Убить Зика, взорвать пасть Прародителя… все плыло, мутилось. До Леви не сразу дошло, что его и самого мутит: едва успел свеситься с кровати, и его вырвало едкой желчью. Во рту стало мерзко, кисло. В палату на шум зашла медсестра, скривилась недовольно, пробормотала: “Ну надо же, очнулся. И сразу наблевал”, — и вышла за дверь. Прошло несколько минут, прежде чем зашли двое врачей и санитарка. Пока она вытирала рвоту, так же недовольно бурча, как и медсестра, над Леви склонились доктора, оглушая своими голосами. Светили в глаз, проверяя реакцию, обсуждали что-то между собой. Слова знакомые, да только в предложения не складывались, смысл фраз терялся. Усталость навалилась с невиданной силой, кажется, даже когда Леви валялся бесполезным грузом на дне телеги в лесу, ее было не так много. Кажется, его о чем-то спрашивали. Сил ответить не нашлось. Показалось — даже за плечо тряхнули. Причем резко, грубо. Леви снова отключился. Последнее, о чем успел подумать, прежде чем сознание уплыло в черноту — вот бы больше не приходить в себя. Никогда. Но в жизни теперь уже бывшего капитана Разведкорпуса не было места ни чудесам, ни сбывшимся надеждам. Леви проснулся, болезненно щурясь на яркий солнечный свет, бивший из-за тонкой застиранной занавески. Боль накрыла с новой силой, в разы острее, чем до этого. Кажется, тело по чуть-чуть оживало и запоздало давало Леви знать о том, что он довел свой организм до предела. Была и другая проблема. Жутко хотелось отлить. Но не было ни сил, ни возможности встать. Леви раздраженно дернул больной ногой и тут же выругался в подставленный ко рту кулак: больно, больно, больно! Дверь распахнулась, зашла та же медсестра, что и вчера. Мельком глянула на Леви, прошла к окну, вбивая каблуки в деревянный пол, к окну и отдернула занавеску, впуская свет. Леви зашипел, зажмурился: слишком ярко, ослепляюще просто. — Ишь ты, неженка, — фыркнула она. — Поди есть хочешь? Завтрак был полчаса назад, теперь жди обеда. Отдельно тебя тут никто не будет кормить, герой. Да че за херня? — Плевать мне на ваш завтрак, я ссать хочу, — процедил Леви, но его раздраженный голос медсестру, кажется, совершенно не впечатлил. Теряет хватку, ох теряет. Молодняк в разведке уже по углам бы шкерился, только заслышав недовольство в голосе капитана Леви. — На здоровье, — она наклонилась, пошарила под кроватью и опустила на одеяло металлическое судно. Тяжелой походкой дошла до двери, взялась за ручку, оглянулась на Леви и холодно произнесла: — Еще раз проблюешься на пол, который мои девчонки своими ручками моют, сам будешь все убирать, и плевать мне, в каком ты состоянии. Мы парадизскую погань вообще лечить не обязаны. Ушла, хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка с потолка. Леви несколько секунд оторопело смотрел вслед. Он вот ради этого выжил? То, что к нему здесь относятся хуже некуда все, включая врачей, стало ясно сразу же. Они еще держались в присутствии Армина, которого явно побаивались и уважали, несмотря на его почти девичью хрупкость и покладистость, но срывались на Леви, который не мог им дать никакого отпора. Он не был уверен, но казалось, что его кормили позже всех, при том какими-то объедками. Могли по полдня не выносить судно, отмахивались, когда он говорил, что ему нужно помыться — от волос до сих пор несло титанской вонью. И это все еще как-то даже можно было вытерпеть, но потом приходила боль. Острая, всепоглощающая, она вгрызалась в травмированную спину и переломанную и наспех загипсованную ногу так, что Леви забывал собственное имя, до крови кусая ребро ладони, лишь бы не кричать в голос. Обезболивающих ему не давали. Совсем. Никаких. Даже простейших спазмолитиков. Сперва Леви даже подумал, что возможно, больница просто плохо укомплектована, или слишком много новых пациентов, а морфина на всех банально не хватает, да и после Гула где взять еще? Но потом через полуоткрытую дверь услышал разговор проходивших по коридору медсестричек, что сегодня подвезли ящик обезболивающего в инъекциях: военные поскребли по сусекам уцелевших частей и разослали свои запасы по больницам. Тогда Леви понял, что морфин не дают именно ему. Доставал и кашель. Хриплый, тяжелый, в первые пару дней просто влажный, изматывающий, затем с гноем. Врачи пожимали плечами — мол, ну цепанул воспаление, эка невидаль. Температуры нет, и хорошо. Антибиотики давали неохотно. Леви становилось все хуже, но он упрямо делал вид, что все в порядке, стоило двери палаты распахнуться и впустить посетителя. Армин заходил по вечерам, забегая в основном под закрытие больницы для посещений, Кирштайн со Спрингером вообще еще ни разу не объявились. Жаловаться на то, как с ним обращаются, Леви не собирался, поэтому просто молчал, стиснув зубы, и слушал рассказы Арлерта о том, как они стараются помочь людям наладить жизнь. Думал про себя: а там, снаружи, марлийцы ненавидят их так же сильно, как и здесь, в стенах больницы? Это что получается, кучку разведчиков не принимают ни на чужбине, ни на родине? Неприкаянные, ненужные. Леви был уверен: Арлерт многого не договаривает. Просто чтобы его не расстраивать. Но глядя на поникшие плечи мальчишки и глубокие мешки под потускневшими глазами, Леви все равно расстраивался. Так, авансом. — Пора мне, капитан, — Армин поднялся на ноги, потянулся. — Мы с Энни сейчас живем у ее отца во времянке, помогаем ему по вечерам с домашними делами. Сегодня моя очередь уборку наводить. — Уборка это хорошо, — усмехнулся Леви. Взгляд зацепился за клок пыли у плинтуса, скользнул по пятну плесени под раковиной. За те четыре дня, что прошли с момента пробуждения Леви, к нему ни разу не заходили, чтобы навести порядок. Армин помялся, пожевал губы. Затем вскинул голову и виновато уставился на бывшего капитана. — Вы если думаете, что Жан и Конни забыли про вас, это совсем не так, правда. Их вечером того же дня, как вы в себя пришли, командировали на место будущего лагеря для лишившихся своего дома. С ними же поехал Райнер. Они даже еще не знают, что вы очнулись. Должны вернуться завтра-послезавтра, я сразу с ними тогда к вам, хорошо? — Хорошо, — ровно ответил Леви, а у самого в груди горячо стало. Все-таки не забыли. А он и впрямь решил, что им наплевать. И ведь даже обиды на них за это не наскреблось в ту минуту. Просто подумал — логично, нахера он им нужен-то. В новую жизнь не принято тащить ни сломанные вещи, ни сломанных людей. В следующий вечер в палату едва ли не с ноги ворвалось многорукое-многоногое чудовище, присмотревшись к которому, Леви узнал Габи и Фалько. Габи чуть не прыгнула к Леви на койку, Фалько в последний момент поймал ее за плечи и не позволил этого сделать. — Ты сейчас на него сиганешь дурниной и переломаешь все уцелевшие кости, — укорил он мягко подругу, и та виновато скуксилась. — Здравствуйте, господин Леви! — Здоро́во, мелюзга. Габи оглядела палату, самого Леви, и широкая улыбка сползла с лица. Она хмуро рассматривала пустую капельницу, гремела ящиками тумбочки, кажется, еще немного — и полезла бы изучать содержимое судна. Его сегодня вроде не выносили. Провела кончиками пальцев по несвежему постельному белью, брезгливо принюхалась к запаху плесени — тоже его чувствует, значит. — Вот твари! — и пулею вылетела за дверь. Фалько коротко переглянулся с Леви и выскочил следом. Леви лишь пожал плечами, отрешенно взглянул в окно, за которым таял в сумерках сад. Он за несколько дней так смирился с поганым отношением к себе, что сейчас было совершенно без разницы. А эти вон носятся, злятся. Зачем? Габи и Фалько вернулись буквально через минуту, таща за собой Армина. Браун-младшая тараторила с такой скоростью, что усталый мозг Леви успевал ловить лишь отдельные слова и фразы. “Никакого ухода” “Постельное не меняли черт знает сколько” “Уборку не наводят” “Скотское отношение” Армин пригляделся сам к обстановке и из-под гладкой челки посмотрел на Леви. Во взгляде отчетливо проступила вина. И что-то незнакомое, не присущее Арлерту. — А ты куда смотрел, Армин?! — взорвалась Габи. — Ты ведь навещаешь капитана, почему не проследил?! Леви даже встревать не хотелось. Лишь лениво и обессилено слушал монолог девчонки, думая про себя: слишком разошлась, угомонить бы. Но он не будет. Там для этого Фалько есть. Фалько, впрочем, присоединился к Габи. — Простите, капитан, — до Леви наконец дошло, какую именно эмоцию во взгляде Армина никак не удавалось считать. Чистая, неприкрытая злость. Никогда еще он не видел этого парня таким разъяренным. Арлерт чеканным шагом вышел из палаты, но Габи и Фалько остались. — Сейчас еще Жан и Конни подойдут, они как раз вернулись из лагеря, — Фалько присел на край постели, обвил рукой столбик. — Не завидую медперсоналу. — Да не стоило, — отмахнулся Леви, и Габи тут же вскинула голову, раздувая гневно ноздри. — Не стоило? Не стоило? О чем вы вообще говорите? Вы не должны терпеть к себе такое отношение, тем более после всего, что для этих людей сделали и через что ради этого прошли! Да они вам руки целовать обязаны, а не вот это вот все! — она широким жестом обвела всю палату, включая самого Леви. Несколько минут спустя дверь снова распахивается. Армин уже не один — с ним Кирштайн и Спрингер. Увидев Леви, они несдержанно всхлипывают в унисон и дружно кидаются ему на шею. Леви пытается отодвинуться подальше, бормочет, что от него несет, но куда там — не пошевелиться, не продохнуть. Здоровенные лбы, а ревут в два голоса и четыре ручья, и извиняются, что не могли навестить раньше. В палату заходят две медсестры и санитарка, бросают на Армина опасливые взгляды. Тот цедит сквозь зубы, чтобы они наконец выполняли свою работу. Леви настороженно смотрит на то, как санитарка убегает и возвращается через минуту со скрипящей рухлядью, которую по какому-то недоразумению тут называют инвалидной коляской. Армин громко говорит, что собирается пойти и выпить чаю, и, зыркнув зло на медсестер, выходит за дверь, следом гуськом — остальные. Леви остается один на один с теми, кто все эти дни старательно его игнорировал, а теперь возятся, помогают перебраться в кресло и куда-то везут. “Куда-то” оказывается общей душевой. Довольно сносной в плане чистоты, так что Леви даже позволяет себе немного расслабиться, но тут же сжимает здоровую ладонь так, что отросшие ногти прорывают кожу до крови, когда его начинают раздевать совершенно посторонние, незнакомые, молчаливо ненавидящие его люди. Блять, почему это все так унизительно?! Через четверть часа он, стараясь не показывать ни нервозности, ни смущения, ерошит наконец-то чистые волосы, лениво думая, что такими длинными они у него не были… уже много-много лет. С самого Подземного города. Воспоминания поднимаются со дна тяжелым густым илом, встают в глотке тонкой рыбьей костью — не проглотить, не распоров до крови горло. Этого еще не хватало. После того, как Леви снова оказывается в постели на свежих простынях, искупанный, пахнущий дешевым больничным мылом и со свежими повязками на лице и ладони, в палату возвращаются все его посетители. Армин сухо и зло докладывает, что завтра займется поисками другой больницы. Жан припоминает, что Райнер показывал одну недалеко от места разработки лагеря, и Арлерт отрывисто кивает головой — съездим, узнаем, проверим. — Вы здесь не останетесь, капитан, — обещает он. — Простите меня за то, что был так невнимателен. Даже не буду прикрываться усталостью или еще чем, тут не может быть оправданий. — Угомонись, — Леви сдерживает кашель и облегченно откидывается на подушку, но тут же начинает ощущать нарастающую боль в ноге. Она ныла все сильнее с каждым новым днем, словно что-то в процессе срастания костей, мышц и связок пошло не так, но его слова пропускали мимо ушей. Показывать же свою слабость малышне, о которой сам заботился столько лет, казалось совсем уж недостойным. Ушли бы только поскорее, а то еще немного, и он на стену полезет. — Мы пытались узнать что-нибудь о Микасе, — подал голос Жан. — Безрезультатно. Как сквозь землю провалилась. Микаса. Леви запрещал себе думать о ней эти дни, хотя сознание снова и снова вело к ней по тонкой, недорвавшейся ниточке. Он пообещал себе, что не будет верить в то, что она мертва, пока сам не увидит ее тело, но правда была в том, что надежды в нем не осталось ни капли, а вот океан отчаяния не вычерпать за целую сотню лет. — Ясно, — слишком поспешно сказал Леви, и Жан умолк, опустил голову. В палате воцарилась тяжелая тишина. — Идите уже по домам, дети. Дайте поспать. И это… спасибо, что навестили. Правда. Прощались понурые, нерадостные. Габи до сих пор выглядела злой, но обхватила Леви за шею ручонками, чмокнула звонко в щеку, хихикнула в ответ на его недовольное “Хорош уже слюнями меня мазать”. Леви снова остался один в темной комнате. Электричество в больнице наладили, притащили откуда-то генераторы, и из-под закрытой двери из коридора тонкой полоской крался теплый желтый свет, но в палате по-прежнему стояла густая темнота. Нахрена напомнили о ней? Из пересохшего горла наружу рвется то ли хрип, то ли скулеж. Держал все эти дни мысли под замком, чтобы те потом вырвались на свободу голодными зверьми и грызли, кусали, рвали, пока не захочется взвыть от отчаяния… на сердце и без того уже живого места не осталось, заебался терять все, что дорого. Нет. Не так. Всех, кто дорог. Вещи — ерунда, в отличие от людей. Нельзя помещать в вещи всю привязанность и любовь, думает Леви, глядя в темный провал окна, оставшегося незашторенным в этот раз. Вспоминает шарф Микасы, конечно же. Долго не понимал, что в нем такого, догадывался лишь, что тот связан как-то с Йегером, а потом ненароком подслушал разговор этой троицы, и понял, что был прав. Да и заодно узнал, через что Микаса прошла в детстве. Видимо, нельзя считать себя полноценным Аккерманом, если уже с малых лет не познал ад. “Но все равно привязанность к вещам — это как-то неправильно”. Стоит об этом подумать, и грудь прошивает резкой болью, такой, что задохнуться хочется. Ханджи больше нет, и все, что у него осталось от четырехглазой — общие воспоминания. Теперь правда не между двоими делятся, а все ему. Неподъемный груз. Стереть бы из памяти к чертям все эти улыбки, ссоры, издевки, моменты заботы друг о друге: когда Зоэ свалилась с лихорадкой в одной из экспедиций, и они с Моблитом на пару прыгали вокруг нее с компрессами и ледяной водой, когда Леви лежал после взрыва где-то в чаще леса то ли живой, а то ли уже одной ногой на том свете. Не помнить легче — кажется, что и не терял. Вот только не может Леви так предать Ханджи. И Микасу. И Эрвина. Вообще всех, кто был и ушел насовсем. Есть те, кого сейчас вспомнит только он. Не станет Леви — и их тоже словно бы и не было никогда. Две скромные могилки, в которых даже тел нет, зарастут травой и сорняками, по граниту завьется плющ, в неглубоких впадинах букв прорастет мох и лишайники. Теперь Леви здесь, в Марли, и ухаживать за холодным, безжизненным гранитом больше некому. А в штабе, в верхнем ящике капитанского стола, в самой дальней его части, лежат всего четыре вещи: игральная кость, кулон, старая помятая жестяная банка и небольшой портрет. И так и останутся там лежать, пока какой-нибудь йегерист не доберется до кабинета Леви и не разнесет его по щепкам. Кажется, все-таки вещи и впрямь имеют свое значение, и привязываются люди к ним не на ровном месте. Леви был бы рад не вспоминать об этом, да поздно. Слепо глядит в потолок, морщась, когда соленая влага затекает в углубление еще не затянувшейся до конца раны. До утра так и не заснул: все казалось, что вокруг его кровати стоят десятки, сотни фигур. И смотрели они так, что хотелось выколоть уцелевший глаз и больше не сталкиваться с ними взглядами. Да только знал: не поможет. Наутро кашель уже стал просто невыносим, не получалось сделать даже глубокий вдох без того, чтобы не запершило в горле. Врачи и медсестры держались с Леви вежливо-прохладно, но хотя бы свою работу исправно делали. Сегодня уже не притворялись, как будто его не существует. Что им сказал такого Арлерт? И главное, как он это им сказал? Армин не приходит в этот день. Леви проводит его в одиночестве на жесткой больничной койке, хмуро глядя в окно, за которым накрапывал дождь. Ему наконец-то дали обезболивающее, поэтому нога почти не тревожит, только чешется страшно под гипсом. Повязки с лица и руки тоже снимать не стали — рано, мол. Ну рано так рано. Леви не особо горел желанием смотреть на себя нынешнего в зеркало — что с бинтами, что без них, и ладонь с двумя обрубками вместо ведущих пальцев не хотел видеть. На чужие травмы насмотрелся на жизнь вперед, но отчего-то только свои собственные увечья казались уродством, возведенным в абсолют. Самое дерьмовое в одиночестве — уйма свободного времени. В Разведкорпусе оно было роскошью, недоступной Леви похлеще, чем ладно скроенная одежда по размеру и качественный чай, сейчас же — жри поварешками, да смотри не подавись. Только не хочется. Хоровод из мыслей не дает покоя, сожаления, которых удавалось избегать годами, убедив себя в правильности каждого своего выбора, наваливаются скопом и не дают дышать. Когда опускаются вечерние сумерки, Леви вдруг понимает, что боится до дрожи. Боится наступления ночи. Он знает — они снова придут. После ужина к нему обычно уже никто не заходит, и все, что ему остается — только ждать. Ожидание было недолгим. Как только в палате начинает темнеть, и Леви проваливается в дремоту, они появляются. Глаза горят недобрыми огнями, нашивки на бежевых куртках сочатся кровью. Кажется что она же, остывшая, липкая, пачкает ладони. Хочется отмыться, только та уже давно въелась под кожу, в самые кости, осела ртутью на дне души и кислотой на языке. — Оставьте меня, — хрипит Леви, отворачиваясь. В ответ — издевательский смех. И голоса. Обвинения — почему не успел там, почему не спас тех? Он жмурится, пряча лицо в подушку, зажимает уши, но куда бежать от собственного подсознания? Эрвин шипит с одной стороны, что Леви четыре года не мог отомстить Зику ни за него, ни за сотню новобранцев, с другой стороны Ханджи укоряет, что если бы не его состояние, задерживать Колоссов отправился бы он, а она — выжила. Да. Так бы и было. Ради того, чтобы эта чокнутая жила, Леви даже оставил бы попытки убить Зика. С этим и его ребятня бы справилась. “Ты сам зачем вообще выжил?” А хер его знает. Хороший вопрос. Правильный. “Это вы должны были меня убить, а не Микаса.” Йегер. Совсем замечательно. Тебя только и не хватало в этом семейном кругу. “Знаете, капитан, командир из вас — дерьмо. Мните себя знатоком человеческих душ, а ни мне помочь не сумели, ни Микасе. Кстати, а где она сейчас? Что с ней? Да, точно. Мертва. Будете теперь жить с осознанием, что вы и ее уберечь не сумели, и поделом вам.” Леви впивается пальцами здоровой ладони в левую ногу, сразу над гипсом. Боль пронзает мгновенно, заставляя взвыть в подушку, но шепот Эрена все равно вколачивается раскаленными гвоздями в измученное сознание. “Одиночество — все, чего вы заслужили. Не надейтесь на Армина и Жана с Конни — они тоже вас забудут. Для каждого найдутся свои близкие люди, только вы никому близким так и не стали. Нужным. Необходимым.” Леви даже не хочет спорить. Как поспорить с правдой? Снова душат слезы. Броня давно осыпалась прахом под ноги — сначала внешняя, там, во время битвы, теперь внутренняя, которая позволяла держаться все эти годы и не сойти с ума от бесконечных потерь и собственных ошибок, смертельных для тех, кто за ним следовал. Теперь куда ни ткни, Леви весь — открытая кровоточащая рана, и эту рану щедро засыпают солью до рваных воспаленных краев. Они говорят, говорят и говорят, пока их голоса не сливаются в монотонный гул, и сон сменяется. Леви снится, что он стоит на берегу моря, вокруг — тишина и восхитительное ничто. Просто берег, вода и бесконечный серый горизонт. И он, совсем один. Ждет кого-то… кого? Странный песок черного цвета, в который так приятно зарыться пальцами, свежий морской воздух, прохладный ветер, вплетающийся в волосы, привкус соли на губах — и ощущение, что к нему на этом берегу вот-вот кто-то присоединится. Леви ждет остаток ночи, но никто так и не появляется. Утром он просыпается с таким острым чувством потери, что охота завыть подраненной псиной. Еще и боль в ноге снова тут как тут. И чертов кашель… скоро совсем невозможно будет дышать. Может, он хоть тогда перестанет? В этот раз Армин заявился не под вечер, а в середине дня. Поздоровался с Леви, придирчиво оглядел его, капельницу, вообще всю палату, хмуро кивнул, удовлетворенный. И объявил, не затягивая лямку: — Я съездил в ту больницу, о которой говорил Жан. Там неплохо, лучше чем здесь. Главврач — элдиец марлийского происхождения. Это ничего не значит, хорошие и плохие люди есть везде, но господин Дитрих показался мне надежным и честным человеком. — Ладно, — отозвался Леви. Ему было по большому счету безразлично, что будет дальше, но если малышня хочет с ним возиться — пусть возится, покуда не надоест. А надоест им быстро. Ночью Леви снова снится море. Тот же берег из черного песка, то же серое небо над головой. Кажется, к нему шли, и под осторожными шагами осыпались небольшие камешки, но всякий раз, когда Леви поворачивал голову, вглядываясь в скалы позади себя, это ощущение близости к чему-то — или кому-то — важному ускользало. На следующее утро Леви транспортировали на несколько десятков километров вглубь материка. Везли по старинке, на телеге, запряженной парой лошадей. Сейчас это все, что было доступно. Новая больница оказалась больше, чище, светлей. По коридорам шустро сновали медсестрички с картами пациентов и ящиками, полными лекарств и бинтов, в просторном фойе сидели родственники готовых к выписке. Леви принял сам главврач, высокий крепкий блондин лет тридцати. На нагрудном кармане белоснежного, накрахмаленного халата было вышито “главный врач Альберт Дитрих”. Леви настороженно слушал его, пока Армин катил коляску по коридору к его новой палате — после неприкрытого отвращения со стороны персонала в первой больнице видеть радушие и вежливость по отношению к себе было непривычно, странно, чуждо. Мерещилось лицемерием. Но Дитрих не пытался лебезить, а сразу описал картину грядущей диагностики: сделаем вот это и вот это, а потом по результатам назначим лечение. Ни одного лишнего слова — деловой подход и профессионализм. Палата оказалась под стать остальной больнице. Убранство такое же, как в палате первой больницы, только здесь было чисто и опрятно. Простыни свежевыстиранные, хрустят, когда Леви осторожно опускается на них и проводит здоровой ладонью по хлопку. — Нравится, капитан? — поинтересовался Армин. — Тут чисто, — только и ответил Леви. Окно тоже всего одно, но больше и без разводов. За ним по совпадению так же сад. И картина в саду такая же: медсестры с больными. — На языке капитана это означает, что он доволен, — пояснил с улыбкой Армин, когда Дитрих вопросительно на него посмотрел. — Он очень любит чистоту. — О, ну тогда тут вам точно будет комфортно, — усмехнулся Альберт. — В своей больнице я грязи не терплю. Он ушел, оставив Леви и Армина наедине. Армин пару минут словно размышлял, говорить, или нет, и наконец нехотя произнес: — Я не смогу вас пока навещать. Я ведь остался там. Но скоро приедем сюда с ребятами, будем помогать с лагерем. Энни и Пик пока будут со своими отцами, зато приедут Габи и Фалько, тут у их семей какие-то родственники, да и Райнер будет здесь, а Габи за ним, кажется, куда угодно рванет. Подождете? — Подожду, — кивнул Леви. Странный вопрос. Куда он денется-то? Потянулись дни, полные больничной рутины. В первый же день во время осмотра хирург, услышав жалобы Леви на ногу, снял гипс и долго и со вкусом матерился, не стесняясь ни пациента, ни медсестры, которая даже не выказала удивления при этом. Оказалось, кости начали срастаться неправильно, и оттуда была постоянная острая боль. — Самое неприятное, господин Аккерман, заключается в том, что мы не можем сейчас ничего сделать. Придется потерпеть еще недели две. Если ломать ногу сейчас, осколков кости станет больше, и операция резко осложнится. — Чего? — севшим голосом спросил Леви. — Ломать ногу? Операция? — Чтобы срастить кости правильно, нам придется повторно сломать вашу ногу, — терпеливо объяснял хирург, водя ручкой по изуродованному колену. Сам Леви туда старался не смотреть. Воспринимать эту мерзость как часть своего тела категорически не хотелось. — Затем надо будет оперировать, чтобы собрать все осколки, и только после этого мы наложим вам гипс. Думаю, вы и сами понимаете, восстановление после такого будет крайне болезненным, но в противном случае боли будут только ухудшаться. Они и так, скорее всего, останутся с вами, но тут важно то, какой силы они будут. Терпимые, или же такие, от которых вы ночами не сможете спать. — Ладно, это я понял, — Леви старался ничем не выдавать, насколько ему не по себе от сказанного. — А ходить я когда-нибудь вообще смогу? Хирург задумчиво почесал бровь. Еще раз осмотрел колено, сжал икру, надавил на бедро. Леви поморщился — от неприятных ощущений и от того, что его трогали. — Пятьдесят на пятьдесят. Я не хочу вас обнадеживать зря, но тут правда слишком много факторов. Зависит от того, как срастутся кости, как заживут связки и мышцы, переменных очень и очень много, и они капризные. По статистике после таких травм люди чаще всего остаются прикованы к инвалидному креслу. Но вам может и повезти. Леви отстраненно кивнул. Повезти — это не по его душу. Ему никогда не везло. Подушка была мокрой, но не от пота, а от слез. Леви хмуро уставился на темные влажные пятна на сероватой ткани. Ему никак не удавалось вспомнить этот сон, хотя обычно он запоминал их до мельчайших деталей. В этот раз лишь одна-единственная деталь ему и осталась, случайно зацепившись за упрямую память. Леви раз за разом прокручивал в голове отрывок сна, в котором он на том же самом берегу, уже точно не один — но с кем? — и вдруг видит под ногами что-то необычное. Жемчужина удивительного синего цвета. Наполовину спрятанная в черном песке, она казалась не слишком яркой и заметной, но стоило Леви взять ее пальцами и перекатить на ладонь, как та заиграла множеством оттенков — от почти бледно-голубого до насыщенного ультрамарина, как предзакатное небо. Ему случалось прежде видеть речной жемчуг, но тот, тусклый, мелкий, с неровной поверхностью, не шел ни в какое сравнение с его находкой. Последнее, чем милостиво поделилась с ним память, было то, как Леви вкладывает эту жемчужину в чью-то ладонь и бережно сжимает. Одно Леви знал точно — на этом берегу он наконец-то встретился с тем, кого ждал уже много ночей подряд. В этом месте за него взялись основательно. Лечили антибиотиками пневмонию, делали массаж спины, да такой, что все кости хрустели. С руки пока швы не сняли, но наконец сняли с лица, и Леви впервые за все это время увидел себя в зеркало без бинтов. Радоваться было особо нечему, хотя медсестры восхищались аккуратными стежками, узнав, в каких условиях его зашивали. Две длинных темных полосы пересекали лицо, деля его на две неравные части, верхняя губа стала чуть асимметричной из-за шрама, на брови в месте рассечения больше не росли волоски. И все это было еще даже терпимо, если бы не то, что Леви теперь практически не видел правым глазом. Он-то вроде уже и привык к тому, что видит сейчас мир только левым, но втайне надеялся, что это временно. Оказалось, судьба посмеялась над ним и тут. Правый глаз выдавал мутную, смазанную картинку, объекты превращались в цветные пятна. Это раздражало, как раздражало и собственное отражение. Откровенно злило даже. Леви резко отвернулся, так, что аж в шее хрустнуло, нахмурился. Молоденькая медсестричка, обрабатывавшая как раз его руку, заметила это и беззаботно воскликнула: — Ну чего вы так расстроились, господин! И не таких любят! К нам знаете каких уродов привозят? Вам еще повезло даже! Тут же получила смачную оплеуху от пожилой медсестры, которая как раз раскладывала на столе таблетки: вот это антибиотик, эти две травяные помогут при кашле, а здесь — спазмолитик от болезненного сокращения мышц в спине. — Тупица ты, Грета, — сердито произнесла она и посмотрела на Леви. — Вы ее не слушайте. Девчонке всего двадцать один, мелкая еще, жизни не знает, вот и болтает всякое. Леви на беспардонную Грету не обиделся. Урод — он и есть урод, с чем тут спорить? Но вот слышать, как ее называют мелкой в двадцать один было странно. Он привык видеть рано взрослеющих детей, тех, что в неполные шестнадцать уже давно состарились и умерли внутри. До возраста в двадцать один год разведчики доживали нечасто. Его оболтусам из сто четвертого в следующем году только по двадцать исполнится. А Микаса навсегда останется девятнадцатилетней. Горло сдавили невидимые холодные ладони, в носу засвербило. Леви коротко шмыгнул носом, надеясь, что это проигнорируют. Грета открыла было рот, но старшая тут же ощутимо толкнула ее в бок, искоса глянув на Леви. Дождавшись, пока он выпьет таблетки, они сложили старые бинты в ванночку и ушли, оставляя его на растерзание собственным горьким мыслям. Леви по-прежнему запрещал себе думать о Микасе, но она сама без стука выбивала с ноги дверь в его сознание. Упертый характер, накрепко сжатые губы, мрачный взгляд острее любых клинков. Леви видел это так же ясно, как если бы Микаса была прямо перед ним. Но ее не было. Ни в этой палате. Ни в этом городе. Ни в этом мире. Армин приехал раньше, чем обещал. Накануне Дитрих сообщил, что через два дня займутся наконец ногой Леви, и тот с содроганием ждал этого. Ждал и думал: а нахуя? Ему сломают ногу, пересоберут кости, зашьют и напичкают морфином на ближайшие сутки чтобы что? Стоит ли игра свеч, если ходить он скорее всего все равно не будет, да и боли останутся, разве что слабее станут? Арлерт считал, что стоило. Узнав о предстоящей операции, начал было расспрашивать Дитриха, может ли быть рядом хотя бы первые несколько дней пока длится восстановление, но Леви впервые за все это время сорвался. Рявкнул, прогнал, запретил даже приближаться к себе в ближайшую неделю. Армин слушал растерянный, обиженный, но перечить не стал, хотя мог бы. Молча кивнул, развернулся на каблуках и ушел. Дитрих посмотрел на Леви с укором. — Он же заботиться о вас пытается. — Я об этом не просил. Свою жизнь пускай живет. Леви ненавидел чувствовать себя обузой. И именно ей и стал. Операция прошла, по словам Дитриха и хирурга, успешно. Когда Леви пришел в себя после наркоза, перед взглядом все плыло и дробилось, голова кружилась, в рот словно натолкали ваты и ею же заменили язык. Ногу он не чувствовал совсем. Сперва испугался, но решил, что это благо. А потом пришла боль. Кажется, за последние недели, начиная с момента взрыва и заканчивая этой клятой операцией Леви познал все оттенки боли. Попробовал ее любую на вкус. Но в этот раз они поменялись ролями: теперь боль пробовала его на вкус. Нет, не так: жрала заживо, жадно чавкая, перемалывая кости, раскусывая с хрустом хрящи, разрывая суставы. Никогда в жизни он бы не подумал, что будет беззвучно орать в подушку, мысленно умоляя о морфине. Просить вслух не стал: недавно привезли несколько семей, проживавших в одном доме. Тот рухнул из-за потрескавшегося во время Гула фундамента, похоронив под собой всех жильцов. Половина скончалась на месте, вторую доставили в больницу и с тех пор старались спасти каждому из них жизнь, проводя операцию за операцией. Там в числе пострадавших было две беременных женщины, семеро детей и пожилой мужчина. Его жена погибла при обвале, Леви слышал, как он кричал в холле, придя в себя, что хочет умереть вместе с ней. Желание старика было ему понятно. Потому что как бы ни издевалась над ним боль, как бы глубоко ни вонзала в ослабевшее, изможденное тело, когда-то принадлежавшее Сильнейшему солдату человечества (как же он, сука, всегда ненавидел этот титул!) свои окровавленные загнутые когти, она не могла сделать ему хуже, чем одна простая и короткая мысль о том, что Микаса мертва.