Долгая дорога домой

Когда ты завершишь свою войну, И новый огонь зажжем мы с тобой среди темноты, Смотри на танец искр и полог бархатный небес — Все это ты, все это ты. © Небо Алькор — Война

Неуютный послевоенный мирок Леви Аккермана, и без того державшийся на соплях, разрушился окончательно, застряв в горле стеклянным крошевом. Он смотрел на Конни молча, не понимая, что ответить, и вообще надо ли. Просто ждал — что дальше? За спиной того показался Кирштайн. Бледный, трясущийся — таким Леви не видел его с самой Сигансины четыре года назад. Жан был не просто напуган, Жан был потерян. Смотрел на Леви так, словно ему снова пятнадцать и он не понимает, как быть дальше, а капитан — единственный, кто может по-отечески дать тумака и скупо успокоить в своей привычной манере. Вот только Леви не мог. Его бы самого сейчас кто успокоил. — В операционную, живо, — скомандовал из коридора тот же хирург, что оперировал Леви. Он звучал твердо и уверенно, давая понять, что знает что делать. Леви не знал. Конни и Жан стояли молча. Замерли, точно не живые вовсе. Там, снаружи, врачи отважно бились с Костлявой, пришедшей по душу одного из детей Леви, а здесь лишь бешено колотились три сердца в неуютной тишине. Ей пришел конец, когда между мальчишками протиснулась Энни и безжалостно включила в сумрачной палате свет. Только теперь Леви отчетливо увидел алые брызги и пятна на одежде каждого из ребят. На светлой толстовке Леонхарт их было больше всего — видимо, прижимала Армина к себе. Ладони все перемазаны красным, даже на шее, щеке и волосах, стянутых в хвост, разводы. Она привалилась спиной к стене и устало сползла на пол. Вытащила из кармана брюк помятую пачку сигарет, сунула одну в зубы, но не закурила, просто прикусила уголком рта. Вскинула на Леви смурной взгляд. Истерика явно отпустила Энни, ее место заняла обычная холодная собранность. — Выставили из операционной, — пояснила она, задрав голову к Конни и Жану. Снова посмотрела на Леви. — Эти двое вам рассказали, что произошло, или просто стояли истуканами? Сил хватило лишь мотнуть головой. — Мы сегодня все вместе работали в лагере. Раздавали теплые одеяла, помогали готовить в полевой кухне. Потом подошел какой-то странный мужик. Его всего колотило, и мы подумали, что он болеет, предложили горячее питье и плед. А он выхватил револьвер. Начал кричать, что все это из-за нас, что если бы элдийцы сдохли в своих Стенах, ничего этого бы не произошло. Сказал, его семью растоптал Гул земли, а сам он уцелел лишь по воле обстоятельств — то ли командировка у него была, то ли поездка, я его бормотание не разобрала толком, потому что он как раз держал меня на мушке. Армин, понятное слово, начал пытаться успокоить его, что-то там объяснял. Без толку, мужик явно был одержим местью, и все это время представлял себе, как расквитается с виновными. Меня назвал предательницей — мол, должна была защищать Марли от Элдии, а в итоге якшаюсь с островными дьяволами. Взвел курок. И выстрелил. Армин меня оттолкнул. Энни прерывисто вздохнула, яростно потерла глаза. — Герой хренов… пуля попала в живот. После этих слов Леонхарт замолчала, поджав губы и зажмурившись. Леви подумал, что теперь он и впрямь больше никогда не заговорит — слова забывались, мешались, путались друг о друга и теснились в горле, чтобы остаться невысказанными. — Его схватили подоспевшие жители лагеря, револьвер отобрали. А он кричал и кричал, что все они тут предатели, — голос Жана был совсем охрипшим, словно говорил тяжелобольной человек. — Этого психа быстро увезли, наверное, в полицию, не знаю. Мне без разницы. Я просто хочу, чтобы Армин выжил. После этого тишина вернулась в комнату снова, безапелляционно и уверенно: расселась на всех поверхностях, растянулась нагло на кровати, вскарабкалась на подоконник. Леви казалось, так прошла целая вечность. Никто не говорил, никто не шевелился. Жан и Конни так и стояли, Энни сидела на полу, опустив низко голову и разглядывая собственные руки, испачканные в крови Армина. Леви вдруг подумалось: до чего тошнотный цвет. Злобный, не предвещающий ничего хорошего и светлого. Надеялся, что больше никогда его не увидит, не ощутит, как в ноздри заползает железистый запах, обещая снова чью-то смерть. Надеялся, что больше не доведется терять кого-то еще. Наивный. Надежда и Леви — несовместимые вещи. Противоестественный тандем, склепанный наспех и трещащий по швам. Нежизнеспособный. Так уж повелось с самого начала. Глупо было думать, что после войны что-то изменится к лучшему. Хорошо хоть не звучит этот жалкий вопрос “Что делать, капитан?”. Потому что, во-первых, Леви уже не капитан и безумно хочет больше никогда, никогда, никогда не слышать это звание, прилипшее к нему, как вторая кожа, а во-вторых, он в душе не ебет, что делать. Ждать, наверное. Ждать и, сука, надеяться — только не ему, а им. Ему надеяться нельзя, иначе все точно рухнет. Но не надеяться тоже не получалось. При одной мысли, что Армин может больше не очнуться и так и угаснет прямо там, на операционном столе, захотелось разогнаться как следует в этом кресле и шмякнуться об стену так, чтобы все. Ну, совсем все. Потому что этого не должно было случиться. И снова все, что оставалось Леви — чувствовать свое бессилие и злость. Ничем он не может помочь ни Армину, ни остальным ребятам. Отчаяние накрыло с такой силой, что Леви готов был начать торговаться с многоликой тощей старухой — то ли Смертью, а то ли Судьбой. Пусть его забирает, но не трогает Армина. Никого из них, блять, не трогает! Они юные, светлые, открытые миру и жизни, в них до сих пор теплится недогоревшая надежда на то, что лучшие времена еще ждут их впереди. А Леви давно ни во что не верит и ничего не ждет. И единственное, что он может предложить — собственную жизнь. Тут же понял: нет, такой обмен старуха не сочтет равноценным. Она забирает лучших, оставляя на этой земле догнивать свое таких, как Леви. На него эта падла Армина точно не обменяет. Пальцы сжались в кулаки, сухая кожа на костяшках лопнула и потекла тонкая струйка крови. Леви хотелось заскулить, но он молча сидел в кресле с неестественно прямой спиной и смотрел перед собой немигающим взглядом. К ночи зарядил дождь, а они все сидели вчетвером в палате. В открытый дверной проем заглядывала пару раз дежурная медсестра, обводила всех взглядом и молча уходила. Леви был благодарен, что никто к ним не лез, не гнал ребят домой, не предлагал ужин или чай. Казалось, если сейчас кто-то нарушит это молчание, все точно будет потеряно, и Леви отчаянно цеплялся за эту тишину всеми уцелевшими пальцами, вгрызался зубами. В пустом коридоре — гулкие шаги. В пустой груди — гулкий стук. Что им скажут? — Мы прооперировали Армина. Пуля застряла в кишечнике, но не добралась до позвоночника. Мы ее извлекли, зашили все. Нужна кровь. Первая положительная. Другая ему не подойдет. Есть претенденты? Четыре головы одновременно отрицательно дернулись. Ни один из них не подходил. Твою ж мать. Леви вспомнил, какой всегда было бедой перелить кому-то из разведчиков кровь: вечно не хватало ни людей, ни подходящей группы и резуса. Какого хера он снова вернулся в этот кошмар? У него самого вторая положительная, даже тут он не может помочь Армину. Через час в больнице появились Райнер и Пик — уезжали за торфом, узнали о случившемся только по приезде и сразу же сюда. У Брауна первая положительная. Молча, без лишних слов закатав рукав, активно сгибая и разгибая пальцы на левой руке, он ушел вслед за хирургом по коридору. Пик осталась в палате, села бок о бок с Жаном, голову ему на плечо положила. Жан склонил к ней свою, коснулся пушистой темной макушки небритой щекой. Переливание помогло: состояние Армина улучшилось, выровнялся пульс и дыхание, но он был все так же без сознания. Никто из собравшихся в палате Леви и не думал уходить домой в эту ночь, все перешли в режим ожидания. — А если Армин… что, если… — этого еще не хватало. Энни, кажется, снова была на грани истерики. Твою ж мать. Опять Леви самый старший, самый взрослый, самый рассудительный, опять ему приводить в чувства потерянную малышню, плевать, что сам в раздрае. Он кашлянул, привлекая к себе внимание, посмотрел на Энни сурово и почти зло. — Арлерт очнется. И когда это произойдет, ему под его простреленным боком нужна будешь ты — в адекватном состоянии и здравомыслящая. Так что соберись, Леонхарт, и жди, пока он не придет в себя. И вы тоже сопли подотрите, а то смотреть на вас противно, — обратился он уже к Спрингеру и Кирштайну, порядочно приунывшим. Те тут же встрепенулись, слыша привычные командные нотки в голосе Леви. Жан хмуро и сердито кивнул, Конни вскинул подбородок, даже Энни поджала губы, согласно опустив голову. Переключились. Молодцы. Пик только удивленно хлопала глазищами, глядя то на Леви, то на ребят, приободрившихся прямо на глазах. — Так-то лучше. Сходите уже пожрите, иначе я от урчания ваших голодных животов свихнусь тут. — Кусок в горло не лезет, — пробормотал Конни, но Леви цокнул языком, и тот послушно выдохнул: — Да, капитан. Есть сходить пожрать. — Капитаном больше не зовите, задолбали уже. Слышать больше не желаю это сраное звание, — кинул он им вслед. Все четверо обернулись и удивленно на него уставились, но понятливо закивали. Золото, а не дети, даром что оболтусы. Вернулись быстро, принесли порцию и для Леви. Он поковырялся в тарелке для вида и отставил: у самого аппетита не наскребалось. Заглянула Элли, взъерошенная и потерянная, спросила про Армина — услышала разговор медсестер в коридоре. Под охреневшими взглядами остальных присутствующих погладила Леви по искалеченной руке и сказала, что Армин справится, и тихонечко уселась здесь же в уголке, положив на колени альбом. Она в последнее время много рисовала, и у нее получалось весьма неплохо. Леви жалел, что не мог вот так посмотреть на мир и увидеть в нем столько же красивых мелочей, сколько видела эта шмакодявка. Наутро Армин по-прежнему оставался в интенсивной терапии в состоянии тяжелом, но стабильном, и Энни с жутко виноватым видом сообщила остальным, что ей надо домой, в палатку к папе. Когда она ушла, Конни повернулся к Леви и пояснил: — Господину Леонхарту что-то совсем плохо. Сердце расшалилось, вчера прихватило так, что мы хотели уже за врачом сюда бежать. — Да, вчерашний день просто адовый был, — Жан с силой потер лицо, словно пытаясь избавиться от следов усталости на нем. Тщетно. — Утонула дочка одной из кухарок. Леви дернулся в кресле так, что все на него посмотрели. Он с силой сжал кулаки, чтобы скрыть, как трясутся руки, и спросил максимально спокойно: — Она хотя бы не одна? — Нет. Мужа не стало несколько лет назад, но рядом ее мама. Думаю, вместе справятся. Так ведь всегда проще, когда не один. Дышать стало чуть легче, но вина тут же обхватила шею липкой холодной рукой и гадко захихикала в самое ухо. Леви не стал говорить, что видел это. Ему было страшно от мысли, что ребята осудят его. Еще страшнее было увидеть в их глазах жалость. Следующие два дня тянулись, топя в себе бывших разведчиков, точно вязкая смола, которая, медленно стекая вниз по стволу сосны, навек заточает в себе неудачливых насекомых, оказавшихся у нее на пути. Только из нее потом получается янтарь. Редкая драгоценность с хрупким созданием внутри, обреченным быть частью этой безжалостной красоты. А из ребят не получалось ничего. Обрывки мыслей, воспоминаний, страхов и надежд смешивались воедино, когда из раза в раз приходя в палату к своему бывшему командиру, молча кивая ему и получая такой же молчаливый кивок в ответ, они садились кто на подоконник, кто на край кровати, а кто и прямо на пол — и ждали, ждали, ждали. Вечером первого же дня Энни пришла, сообщив, что ее папа тоже теперь тут — ему стало совсем паршиво, резко подскочило давление, пульс был бешеным. Леонхарт разрывалась между его палатой и палатой интенсивной терапии: ее туда не пускали, но это не мешало ей стоять под дверью, разглядывая Армина через окошко. На второй день ожидания пришло письмо от Микасы. Оно лежало нераспечатанное в сумке Жана, который отлучался на почту отправить на Хизуру списки требуемых медикаментов для лагеря, и все знали о нем, но боялись даже касаться шершавого конверта с парадизской маркой. Леви был уверен: все они думали об одном и том же, бросая взгляд на потертую кожаную сумку. “Что отвечать Микасе, если Армин умрет?” Третий день ожидания ознаменовался первым снегом, сразу же превратившимся в грязь. Пасмурное небо лениво сыпануло горсть снежинок и быстро сдалось, увидев, как те тают, едва долетев до земли. Взамен одарило укутанный в позднюю осень город невероятной красоты закатом, позволив ненадолго разойтись тучам. В ту минуту, когда солнце, прежде чем окончательно скрыться за облаками и уступить место ночи, вспыхнуло особенно ярко, сердце господина Леонхарта дернулось в последний раз и остановилось навсегда под аккомпанемент рыданий Энни, а Армин Арлерт пришел в себя. Пятнадцатый командир Разведкорпуса, бледный и с синяками под глазами, слабо улыбался, оглядывая всех, кто был в его палате. Вернее, его и Леви. Дитрих спросил, не будет ли тот против такого соседства, и Леви просто молча посмотрел так, что Альберт поспешно кивнул и сказал, что сейчас они привезут ему соседа. Быстро поставили кровать на свободное место, притащили прикроватную тумбочку. Энни, только что рыдавшая от горя над телом папы, теперь ревела в голос от облегчения, сидя на краю койки Армина. Ребята обступили ту, боясь даже дышать на друга — он морщился от боли при каждом движении, хотя рана, по словам хирурга, заживала удивительно шустро. Леви молча наблюдал за этой картиной, сидя в своем кресле между окном и кроватью, и вспоминал Сигансину. Не мог не вспоминать. Если когда-то он и не ошибся в своем выборе, то именно тогда. Армин между тем пораженно слушал сбивчивый рассказ Энни о смерти господина Леонхарта. Сжимая ее ладонь, он пытался подобрать правильные слова, чтобы утешить ее, и наконец просто притянул к себе за шею и обхватил светлую макушку ладонью. Энни глухо всхлипнула несколько раз и понемногу успокоилась. — Вы извините, что я тут вам подпортил ваше одиночество, — перевел Армин глаза на Леви, и тот отмахнулся. — Потерпим уж как-нибудь друг друга. Ну, преимущественно терпеть меня и мое бурчание будешь ты, главнокомандующий. — Ты главное капитаном его больше не называй, — посоветовал Конни. Он знал, о чем говорил — как раз огреб накануне от Леви костылем, который ему без слов протянула Элли, заметив, как раздраженно поджались пересеченные шрамом губы после того, как Спрингер без задней мысли привычно назвал его “капитан”. — А то Элли вечно тут где-то неподалеку со своими костылями, а Леви больно ими лупит по башке. Армин хихикнул и тут же ойкнул, схватившись за перебинтованный бок. — У нас для тебя подарок, кстати. Смотри, что вчера пришло! — Жан решил, что сейчас самое время. Достал из сумки конверт, положил Армину на колени. Глаза того засияли от радости. Леви, только-только почувствовавший, как тоска, терзавшая его последние дни, немного ослабила хватку, болезненно сжался. Отвернулся, чтобы не смотреть, как Армин нетерпеливо, слегка подрагивающими от слабости и счастья руками, вскрывает конверт. — Так, это мое, — безжалостно озвучивал он. — Жан, держи. Конни, вот это для тебя. Привычная маска спокойствия прилипла к Леви так крепко, что он и не шелохнулся бы, если бы после этого стало тихо и все трое погрузились в чтение писем от Микасы. Но она слетела с оглушительным треском, когда Армин окликнул его: — Кап… Леви, а это вам. — Мне? — в голосе прозвучала совершенно непривычная для него самого растерянность. Армин кивнул, протягивая исписанный плотный лист то ли бумаги, то ли картона. Конни и Жан одновременно стрельнули взглядом в Леви, коротко переглянулись между собой и продолжили читать. Стараясь сдерживать предательскую дрожь в пальцах, Леви протянул руку и забрал свое письмо. Судя по вздернутой брови Леонхарт, он потерпел фиаско. Хорошо хоть окно рядом — можно отвернуться к нему, делая вид, что плохо видно буквы. Их и правда местами едва удавалось разобрать. Бумага была странная, плотная, с вкраплениями каких-то растений. Леви медленно провел подушечками по ее неровностям, представляя, как Микаса выводит на ней слово за словом. Для него. Для него, черт возьми! От первых же фраз в груди стало горячо. Она правда была рада его письму? Леви был готов к скупой отписке в духе “спасибо за заботу, я в порядке”, и это вполне подошло бы под их с Микасой взаимоотношения, установившиеся еще в Разведкорпусе, но в каждом написанном ее рукой слове чувствовалось искреннее тепло. Взгляд неспешно скользил по стройному беспорядку букв: почерк Микасы потерял былую остроту и отточенность, стал более округлым и мягким, словно она писала неспешно и вдумчиво — да, наверное, так оно и было. Леви подумалось, что это все потому, что она и сама потихоньку меняется, становится простой девушкой со своими бытовыми заботами и маленькими радостями. Он оказался прав: она писала об этом. О лосях. О хлебе. О разном… читая отрывок, в котором Микаса рассказывала, как отливала бумагу, чтобы ей было на чем написать письмо, Леви сам не заметил, как начал улыбаться. Сначала уголком рта, потом все более и более явно, пока не почуял неладное. Вскинув голову, обнаружил, что все таращатся на него. Молча вытаращился в ответ и вернулся к чтению письма, прикладывая теперь все силы к тому, чтобы себя контролировать. Но позорно посыпался, дойдя до слов “Мне вас не хватает, капитан” — сердце дало сбой, рука сама потянулась растереть грудь, да так там и осталась, пальцы теребили пуговицы, сминали ткань рубашки. Понимал, что палится на глазах у всех, но уже было как-то плевать, Леви с жадностью и тоской вчитывался в каждое слово, в каждую строку, пока не дошел до конца письма, и понял, что готов перечитать его снова. А потом еще разок, и так пока наизусть не выучит. — Она вам там че, в любви признается, что вы такой довольный сидите? — беспардонно сунул свой нос в письмо Микасы Конни, и тут же ловко отскочил, не позволив Леви цапнуть его за оттопыренное ухо. — Элли! — приставив ладонь рупором ко рту, позвал Леви. Конни подавился хохотом и был таков — унесся в коридор. Жан, Энни и Армин в десятый раз уже, походу, переглянулись, но промолчали. Леви был им благодарен за это. Впрочем… — Арлерт, зараза, — посмотрел он строго на вмиг растерявшегося мальчишку. — Кто тебя за язык тянул? А точнее, за пальцы. — А? — Нахрена Микасе рассказал обо… мне? Армин нахмурился, потом до него дошло. Устроился поудобнее на подушках и вперил в Леви пристальный взгляд, от которого даже бывшему капитану не по себе стало. Его ногу в первые дни в этой больнице просвечивали странным устройством, от которого на специальной пленке были видны очертания костей, Дитрих называл это рентгеном. Вот Арлерт прямо сейчас смотрел так, словно этим самым рентгеном насквозь его просвечивал, только не кости, а сразу мысли. Чувства. Страхи. Надежду. Такую робкую, слабую, в самом зачатке, но уже зародившуюся где-то на дне души. Придушить ее сразу, или дать обрести силу и голос, и возможно, разрушить до конца все, что осталось от Леви? — А вы не думаете, что она сполна получила лжи от близких людей? Я считаю, Микаса достойна искренности. Неразбавленной, в чистом виде, без примесей. Так что расскажите ей в ответном письме все, как есть, иначе это сделаю я, но ей будет обидно, что она не заслуживает вашей честности. — Так дело не в честности, дело в… — Дело в том, что вы боитесь ей показаться слабым, знаю. Глупо, — безапелляционно заявил Армин. Леви захотелось в него чем-нибудь швырнуть, чтобы заткнулся: в палату как раз вернулся Конни, тут же сидел Жан, да еще и Леонхарт эта клятая затесалась, а Армину приспичило его душу наизнанку перед всеми вывернуть. — Это все из-за вашего дурацкого титула Сильнейшего, — подключился Кирштайн, и Леви окончательно возжелал немедленно провалиться под землю. — Завидуешь, что ли? — хмыкнула Энни, и Жан наградил ее взглядом, достойным самого Леви. — Очень смешно, Леонхарт. Ты ж несколько лет продрыхла в своем кристалле, откуда тебе знать, что у нас происхо… а, ну да, — он покосился на Армина, тот развел руками, слегка морщась от боли. — Кстати, я с Жаном согласен, — подал голос Конни. “Твою мать, Спрингер, ты-то куда?” — Ну типа… вы ж не просто капитаном были, — он на всякий случай отодвинулся подальше от Леви под смешки Энни и Жана. — Вы были… символом, что ли. Капитану, майору, да даже главнокомандующему можно всякое вроде простой человеческой слабости. Например, болеть, истекать кровью, страдать от потерь близких. А для символа это под запретом. Символ должен вести за собой, впечатлять, вдохновлять, сиять на недосягаемой для других высоте. Вот им вы и были для всего Разведкорпуса, да и за его пределами тоже. Такой… незаменимый винтик. — Ага. Только на таких незаменимых винтиках резьба стирается быстрее, чем на всех остальных, да и ржавчина нещадно жрет, — подытожил Жан. — Короче, нас это жутко злило, и мы за вас очень переживали, особенно после ухода Эрена, потому что видели, что не только по Микасе он хорошенько так долбанул, а подойти к вам с этим разговором было слишком неловко, — выдохнул Конни, и Жан с Армином согласно поддакнули. Леви молча разглядывал собственные ногти, стараясь не глядеть ни на кого в палате. Отросли. Медсестры помогали ему с этим, но к волосам он по-прежнему не готов был никого подпустить, хотя те стали длинными уже настолько, что еще немного, и можно будет на затылке собирать в пучок. Оказывается, не только он за своими отродьями приглядывал, они делали то же самое в ответ. Осознание этого давалось тяжким трудом, Леви привык к своему синдрому одиночки и не собирался делить ни с кем собственную ношу избранности, что навесили на него окружающие. Избранность подошла к концу слишком резко, безграничная сила превратилась в паскудную слабость, а апогеем стало молчаливое наблюдение за чужой маленькой смертью без возможности помочь. Да, незаменимый винтик давно уже в труху. Теперь Леви понял, насколько Дитрих удружил ему, разместив Армина в одной с ним палате: снова держать все в себе, не давая никакой воли эмоциям, спрятавшись за фасадом спокойствия. Снова делать вид, что выбить его из колеи практически невозможно. А есть ли в этом смысл-то? Перед своими же, которые и так давно все поняли? Леви не хотелось думать. Леви устал и жутко хотел спать: последние дни, пока ждали пробуждения Армина, ему спалось урывками, коротко, тревожно, и просыпался он уже сразу разбитый и потерянный. Ребята засобирались в лагерь — дел за время их отсутствия накопилось невпроворот, а Энни осталась рядом с Армином, пока он не задремал, укутавшись в одеяло. Подоткнула то понадежнее со всех сторон, как маленькому ребенку, набрала графин воды и поставила на тумбочку. Потом сделала то же самое для Леви, заметив, что его графин пуст. Постояла с минуту, переминаясь с носков на пятки и блуждая по палате бесцельным взглядом, и коротко выдохнув, взглянула еще раз на Армина и пошла к выходу. — Энни. Обернулась, нахмурилась растерянно и как-то… виновато. — Да? — Мне жаль, что с твоим отцом так произошло. Энни шмыгнула носом и быстро вытерла глаза рукавом толстовки, с которой так и не отстиралась до конца кровь. Кивнула и наконец открыто посмотрела прямо на Леви. Сделав шаг к его кровати, застыла, нервно теребя завязку на капюшоне. — Если я попрошу у вас за все прощения, вы меня простите? — еле слышно шепнула она, сглотнув. — Нет, — не задумываясь, спокойно и без злости отозвался Леви. — Значит, извиняться нет смысла? — Всегда есть. — Простите меня. Леви устало вздохнул, убрал челку с лица. Да как же бесят эти патлы! Задолбало. Это однажды просто закончится тем, что Элли начнет заплетать ему косички. Че ж так горько-то все? — Если Армин проснется, пока меня не будет рядом, скажете, что я организую похороны? — Энни знала, что ждать ответа на ее извинения бесполезно. — Скажу. Она уже взялась за ручку двери, когда Леви решился: — Не занимайся этим в одиночку. Возьми с собой мальчишек или Пик, будет легче. Энни посмотрела на него с искренним изумлением, но послушно кивнула, проговорила одними губами “спасибо” и вышла из палаты. Пока Армин спал, Леви сидел на кровати, подтянув здоровое колено к груди и безрадостно смотрел в окно. Страх за жизнь Арлерта на время отодвинул воспоминания о случившемся на берегу реки, но теперь они накатывали волнами — одна злее другой. Которая из них накроет его с головой? Отвращение к себе наполнило рот желчью: захотелось выблевать все до последней капли, да только это море казалось неисчерпаемым, и пахло солью непролитых слез. Леви подставил кулак к губам, прикусил костяшку пальца, чувствуя, как пульс начинает неистово биться в висках. Воспоминания о произошедшем несколько дней назад топили его в тревоге, ужасе, безнадеге, и он уже почти согласился сдаться этой темноте, позволив той разорвать его на куски. Но в эту минуту самого черного отчаяния в голове раздался тихий, встревоженный, нежный голос, словно прохладные ладони накрыли виски, покрытые испариной: “Ты ни в чем не виноват” Если бы Леви мог, то непременно вскочил бы на ноги, оглядываясь по сторонам. Но его сил хватило лишь на то, чтобы вскинуть голову, уставившись в бежевую пустую стену напротив. Он знал этот голос. Не слышал его уже несколько месяцев, но не узнать было невозможно. Это мозг так с ним шутит? Хреново же у него с чувством юмора. В приоткрытую форточку подул свежий ветерок, зашуршали листья, лежавшие снаружи на узком каменном подоконнике, и теперь голос Микасы доносился словно издалека, из-за самого моря, из когда-то родной для Леви Элдии. Он цеплялся за каждую букву, доносившуюся до него. Знал бы, как это сделать — поймал бы их все в ладони и прижал к сердцу. Даже если это его подсознание так издевается над ним, Леви предпочтет думать, что это действительно, по-настоящему, была Микаса. И что-то упрямое, наглое и тянущее в груди твердило ему, что это и впрямь была она. Армин шел на поправку быстро, через пару дней уже окреп достаточно для того, чтобы уверенно сесть, положив на колени деревянную планшетку для рисования, которую одолжила ему Элли, и подрагивающей рукой, но все же написать письмо Микасе. Леви свой ответ уже продиктовал Фалько, и был уверен, что у того чуть рука не отвисла столько писать, но своего недовольства мальчишка не высказал ни словом, ни жестом, ни взглядом. Впрочем, Леви тоже не жаловался на ноющее от постоянной письменной практики запястье — даже самому себе. — Еще раз добавишь отсебятину — оттаскаю за уши, — предупредил Леви, когда Фалько поставил точку в конце последнего предложения. Эти самые уши немедленно стали пунцовыми, как и все лицо. Повернулся к Армину: — Я надеюсь, ты не стал ей рассказывать о произошедшем с тобой? Меньше всего нам надо, чтобы Микаса там сходила с ума от беспокойства, но с тебя ж станется с твоей этой искренностью, командир. — Я же не идиот, — покачал головой Арлерт, и сложил пополам исписанный с двух сторон лист. — Кроме того, все хорошо закончилось. Ну… если не думать об Энни, — он отвел взгляд. — Опять я словно чью-то жизнь взаймы себе прикарманил. Энни старалась держаться, и Армин теперь был для нее последним лучом света в темном королевстве. Леви смирился с тем, что ощущал к ней банальную человеческую жалость. Она по-прежнему работала в кухне, и постоянно заходила проведать Армина, и только рядом с ним немного оживала. После похорон отца Леонхарт выглядела как настоящий живой мертвец. Что ж… Леви это было знакомо. — Не неси хуйни, Арлерт, — резко произнес он в ответ на его последнюю реплику. — Ты нужен своей драгоценной зазнобе. Нужен ребятам. Нужен мне. Нужен Микасе. Вообще дохрена кому нужен. Что за ересь с этой жизнью взаймы? Я кому еще в Сигансине говорил, чтобы не смел жалеть о произошедшем? — А вы правда считаете, что тогда все правильно сделали? — Армин даже вперед подался и прищурился, готовый выискивать на лице Леви любые признаки лжи. Зря — врать Леви не умел и не видел смысла. — Правда, Армин, — непривычно мягко для самого себя ответил он, и тот успокоился, расслабил плечи, лег на подушку обратно. Задумчиво посмотрел в окно на совсем облетевший сад, словно обдумывая какую-то мысль, потом снова перевел взгляд на Леви. — Вы улыбаетесь, когда читаете письма Микасы. Вот ведь… Заметил-таки. — Я еще в прошлый раз внимание обратил, когда вы попросили ее первое письмо вам дать. Читали и улыбались. И теперь тоже, еще больше. — И че? — с почти подростковым вызовом в севшем голосе спросил Леви. Хотелось прозвучать грозно, а вышло как у нашкодившего пацана, которого застукали дергающим за косички понравившуюся девочку. — Ничего, — просиял Армин. — Просто рад за вас обоих. — За что ты рад, идиотина? Леви привык таиться в грубостях, когда редко, но метко сдавался непривычному для себя смущению, и всеми силами пытался сейчас Армина разозлить, оттолкнуть, выбесить, но куда там — слишком хорошо тот его за эти годы изучил. А Леви сам не заметил, как позволил ему это. Всем им. — За то, что вы есть друг у друга, — невозмутимо ответил Армин, и Леви раздраженно цокнул языком, потянувшись за таблетками — заныла нога. Улыбка тут же сползла с лица Арлерта, уступая место строго поджатым губам и подозрительному прищуру глаз. Леви постарался проигнорировать это, но у Армина были другие планы. — Леви, — неожиданно твердо произнес он. До этого смущался, запинался и заикался, когда доходило до необходимости обратиться к бывшему командиру по имени, но сейчас зазвучал сердито, почти зло даже. — Я вам эти таблетки привез не для того, чтобы вы сторчались на них. — А кто сказал, что я торчу? — дневная доза из пары таблеток давно уже удвоилась. Леви не знал, чего боялся больше — стать настоящим наркоманом, или снова мучиться от непроходящей жуткой боли. Обе перспективы пугали до усрачки. — То есть если я прямо сейчас попрошу Альберта забрать у вас пузырек и не возвращать ни под каким предлогом, вы просто его отдадите? Искалеченная ладонь сжалась на столешнице прикроватной тумбочки так, что чуть не поломались ногти, противно скребанув по лакированному дереву. — Так я и думал, — мрачно сказал Армин и сложил руки на груди. Леви молчал. Стыдно стало… что ли. Они оба молчали долго. Леви не хотелось даже смотреть на Арлерта — снова откуда-то пришла эта мысль, что видеть в глазах любого из своих мальцов осуждение, разочарование или жалость будет для него слишком больно. — Я позвал Микасу в гости, — вдруг произнес Армин. Леви невольно поднял на него взгляд. — Уверен, через несколько месяцев она обязательно приедет повидаться. Приплывет, если точнее. В апреле, не раньше, но это не так долго. — К чему ты ведешь? — не то чтобы у Леви не было идей на этот счет, но пусть Армин сам это озвучит. — Вот представьте себе, решит Микаса вас проведать, и узнает, что человек, на которого она последние годы равнялась, стал наркоманом. Поперек горла встал противный комок, под ложечкой засосало. Леви мог бы возразить, что Микасе плевать должно быть, но по ее письму уже понял — нет, ей не плевать. А Арлерт продолжил, не зная пощады: — Подумайте об Элли. Вы стали для нее хорошим другом, а теперь прямо на ее глазах ломаете себя об эту дрянь. Она по-вашему мало потеряла? — Армин… — Я не закончил, — строго промолвил тот, сведя брови на переносице и так напомнив в эту секунду Эрвина, что Леви невольно вздрогнул. — Вы для каждого из нас за эти годы стали важным человеком. Мне заменили отца, да и Конни, уверен, скажет вам то же самое. Жан наверняка видит в вас старшего брата — и подзатыльника за дело дадите, и за шкирятник из любых передряг вытащите. И что, вы думаете, мы теперь будем просто наблюдать за вами и делать ставки, когда же наконец вы дойдете до предела? На какую реакцию с нашей стороны вы рассчитываете, Леви? Леви въедливо рассматривал облупившуюся краску на оконной раме, пока одна мысль в его голове спешно теснила другую, и так по кругу — нескончаемый балаган. И нежелание показаться Микасе таким, и страх, что Элли запомнит его не так, как ему бы хотелось, и слишком теплые слова Армина о том, что он для них был, оказывается, не просто командиром, а кем-то большим… но громче и наглее всего была мысль, что Армин прав. С его начавшейся зависимостью надо было что-то решать. — Да хорош меня взглядом сверлить, — не выдержал Леви, когда понял, что все это время Арлерт продолжал на него глазеть. — Армин, без таблеток мне больно. Пиздец как больно. Последнее выдохнул еле слышно. Они об этом вообще знать не должны. Во взгляде напротив вспыхнуло сочувствие. Не жалость. — Мы придумаем, как решить эту проблему. Надо поговорить с Альбертом. Повезло, что он ваш лечащий врач, его здесь все самой светлой головой от медицины считают. А вообще знаете… как совсем окрепнете, в конце весны или летом надо вас на Хизуру отправить. У них медицина на совершенно ином уровне. — Лучше, чем здесь? — недоверчиво вскинул рассеченную бровь Леви. Ему это казалось нереальным: по сравнению с элдийской медициной марлийские методики лечения уже были чем-то недостижимым. На родине ему бы просто оттяпали ногу по колено. — В разы, — с самым серьезным видом кивнул Армин. — Я уверен, что их врачи поставят вас на ноги в буквальном смысле. Они творят настоящие чудеса. Я видел. Хрупкая надежда, которую Леви так и не решился привычно обрубить на корню, дала первый зеленый росток. Дни становились короче и пасмурнее, но в палате всегда было тепло и светло. Леви все чаще ловил себя на мысли, что Арлерт неплохой собеседник. Порой он даже слишком напоминал ему Эрвина, умудряясь заглядывать туда, куда Леви старался никого не впускать, ревностно оберегая собственные личные границы. Сперва он тихо злился за это на излишне зоркого пацана, потом смирился, понемногу оттаял. К ним постоянно забегала Элли — теперь уходила только на процедуры, или поесть, или когда объявляли отбой. Однажды приволокла с собой какую-то детскую книжку про городскую и полевую мышь и долго донимала Леви и Армина странными вопросами о том, какими мышами они сами бы были. Леви закатывал глаза так, что казалось еще немного и увидит собственный мозг, а вот Армин позволил вовлечь себя в беседу, и они с Элли битый час сводили его с ума рассуждениями о судьбе двух грызунов. Когда пришли Фалько и Габи со своим обычным визитом, гомон поднялся такой, что Леви и вовсе захотелось выброситься в окно — даром, что тут первый этаж. Время выписки Элли неотвратимо близилось, да и остальные дети из ее палаты не должны были задержаться в больнице надолго, и Леви становилось все больше не по себе от того, что она черт знает сколько будет вынуждена жить в палаточном городке. От мысли, что вот-вот в холле, собираясь с мелкой на очередную прогулку, он услышит за спиной голос Дитриха “Элли Миллер, завтра на выписку”, становилось почти физически дурно. Заболеет же там, как пить дать заболеет, даже с этими печками, что топились торфом… Элли все чаще сидела в уголке с альбомом, и Жан, придя в очередной раз к Леви и Армину, заглянул и восхитился. Леви помнил, что Кирштайн и сам недурный художник, не раз видел его рисунки. Особенно хорошо ему удавались портреты. Озорная Ханджи, которую он успел зарисовать, когда та еще не растеряла весь свой внутренний огонь, замкнутый тихий Эрен, в голове которого уже тогда творилось черт-те что, спокойная и собранная Микаса, над чьим портретом Жан сидел особенно долго… Леви пожалел, что не мог вот так же взять и сделать для нее что-то красивое. Хотя тогда оно и неуместно было, наверное. Теперь же и подавно можно даже не думать о таком. Разве что в письмах дать ей ту искренность, о которой говорил Армин. Да только не будет ли это лишним? Кто он для нее теперь после того, как все закончилось? Леви отвлекся от невеселых мыслей на Жана и Элли, о чем-то шушукающихся и поглядывающих на него с улыбками. Эти двое точно что-то задумали. — Чего зубоскалите, отродья? — проворчал он. Армин, читавший книгу, хмыкнул и тоже получил свою порцию хмурости в ответ. — Ничего-ничего, — как-то слишком шустро отозвались Элли и Жан, и давай трепаться вполголоса дальше. Элли закивала быстро-быстро, и Кирштайн отбил ей “пять”, шепнув перед тем, как попрощаться и уйти: — Ну мы договорились, да? — О чем? — мрачно спросил Леви, всем видом показывая, что лучше сказать сейчас, но девчонка лишь тряхнула рыжей гривой и с улыбкой приложила палец к губам. Леви же как раз перечитывал письмо Микасы, которое теперь всегда лежало в верхнем ящике тумбочки. Кажется, еще немного, и он правда запомнит его наизусть. — Ну вот, а говорили, что не нужны ей, — раздался звонкий голосок, и он вздрогнул от неожиданности. — Чего? — Ну, это же письмо той девушки? Микасы? — Элли отложила альбом в сторону и подперла голову ладонью, разглядывая Леви. — Допустим, — осторожно произнес он. Армин хихикнул, повернулся к Элли и кивнул — мол, ее, ее. Когда его уже выпнут отсюда? — Вы же сами сказали как-то, что не нужны ей. Если она вам такие длиннющие письма пишет, то точно нужны. Армин, а тебе тоже письмо написала? — Ага, вот, — Арлерт показал ей лист. Элли быстро обшарила его глазами и с важным видом кивнула. — И ты ее лучший друг, да? — Да, — Леви и Армин переглянулись в недоумении, не понимая, к чему Элли клонит. — Но при этом письмо для Леви она написала раза в полтора длиннее, — торжествующе изрекла Элли с таким лицом, словно только что разгадала какую-то сложную теорему. Оглядела обоих, сияя как начищенный медяк, затем спрыгнула с кровати Армина, на которой сидела, сунула альбом в рюкзак, и ускакала к себе в палату, не забыв показать Леви язык напоследок. — Это че щас было? — растерянно спросил он у Армина. — Это был мудрый не по годам ребенок. Армин не стал разлеживаться в больнице долго. Неделя от силы — как только рана немного затянулась, он, весь в бинтах, засобирался на выписку. “Дел невпроворот, работа стоит”, — объяснял он и пораженным медсестрам, и недоумевающим врачам. Леви радовался за него: столько энергии в мальчишке, что аж распирает изнутри, и тихонько завидовал, утопая в тоске и безделье. — Это же невозможно просто, — возмущался Армин. — Сдуреть тут можно на раз-два. Ну поиграли мы в шахматы, ну почитал я книгу, другую, третью. Ну Элли пришла повеселила, мы с вами пообщались. А дальше-то что? — Ага, особенно с учетом того, что игра со мной в шахматы это почти как избивать ребенка, книги все в больничной библиотеке ты уже кажется перечитал, и от общения со мной и Элли у тебя скоро мозги через уши выкипят, — хмыкнул Леви, наблюдая за тем, как Арлерт одевается, изредка придерживаясь за бок. — Слышишь, командующий, ты ведь больше не титан. Былой регенерации уже не будет. — Это единственное, по чему я скучаю из своей бытности Колоссальным, — признался Армин. Выпрямился осторожно, прислушиваясь к себе, кивнул удовлетворенно. — Я это к тому, что осторожнее, — пояснил Леви. — Знаю. Спасибо, что беспокоитесь. Я в порядке, честно. А скоро и вы тоже будете, — и улыбнулся арлертовской фирменной улыбкой, от которой в палате светлее стало. Палата опустела, свет померк, Леви снова остался один. И к нему вернулись кошмары. Они не снились, пока рядом был Армин — то ли щадили бывшего капитана, то ли он сам каким-то образом держал их под контролем, но теперь они навалились с такой силой, что Леви готов был добровольно отказаться от сна насовсем. К прежним жутким сценам чужих смертей добавилась еще одна. Молчаливая, бескровная, и оттого по-особенному ужасающая. Леви тонул вместе с девочкой, просыпаясь в холодном поту каждую ночь, а когда засыпал, кошмар продолжался на том же месте, где оборвался. Леви как молитву твердил про себя слова Микасы, и порой это даже помогало, но ему не давала покоя несправедливость произошедшего. Никаких тебе титанов, серийных убийц или взбесившихся лошадей, под чьими копытами в Элдии порой гибли люди. Вот только что был ребенок — и не стало. Иногда Леви жалел, что не ожесточился сердцем за эти годы лишений, как это по идее должно было с ним случиться еще много лет назад. В том же Подземном городе сохранить человечность значило размякнуть, потерять бдительность и контроль — и либо сдохнуть самому, либо потерять кого-то близкого. Леви терял, выживая сам. Поначалу выл подраненным зверем, потом начал принимать удары судьбы с равнодушным лицом, привычно пожимая плечами — ничего нового, он снова кого-то подвел. Так было в Подземье, так осталось на поверхности. И сейчас ничего не поменялось. Единственное, что сейчас хоть как-то радовало Леви — письмо Микасы, зачитанное до дыр. И то, что он с помощью врачей начал понемногу сползать со своей почти установившейся за несколько недель зависимости. Правда, чем меньше он принимал обезболов, тем злее становилась боль, гуляющая по мышцам бедра от колена до самого паха. Дитрих, недовольный этим и бурчащий что-то про криворуких идиотов из первой больницы, назначил Леви массаж, да такой, что во время него немножко хотелось сдохнуть, но зато потом становилось значительно лучше. На исходе первой недели декабря в палату широкими шагами зашел Оньянкопон и, сверкнув радостной улыбкой, плюхнулся на кровать Леви, с любопытством разглядывая его. Леви ошалело смотрел в ответ. Вот уж не ожидал так не ожидал. — Ну здоро́во, кэп, — Оньянкопон протянул руку и от души пожал беспалую ладонь, ни капли не смутившись ее вида. — Не соврал Армин — нормально все на тебе зажило. Леви кисло глянул в ответ, и тот расхохотался. Затем посерьезнел. Протянул какой-то лист. Это оказался чертеж кресла. Леви с полминуты рассматривал его, затем, пожав плечами, вернул. — Я в этом ничего не понимаю. Но спасибо тебе, что взялся за это, правда. Это вообще не твоя беда. — Да брось, Леви, мне не трудно, — отмахнулся тот. — Оно почти готово. В этом месяце уже точно доделают. Армин говорит, ты в нем надолго не задержишься, может, на полгодика, а может и и того меньше, в зависимости от того, что скажут врачи на Хизуру. — Посмотрим, — Леви все еще было страшно надеяться на то, что он снова сможет ходить. Надо же, а ведь когда-то не просто ходил — летал. Прошлая жизнь, закончившаяся считанные месяцы назад, сейчас казалась придуманной в горячечном бреду. Мимо открытой двери прошкандыбала Элли, тут же вернулась, с любопытством разглядывая незнакомца. Оньянкопон дружелюбно протянул руку и ей, и тоненькие пальчики утонули в крепкой мозолистой ладони. Правда, ушла она почти сразу же — ее ждали на полдник с киселем. Леви же эту дрянь за еду воспринимать категорически отказывался, так что полдники всегда игнорировал. — Славная девчонка. Чего с ней произошло, что без ноги осталась? — Обрушился дом, в котором она жила, и ей придавило ногу. — Бедняга. Интересно, получится ли и ей помочь, — почесал затылок Оньянкопон. — Если технологию не просрали после Гула, можно попробовать сделать для Элли удобный и легкий протез. — Это было бы здорово, — согласился Леви. Представил себе, как сразу улучшится жизнь Светлячка, и вдруг подумал, что обошелся бы без этого навороченного кресла, если бы Оньянкопон сумел разработать для нее модель протеза. — Посмотрю, что можно придумать, — пообещал тот и поднялся, хлопнув напоследок Леви по плечу. — Я сюда волонтером приехал, так что время есть. — А самолеты как же? — удивился тот. — Топливо. Оно… не резиновое. Пока не решится проблема с повторной разработкой уцелевших месторождений полезных ископаемых, я буду бессмысленно болтаться на Хизуру, а мне скучно. Теорию изучил, практики без топлива нет, поэтому я тут. Кстати, как тебе матча? Оньянкопон расплылся в коварной улыбке, а затем и вовсе расхохотался, увидев, как перекосило Леви. — Мы с Райнером купили себе по машине! — с порога восторженно завопил Жан, заставив Леви, читавшего у окна книгу, недовольно поморщиться. — Какой же ты громкий, Кирштайн. Машина? Круто. Нахрена? Жан фыркнул. — Ничего-то вы не понимаете. В лагерь возить всякое в больших объемах, например! Я себе купил обычную машину, а вот у Райнера пикап. — Как будто мне это о чем-то говорит, — нахмурился Леви. Машины он видел не то чтобы часто и много: во время прошлых визитов в Марли им было не до того. Впрочем, попытки его дебилушек скормить железяке морковь он навсегда запомнит. — Там большая грузовая площадка, куда можно положить много всего и сразу. Мы же продукты и всякое бытовое по всей округе закупаем, и на телеге возить это все медленно. Если вдруг в палаточном городке разразится какая-нибудь эпидемия гриппа, лекарства понадобятся оперативно, а не через день или два. — А как же топливо? — Леви вспомнил разговор с Оньянкопоном. — Будем экономить и постараемся не ездить туда-сюда по ерунде. Но сегодня нам как раз надо в лагерь, так что собирайтесь. С Альбертом мы уже договорились. — Что? Зачем? — нахмурился Леви. Привык сидеть в четырех стенах, и уже смирился что не скоро их покинет, а тут его перед фактом поставили, что вообще-то он выберется за пределы больницы прямо сейчас. — Леви, вам самому-то не обрыдло тут торчать, а? Давайте переодевайтесь, пальто надевайте — там прохладно. Леви мог бы препираться с Кирштайном еще долго, но смирился, выдохнул протяжно. Ладно уж. Отложив книгу, подкатил к тумбочке, где на нижней полке была сложена сменная одежда. Жан ждал, глядя в окно, чтобы не смущать его. Натягивая брюки, Леви вздрогнул и стиснул зубы — неосторожно вытянул больную ногу, и в ней словно провернулось раскаленное сверло. Машинально посмотрел на баночку с таблетками, но не взял оттуда ни одной. Лучше вечером попросит массаж. Леви знал, что делает сейчас все слишком медленно, но по-другому не получалось. Тело только начинало поддаваться ему. Неохотно, со скрипом, раздражая его этим. Еще больше злило то, что тут Жан. Тот не смотрел на бывшего капитана, но все равно был косвенным свидетелем его слабости. Спасибо на том, что помощь не предлагал, а то Леви стало бы совсем погано. Единственное, что Жан сделал — снял с вешалки пальто и шарф и протянул ему, когда Леви закончил переодеваться. В холле они поздоровались с Элли, к которой пришли родители. Отец и мать о чем-то переругивались вполголоса, и Элли смотрела в сторону с несчастным видом. Подбородок мелко задрожал, но когда она поймала взгляд Леви, то выпрямила спину и приосанилась. Леви коротко кивнул ей, зная, что она правильно его поймет, и девочка слабо улыбнулась. — Жан, а куда вы? — окликнула она, когда они уже были у выхода. Вот любопытное создание. — Если гулять, то я с вами! — С нами! Ты останешься с нами, — одернула ее мать, чем спровоцировала очередной виток ссоры с мужем. — Сара, до чего же ты невыносимая, сама же душишь Элли, не давая ей ни с кем общаться! — Я не даю общаться нашей дочери с парадизским отребьем, пока ты ворон считаешь! — взорвалась она, и Элли снова съежилась, прижав руки к животу, и виновато посмотрела на Леви с Жаном. — Ничего, еще погуляем, — Кирштайн проигнорировал слова Сары, отчего на щеках той вспыхнул гневный румянец. — Мы едем с Леви в лагерь, хочу показать ему, где работают вчерашние разведчики. — О! Я ж там скоро буду жить. Расскажете потом мне, ладно? Хочу услышать еще мнения помимо маминого и папиного, — попросила Элли, и Леви неохотно кивнул. Как-как… он еще не видел, но уже был уверен, что условия ему не понравятся. Так оно и вышло. Они сперва ездили в соседнее поселение за продуктами, которые местные отдавали из своих оставшихся излишков бесплатно на нужды лишившихся крова, потом раздавали их людям. Леви оценил просторный багажник машины Кирштайна — туда легко влезало сложенное кресло. Райнер, приехавший в лагерь чуть позже, хвастался пикапом, куда действительно можно было вместить много необходимого. Леви молчал, но чувствовал гордость за ребят — их желание помогать тем, кому не повезло, ему откликалось. Арлерт и Спрингер были здесь же. Армин все еще двигался скованно, но тем не менее тоже работал — они с Конни ладили все, что было поломанного или неисправного в лагере. Издалека радостно замахали Габи и Фалько и бросились к Леви. Подбежав, повисли на нем с такой искренней радостью, что в сердце защемило, но Леви как всегда лишь привычно заворчал на них. Вокруг кипела жизнь. Леви вертел по сторонам головой, разглядывая непривычную локацию и незнакомых людей. А они тут были самые разные. В красных тюбетейках, в темных шароварах, в простых рубашках и штанах, и даже мелькнула девушка в кимоно — впрочем, на выходца с Хизуру она не походила, так что скорее всего кимоно было частью гуманитарной помощи оттуда. Тут жили и дети, и взрослые люди, немало встречалось и стариков. Многие были с увечьями, глядя на которые Леви понимал, что ему еще повезло — безрукие, безногие, со страшным тремором в уцелевших конечностях и непроходящей болью и ужасом в потухших глазах. — Печальное зрелище, да? — тихо произнес Конни, оказавшийся рядом. Леви кивнул, продолжая озираться. — У действий Эрена и нашей нерасторопности оказалась слишком высокая цена. Леви хотел сказать банальное “не вини себя”, но он понимал, что горечь Конни лежит гораздо глубже. Спрингер держался как мог, но невозможность увидеться с мамой ломала его. — Ты совсем ничего о ней не знаешь? — Конни обернулся, нахмурился. Понял, о ком именно говорил Леви, усмехнулся. И достал из внутреннего кармана куртки несколько конвертов. — Почему же. Знаю. Мама пишет мне письма. Жану его родители тоже пишут. Их прессуют, таскают на идиотские допросы, спрашивают, как они так могли хреново сына в предателя родины воспитать. Мою маму не трогают — наверное, просто потому что не могут найти. Она живет у Блаузов, говорит, там спокойно и далеко от всех. Здоровье ее подводит, — Конни сглотнул, прервался, шмыгнув носом. Посмотрел снова — хмуро, зло, упрямо. — Сама мама мне об этом не говорит, но господин Блауз пишет, что она чувствует, как слабеет и без того не окрепшее после обратного превращения тело, и боится, что долго не проживет. Леви молча слушал его, даже не пытаясь придумать, что сказать пацану в ответ на эти признания. А что тут скажешь? Что все будет хорошо? Леви. Не. Любил. Врать. А врать своим и вовсе последнее дело. — Я поплыву весной на Парадиз, — мрачно изрек Конни после непродолжительной паузы. — Я должен повидаться с мамой. Иначе сойду с ума. Не могу снова ее потерять. — Конни, это опасно, — Леви озвучил это, заранее зная, что отговаривать бесполезно. Сам поступил бы так же, наплевав на любые аргументы против. Узнай он сейчас, что Микаса в беде, рванул бы на остров, невзирая ни на что. Может, даже на ноги бы встал. Но… только не такой ценой. — Да плевать мне! — сорвался Спрингер. Люди вокруг заоглядывались, и Конни стушевался, втянул голову в плечи. Леви потянул его за ближайшую палатку. — Извините, капитан. Ой. Дважды извините. — Дурень, — фыркнул Леви. — Если тебя возьмут йегеристы, до мамы уже точно не доберешься. Каково ей будет, если ты вдруг перестанешь писать и отвечать на письма? Думаешь, добрую ей этим сослужишь службу? Конни стоял, низко опустив голову. Потом устало опустился на низкую длинную лавочку, стиснув с силой ладони между коленей, и его плечи мелко задрожали. — Я так больше не могу, — признался он между всхлипами. — Я все время чувствую себя виноватым, когда смотрю по сторонам, как будто делаю слишком мало, чтобы помочь людям, потом мне становится себя жалко, а следом приходит злость на самого себя, потому что какое сука я вообще имею право на что-то жаловаться, когда есть те, кто потерял буквально все? Прямо сейчас я не на своем месте, а там, где нужен больше всего, меня не ждут и не будут мне рады, еще и маму подвергну опасности, если ее найдут, а она и так слабенькая, по словам господина Блауза. И Блаузам тоже достанется, а заодно и Николо… Поднял залитое слезами лицо, и Леви с болью подумал, что взгляд у Спрингера совсем не двадцатилетнего парня. Прямо сейчас на него смотрел глубокий старик. — Зачем вы меня спасли? — Что, прости? — Зачем вы меня спасли? — повторил Конни с растущим отчаянием в голосе. — Ну сдох бы я там, и ничего бы не поменялось, зато вы не получили бы страшную травму, и не были бы теперь прикованы к инвалидному креслу. Никогда себя за это не прощу. Я ж умереть должен был, а вы… — Вот за это тебя стоило бы хорошенько пнуть, Спрингер. Я тебя спас точно не для того, чтобы ты в итоге решил, что я совершил ошибку. Какого хера мы опять вернулись к этому разговору? — Потому что я правда не понимаю, зачем выжил. — Ты выжил, чтобы сохранить в своей памяти Сашу. Ты выжил, чтобы увидеть новый мир, где нет войны и титанов и узнать, что твоя мама тоже жива и ждет тебя. Ты выжил, чтобы помогать людям приспособиться к новой реальности, и ты это делаешь, Конни. В конце концов ты выжил, чтобы Жан тут не свихнулся один на один с Арлертом, у которого, кажется, моторчик в жопе, — они оба покосились на Арлерта и Кирштайна: Армин что-то рьяно доказывал Жану, тыча ему чуть ли не в лицо какие-то бумажки, а тот медленно, шаг за шагом, отступал, беспомощно оглядываясь в поисках поддержки. Конни хрюкнул и вытерся рукавом. — Ну что, тебе все еще мало причин для того, чтобы продолжать жить? — Вы все правильно говорите. Но это сложно сходу принять. — А сходу и не получится. Просто чаще думай о себе, не как о случайно уцелевшем. Тебе с собой всю жизнь жить, так подружись с тем, кого видишь в зеркале. Конни понимающе кивнул. Слез больше не лил, раздавленным под гнетом обстоятельств не выглядел. На мгновенно просветлившегося и пересобравшегося тоже конечно не тянул, но явно задумался над сказанным ему — и это уже хорошо. Вдруг Спрингер внимательно-внимательно всмотрелся в лицо своего бывшего капитана. Тому стало чутка неуютно. — Леви, а вы… — Что я? — почуял неладное. — Подружились? Леви тяжело вздохнул. Ну не любил он, когда в его душе копались. А ребята из сто четвертого уже не раз доказывали свою зоркость. — Скажем так, я в процессе, — нехотя произнес он, когда понял, что Конни все еще ждет его ответа. — Думаю, Микаса тоже. — Причем тут она? — нахмурился подозрительно. Нет, Спрингер, вот туда, пожалуйста, не лезь. — Сами знаете. О, Леви знал. Они вернулись к остальным, и Леви придирчиво разглядывал палатки. Жан пожаловался, что они слишком холодные даже с печью, а марлийское правительство занято другими делами и не спешит расселять людей в нормальное жилье — особенно, когда у тех нет денег. У них деньги были, они уже приобрели себе дома в частном секторе недалеко отсюда, одном из немногих уцелевших районов, и ждали, когда там укрепят цементом стены и фундамент, замазав каждую даже незначительную трещинку. — Тебе бы тоже пора, — обратился к Леви Райнер, почесывая пробившуюся щетину на скуле. — Наверняка даже до весны в больнице не останешься. — Посмотрим, — уклончиво отозвался тот, щупая брезент палатки Армина и Энни, где они как раз сидели. Ему в голову пришла идея, которая требовала шустрой реализации, но нужна была помощь извне. Когда они уже собрались отвезти Леви обратно, он заметил издалека бледную осунувшуюся женщину. Снова в переднике, но уже не растрепанная — теперь светлые волосы были заплетены в косу. Очень хотелось отвернуться и не смотреть, но не получалось. Леви словно оказался снова заперт в этом чудовищном моменте собственного бессилия и чужого горя. Женщина поймала глазами его взгляд и встрепенулась. Вытерла руки о передник и двинулась в сторону Леви. Паника подскочила к горлу и застряла там, перекрыв путь воздуху. Она что, его узнала? Она его тогда заметила? Какого черта она так целеустремленно шагает к нему?! Леви малодушно подумал о том, как было бы славно сбежать отсюда куда подальше и больше никогда даже не приближаться к лагерю, и в эту минуту мать девочки остановилась прямо перед ним. Как же она, должно быть, его ненавидит. — Здравствуйте, — тихо и совсем беззлобно произнесла она. — Я вас помню. Леви не мог сказать ни слова, лишь молча смотрел в темно-карие глаза, обрамленные пушистыми ресницами. На носу и щеках — россыпь веснушек, губы потрескавшиеся, пересохшие, обкусанные, под глазами синяки от усталости. Или слез. Или всего сразу. Откуда-то словно опять слабым ветерком донесся тихий ласковый голос, говоривший ему о том, что Леви не виноват, но как он блять может быть не виноват, когда прямо тут, перед ним, стояла убитая горем мать, дочь которой он не сумел спасти? — Спасибо вам. Леви подумал бы, что ослышался, но он точно видел, как шевелились бескровные губы, произнося слова благодарности. — За что? Я же ничего не сделал… — Леви сломался, и голос — следом. Пальцы в который раз за последние дни стиснули подлокотники так, что побелели полукружья ногтей, дышать стало тяжело. Леви опустил голову и зажмурился. Сильнейший, блять. Не может женщине в глаза посмотреть. В себя пришел, только когда ощутил прикосновение к беспалой руке. Разлепил веки, растерянно посмотрел на узкую хрупкую ладонь, поглаживавшую его костяшки. — Я знаю, вы были тем, кто позвал на помощь. Мне потом друзья моей Анны рассказали. — Толку? Все равно ведь… — снова не получилось договорить. Перед взглядом — мокрые черные волосы, капли воды на ресницах, желтый дождевик, облепивший худенькое тельце. — Вам было не плевать. — А разве может быть иначе? — хрипло спросил Леви. — Конечно. Люди пережили столько боли, что напрочь отгородились от чужой, погрузившись в собственную. Очерствели. Горе превратилось в рутину до такой степени, что на него перестали обращать внимание, как и на тех, кто его испытывает. Я и сама такой же стала. Была. Пока Анна не погибла… Леви наконец наскреб в себе остатки сил и смелости и вымученно посмотрел на женщину, ловя ее взгляд. — Простите меня. На почти безэмоциональном лице короткой вспышкой мелькнуло удивление. — За что? — За то, что не сделал большего для вашей дочери. — Вы могли вообще ничего не делать. Это ведь была не ваша забота. — Нет, не мог. — Поэтому я и благодарю вас. Пока есть те, кому не все равно, у нас есть шанс стать лучше и сделать светлее мир вокруг. Даже если нам самим очень больно. Она улыбнулась внезапно тепло, и, коснувшись еще раз руки Леви, поспешила к полевой кухне. Леви смотрел ей вслед, пока она не скрылась за палатками. “Ты ни в чем не виноват”, — шепнул на ухо знакомым голосом ветер, ласково коснувшись щеки и встрепав темные волосы. Вернувшись в больницу, Леви встретился с Альбертом, чтобы объяснить ему свой план. Тот выслушал его с нескрываемым удивлением. — Вы точно уверены, что хотите это сделать? — Разумеется. — А сами потом как? — Разберусь. Так вы поможете? От меня помощь Миллеры никогда не примут. Сара, по крайней мере, точно откажется. — Не откажется, потому что это делается в первую очередь для ее девочки. Но да… я помогу вам, господин Аккерман. Леви выдохнул с облегчением. Тревога, терзавшая его последние пару недель, наконец утихла. Ночью ему не спалось. В кои-то веки не из-за боли — просто слишком много в голове накопилось мыслей за последние дни, а вытряхнуть их из черепной коробки вот так запросто не получалось. Сев на кровати, Леви свесил ноги на пол, осторожно коснулся левой ногой шершавого дерева. Бедро неприятно кольнуло, и он, вздохнув, перебрался в кресло и подкатил к окну. Шторы почти никогда не задергивал — любил лунный свет. Сегодня луны в небе не было видно, зато звезд просто какое-то невероятное количество. Леви подался вперед, оперевшись локтями на подоконник, сложил перед собой руки и уткнулся в них подбородком. Долго так не просидишь — поза неудобная, кресло неудобное. Все неудобное. Но пока можно было потерпеть. Ужасно хотелось разобраться в себе и своих чувствах. Раньше собственную боль Леви предпочитал надежно хоронить, трамбуя пяткой землю, пока та не превратится в почти что камень, но наконец понял простую вещь — бежать от нее бесполезно, прятаться тоже. Пытаться закопать ее поглубже, конечно, можно, но велик риск однажды открыть глаза и обнаружить, что ты и твоя боль поменялись местами, и теперь она сама тебя закапывает, а ты ничего не можешь поделать и лишь глотаешь землю, что падает сверху. А она засыпается в рот, нос, глаза, уши, щипет, жжет, мешает дышать — да и криков твоих уже никто не услышит. Значит, остается только одно. Прожить эту боль. Леви этого боялся. Знал, что однажды это его догонит, и вот оно догнало. Навалилось на грудь, надавило на кадык. Боли было так много, что она ощущалась почти физически — каждая потеря, каждая ошибка, все, кого он подвел, снова стояли за спиной и неотрывно смотрели. Леви не раз думал о том, что готов был поменяться местами с любым из них. Фарлан, Изабель — какую чудесную жизнь они оба могли бы прожить на поверхности! А Петра, солнечная и чистая девочка, которая так была предана Леви, что была готова выполнить любой его приказ без сомнений и промедлений — разве она не заслужила долгую жизнь в любви и счастье? Каждый из его солдат и товарищей, безвременно павших, заслуживал большего, заслуживал лучшего. Но в итоге выжить повезло именно Леви. Он много лет искренне считал это бременем и злился на себя за каждую секунду, что проводил здесь, пока все они лежат в стылой земле. Но… может, это не бремя, а шанс? Шанс наконец прожить свою жизнь сполна, бережно храня воспоминания о тех, кто не успел это сделать. Перестать вслушиваться в призрачные голоса за спиной и наконец услышать самого себя. Ни один из них не желал бы ему такой судьбы — вечно тонуть в сожалениях и чувстве вины. Эрвин хмуро качал бы головой, Ханджи жестикулировала руками, как ветряная мельница, а Изабель обхватила бы за плечи, заглянула в глаза и назвала бы его дураком. И братишкой. Когда Леви обернулся, за его спиной никого не было. Он знал, что больше и не будет. Они не придут, потому он наконец упокоил их всех с миром. Он снова взглянул на созвездия в небе за безупречно вымытым оконным стеклом. Столько лет живет на поверхности, а до сих пор почти ни одно так и не выучил, предпочитая просто любоваться этим странным рисунком — будто бисер рассыпали на темно-синем бархате. Вот одна звезда мигнула и больше не зажглась. Маленькая, слабая, почти незаметная: была и вдруг закончилась. Наверное, никто и не заметил. Но Леви видел ее и помнил мягкий серебристый свет. И будет помнить всегда.