Долгая дорога домой

Боги Зимы твои руки согреют Тьма, наконец, отступает назад © Moonloom — Yule

Осень из теплой и ласковой в считанные дни стала ненастной, сырой, промозглой. Облетали листья, ложились на землю цветным, но быстро теряющим краски ковром, гнили под холодными дождями. В лесу запахло пряно и землисто. Из дома его обитатели теперь выбирались зачастую лишь накормить да подоить скотину, убраться в хлеву и принести дров. Микаса еще вызывалась ходить на охоту. Иногда одна, чаще с Олафом. Ставили силки на дичь, били зайцев и косуль. Гарри тоже вносил лепту: ходил к озеру рыбачить туманными утрами и неизменно возвращался с уловом, которого хватало на добротную уху или сытный ужин из жарехи. Марию сыновья просили оставаться в доме. Микаса позже узнала, что женщина серьезно болела зимой гриппом, и с тех пор дети берегли матушку, боясь, что второй затяжной болезни она не вынесет. Пригодились уроки Саши: она в свое время учила Микасу, где какой зверь обычно лежит, как найти звериную тропу и кто в каких лесах чаще водится. Олаф одобрительно поглядывал в ее сторону всякий раз, когда Микаса из лука с одного удара била зайца насмерть. Но с Блауз ей все равно было не сравниться: прирожденная охотница, та безошибочно била в глаз даже белок с такого расстояния, что и капитан Леви уважительно присвистывал, когда ему доводилось наблюдать за этим процессом на вылазках. Братья были с лесом в ладах. Гарри сколотил своими руками крепкую кормушку и повесил ее на вишню. Каждое утро он досыпал туда немного сырых семечек, а потом они все вместе выглядывали из окна, чтобы узнать, кто в этот раз прилетит отобедать. Чаще всего это были мелкие пичуги, но потом повадились и сойки. Эти крупные пестрые птицы очень нравились Микасе: шумные, говорливые, наглые, они держались друг друга и, казалось, даже кормиться не летали поодиночке. Олаф объяснил ей, далекой от звериных и птичьих повадок, что сойки очень привязаны друг к другу, и птенцы, даже вылетев из гнезда и обзаведясь парой, всегда продолжают навещать родителей. “Они ведь все-таки врановые”, — пояснил он удивленной Микасе. — “А врановые — самые умные птицы”. Олаф в свою очередь сделал кормушку для лосей и оленей. Те часто подходили к дому даже днем, обнюхивали постройки, терлись о плодовые деревья мордами, помечая свою территорию. Наглые до невозможности — совсем не боялись человека. А Сэндмены не трогали их, никогда не позволяя себе убивать больше чем положено для пропитания. Микаса вообще заметила, что Олаф всегда вымаливает прощения у зверя перед выстрелом, просит не держать зла и благодарит за то, что тот позволяет ему и его семье жить дальше. Для Микасы это быстро стало своеобразным ритуалом: ей не хотелось отбирать чужие жизни, но жизнь отшельником в лесу диктовала свои законы, и попросить у животного или птицы прощения перед смертью, поблагодарив за мясо и шкуру, ей и самой показалось правильным. Олаф и это молчаливо одобрял. Он вообще быстро потеплел к Микасе: она все чаще ловила на себе его внимательный и заинтересованный взгляд. Олаф был славный, с добрым сердцем. Хорош собой, прекрасно сложен. Неболтлив, чуть грубоват, но точно не неотесан: на охоте им всегда было о чем поговорить. Возраст его она не знала, но прикидывала, что лет двадцать пять, может, чуть больше. Явно старше ребят из ее выпуска, но младше Леви. Микаса чувствовала, что нравится Олафу, но делала все, чтобы его не обнадеживать попусту: опуская веки, она видела перед внутренним взором совсем другое лицо. Ей было хорошо в этой семье. Тут не лезли нахрапом в душу, относились чутко и с пониманием. По вечерам семья собиралась вместе в кухне, Мария штопала одежду или вязала, Микаса наблюдала за ней и старалась повторять то же самое из любопытства: а вдруг и ей однажды это пригодится? Олаф и Гарри вечно что-нибудь мастерили или чинили, улучшая и упрощая быт. Трещала печка, гудел ветер в трубе. Дом жил — бесхитростно, просто, с распахнутой душой. Но одновременно с этим Микасе было неспокойно. Словно кто-то нити в груди натянул, и тянет, тянет, да так, что выть охота. Или забыть обо всем и слабовольно броситься туда, куда тянуло. Через леса, поля, озера, через море и вытоптанную пустошь. В последних числах октября она инкогнито встретилась с Хисторией. Та была рада, что Микаса жива, предлагала даже вернуться на службу, но не слишком огорчилась отказу. Ее предложение явно было жестом вежливости: они обе знали, что Микасе тут в открытую житья не дадут. Да и встреча с королевой была необходима ей лишь для одного: узнать адрес Армина. Впрочем, помимо этого она получила от Хистории немалую сумму денег: этой единоразовой выплаты вполне бы хватило, чтобы купить собственный дом вдали от всех и тихо зажить, но у Микасы были иные планы на будущее, поэтому деньги она просто отложила. Хотела отдать часть Сэндменам, но они отказались наотрез. Даже не спросили, откуда у нее такие средства. Когда сама Микаса наводящими вопросами попыталась понять причину их совершенного нелюбопытства, Мария накрыла шершавой огрубевшей ладонью ее пальцы и сказала: — Дочка, ты же хороший человек. Значит, и деньги эти получила за что надобно. Разведчицей была — людей спасала, получается. Так к чему нам тебя вопросами мучить? Микаса не нашлась с ответом. Порой доверие этой женщины граничило с наивностью, но она еще ни разу не ошиблась со своими выводами. Глубинной мудрости Марии было не занимать. Первое письмо улетело в Марли уже через несколько дней. Оно было коротким и робким. Вся его суть сводилась к тому, что Микаса жива и здорова, похоронила Эрена и живет у одной семьи вдалеке от городов и полиции. Она попросила присылать ей письма до востребования на Сэндменов, а Олаф уже будет их забирать с почты во время своих визитов в Сигансину. Самая большая часть письма была с расспросами. Как поживает Армин? Чем он занимается в Марли, как наладил там свой быт? Как Жан и Конни? Хистория рассказала, что госпожа Спрингер снова обрела человеческий облик, но не обошлось без проблем со здоровьем. Конни все еще не мог вернуться в Элдию без последствий для себя, и была опасность и для его мамы. Впрочем, ее забрали к себе Блаузы, так что ей не пришлось одиноко жить в опустевшем и полуразрушенном Рагако в ожидании неприятных гостей из реформированной Военной полиции. В последнюю очередь Микаса спросила Армина про капитана. Рука предательски дрожала, когда выводила “Леви” по шероховатой бумаге. На последней букве перо царапнуло ее сильнее обычного, и осталась клякса. Хоть бери и переписывай. Микаса из-за кляксы порядочно огорчилась — надо же, прямо на имени капитана! — но искать чистый лист все же не стала. Бумаги было слишком мало. Мария рассказывала, что умеет отливать ее сама из старых газет, использованных обрывков и даже лепестков высушенных цветов. Надо попросить, пусть научит. Доить корову и коз благодаря ее урокам Микаса уже научилась. “Как там капитан Леви? Я переживаю за него. Что с его здоровьем? Надеюсь, ему уже лучше”. Такие сухие фразы. Дежурные, почти равнодушные. Рассмотреть в них, насколько на самом деле Микаса волновалась за капитана было почти невозможно, но она была уверена: если кто и справится, так это Армин. Он увидит и поймет. И напишет ей правду. Рутина не давала скучать в ожидании ответа: поспели поздние яблоки, и Микаса вместе с Сэндменами собирала их, перебирала плоды, резала, тушила, делала пастилу по семейному рецепту, который Марии передала еще прабабушка, закатывала банки с пюре и вареньем на зиму и пекла то шарлотки, то пирожки. Делала даже закваску — Мария научила ее, как вырастить ту не просто на муке и воде, а с добавлением немытых яблок с естественным налетом на шкурке. От кисло-сладкого запаха, наполнившего и пропитавшего собой, казалось, весь дом, кружилась голова и рот наполнялся слюной. Погреб тоже наполнялся — стройными рядами пузатых банок и скатанной в тонкие трубочки пастилой. Помимо заготовок из яблок тут чего только не было. И мед, который Олаф выменивал у одинокого пожилого пасечника на сливочное масло и козий сыр, и бутылки с соком и компотом, и овощная купорка. Когда Микаса впервые спустилась сюда, глаза сначала разбежались, а потом сошлись на переносице. Стало ясно, почему Сэндмены так щедро делятся дарами своей земли с другими людьми, ведь земля и сама была с ними щедра за их заботу о ней. А двумя неделями позже Олаф вернулся из города, загадочно улыбаясь, и протянул Микасе пухлый конверт, обклеенный яркими цветастыми марками. На самой большой была изображена белая птица в полете. Только сохранившаяся солдатская выдержка позволила Микасе удержаться от радостного визга и не броситься в спальню сию же минуту, чтобы вскрыть конверт и прочитать письмо Армина. Она сдержанно поблагодарила, вытерла о фартук руки и положила конверт в карман юбки. С трудом дождавшись вечера, сразу после ужина забилась в угол, поставив на окно рядом свечу. Пальцы по-детски дрожали, когда Микаса подцепила ногтем запечатанный край. Внутри оказалось сразу несколько писем. Она тут же узнала аккуратный, почти печатный почерк Армина, размашистый Жана, и округлый, чуть неряшливый — Конни. Почерк, которым было написано четвертое письмо, был ей незнаком, и она решила, что прочитает его в последнюю очередь. Сперва — послания от самых близких. Жаль, капитан не стал ничего ей писать… хотя, наверное, после травмы для него это теперь слишком непросто. А еще, если Леви запомнил их последнюю встречу сразу после того, как все закончилось, Микаса и вовсе не имела права рассчитывать на теплое отношение к себе с его стороны. Она тогда ни слова не сказала капитану, но он и без этого понял, как Микаса на него злилась и ненавидела. Идиотка. Письмо Конни было самым первым. Тот рассказывал, что они с ребятами сейчас работают с беженцами: помогают воссоединиться семьям, организуют поставки медикаментов и пищи в лагери, оборудованные специально для тех, кто остался без крова после Гула земли. Красной нитью между строк вилось беспокойство за маму и тоска по родному острову. Письмо от Жана было удивительно похожим на письмо Спрингера. Он так же скучал по своей семье, скучал по былым денькам, когда все казалось простым и понятным, скучал по их незамысловатой жизни в Разведкорпусе. Микаса боялась, что он начнет намекать ей на то, что скучает и по ней, но оказалось, что напрасно: несколько раз за письмо Жан упоминал Пик. Она стала волонтером в одной из уцелевших больниц — как раз в той, где находился Леви. Жан написал об этом вскользь, но больше ни словом не обмолвился о капитане, и Микаса, сдерживая досаду, понадеялась, что хотя бы Армин не будет мучить ее неизвестностью. Но Армин писал о другом. О том, что на континенте к ним у многих остается неоднозначное отношение, о том, что от Хистории он наслышан о количестве ненависти к членам Альянса в Элдии, о том, что они все еще ищут свое новое место под солнцем. Армин устал — это чувствовалось. Но так же чувствовалась и внутренняя сила, позволявшая ему держаться. А еще у Армина был свой якорь, дававший опору: он писал, что они с Энни живут вместе. Сперва обитали во времянке у господина Леонхарта, помогая ему по бытовым вопросам, теперь переехали к лагерю и пока что жили в одной из палаток. Впрочем, хоть отец и не захотел жить с молодыми, все же остался неподалеку от них, и тоже работал в лагере, насколько ему позволяло здоровье, а Энни приглядывала за папой. Армин писал, что в следующем году должны наладить пассажирские рейсы, в том числе между Марли и Элдией, и тогда можно будет отправиться по уцелевшим странам с дипломатическими миссиями. Пока получалось выбраться лишь на Хизуру. Армин изо всех сил надеялся, что ему удастся достучаться до людей. Микаса искренне верила, что если кто и справится, так это ее лучший друг. Про Леви он написал лишь в самом конце. “Ты спрашиваешь про здоровье капитана. Ну, он по-прежнему в больнице. С левой ногой все непросто, еще он сильно повредил спину в бою. Его постоянно мучает боль. Хотя бы пневмония отступила. Впрочем, Леви сам тебе все расскажет”. В последних строках Армин благодарил Микасу за письмо, искренне радовался тому, что она в безопасности и надеялся, что однажды они смогут увидеться — может, в Элдии, а может, и в Марли. “С любовью и тоской по тебе, мой друг. Армин” Микаса отложила письмо и проморгала слезы, застывшие в глазах — от теплого прощания Армина, от тревожных слов о капитане. И что это, черт возьми, значит: сам все расскажет? Совсем забыв о четвертом письме, Микаса смотрела в темное окно, и очертания деревянной рамы и подоконника со свечой на нем плавились и смазывались от упорно подступающих слез. Как же сильно она соскучилась по всем ним! Закрыв глаза, попыталась тихонько шмыгнуть носом, но вышло громко и резко. В соседней комнате Гарри вдруг затянул за столом какую-то песню, и Мария с Олафом присоединились к нему. Это позволило Микасе дать волю слезам, и обхватив колени руками, она затряслась от плача. Всего полгода назад ребята еще служили в разведке, только планируя атаку на Либерио, и проводили вместе все свое время. Они — не она. Микаса готовилась к бою, тренировалась, как обезумевшая, мало спала, совсем потеряла аппетит. Заковалась в прочный панцирь, запретив себе чувствовать что-либо кроме бесконечной вины. Ведь это из-за нее Эрен ушел. Ведь это она не нашла правильных слов, чтобы его удержать. Кажется, тогда только капитан Леви видел и понимал ее состояние. Именно тогда он не раз пробовал поговорить с ней, достучаться до вечно мрачной и безрадостной Аккерман, но та только лениво огрызалась в ответ на его заботу, и в конце концов он оставил бесплодные попытки помочь ей. Лишь бросал встревоженные взгляды всякий раз, когда замечал, что Микаса сильнее прежнего замкнулась в себе. Микаса прикусила губу до крови, зажмурилась, не давая больше воли слезам. Какой же она была тогда идиоткой! Все бы отдала сейчас за один разговор с капитаном. Взгляд упал на последнее письмо, и Микаса встрепенулась. Внутри полыхнуло любопытство: от кого же оно? Может, от Энни? Или от Пик… хотя зачем им вообще ей писать? Она развернула лист, сложенный пополам, и вчиталась в первые строки. Сердце на миг замерло, а затем заколотилось с такой силой, что стало страшно — выдержат ли такой натиск тонкие ребра? “Ну привет, Аккерман. Это Леви. Не уверен, что ты будешь рада моему письму, но Арлерт напомнил, что я до сих пор его подчиненный, и потребовал тебе написать. Видимо, считает, что раз я все еще прикован к кровати и толком с нее не встаю, то ему ничего не грозит. Ничего, через полтора месяца я уже пересяду в собственное инвалидное кресло крепче любой из местных развалюх, и тогда перееду его к чертовой матери. Вообще Армин устроил из твоего письма целое представление. Пригнал ко мне в палату Спрингера и Кирштайна и торжественно достал конверт. Ты давно ревущего от счастья Жана видела? Я вот — впервые. Я рад, что ты добралась до Элдии и сделала то, что и планировала. Рад, что ты сейчас вдали от городов и йегеристов, и тебе не грозит опасность. Просто рад, что ты жива. У меня все сносно. Ходить вряд ли буду, да и черт бы с ним. Жив, и ладно. Думаю, ты заметила, что почерк не мой. Левой рукой писать непривычно, вот и пришлось напрячь Фалько. Они с Габи постоянно навещают меня — медом им тут намазано, что ли, не пойму. Инициатива наказуема, так что одна побежала на местный рынок искать мне нормальный чай, поскольку больничные помои чаем даже назвать стыдно, а второй сидит и пишет тебе письмо под мою диктовку. Сами виноваты. Больше у меня нет для тебя новостей, но я буду рад, если ты вдруг захочешь написать в ответ и рассказать подробнее, как твои дела.” На этом письмо заканчивалось. В самом низу шла спешно накорябанная тем же почерком строка: “Вам привет от меня и Габи, госпожа Микаса! Господину Леви сейчас на самом деле очень непросто, хоть он в этом ни за что не признается. Обязательно напишите ему!” Микаса смотрела на желтоватую бумагу и не понимала, почему буквы вдруг заплясали перед глазами в странном танце, как причудливые человечки. Только когда с кончика носа закапали слезы, размывая чернила, она очнулась, быстрым жестом вытерла лицо. В голове вихрь из мыслей, никак не удавалось уцепиться хотя бы за одну. Написал! Леви все-таки ей написал! Вот только... Почему он ни словом не упомянул о том, как у него на самом деле дела? Почему только от Армина она узнала, что Леви все еще нехорошо, и то написано об этом было лишь вскользь? Откуда у капитана пневмония? Он правда написал это письмо только потому, что Армин его заставил, или же?.. Вопросов было много, ответов на горизонте не наблюдалось. Микаса обхватила себя руками, беззащитно съежилась в углу, поджала пальцы на ногах. Представила, что на самом деле обнимает капитана, и подбородок задрожал. В который раз за вечер она мажет слезы по щекам? Хотелось написать ответ немедленно. Каждому из них! И Леви обязательно тоже. Она кинулась к столу, но там были только обрывки бумаги, какие-то газеты, которые из Сигансины и других ближайших городов и деревень привозил Олаф, и Микаса от нечего делать читала их, чтобы хоть немного знать новости. Ни одного целого листа не нашлось. На следующее утро она уже стояла в фартуке и перчатках, закатав рукава рубашки, и училась вымешивать смесь для бумаги. Мария показывала, в каких пропорциях смешивать клейстер и мелко порванные газеты, сколько лить кипятка и как набирать потом эту субстанцию на мелкую сетку, обтянутую прочной деревянной рамой. Микаса голыми руками разравнивала ее, несмотря на то, что та обжигала пальцы, прижимала плотнее к сетке, сушила возле печки. Первая партия бумаги вышла слишком толстой и шероховатой, а при нажатии крошилась и ломалась по краям. Мария лишь посмеялась и сказала, что во второй раз обязательно получится. Микаса стиснула зубы и кивнула. Должно получиться. Обязано. Новая попытка была предпринята уже назавтра, и она увенчалась успехом. Листы, готовые уже тем же вечером, были в меру плотными и упругими. Для чернил не подходили из-за непривычно рыхлой консистенции, но зато по ним прекрасно писал мягкий графитный карандаш. Микаса строчила ответы дрожащей то ли от волнения, то ли от предвкушения рукой, представляя, как получит ответы от ребят через несколько недель. Три письма легли на стол быстро, в течение получаса, но над последним она сидела долго. Конечно же, это был ответ капитану. Несмотря на то, что ему она хотела написать больше всего, именно это письмо давалось ей с трудом. Каждую фразу она вымеряла, как на ювелирных весах. Под конец разозлилась, грубо смяла лист в ладони и отправила в самодельную корзину из ивовых веток, стоявшую под столом — пойдет на повторное литье. Второе письмо получилось честным, хоть и по-прежнему сдержанным. Микасе было страшно вываливать на Леви все, что накопилось в душе, но он заслуживал искренности. “Здравствуйте, капитан! Если бы вы знали, как я была рада получить от вас весточку. Я совершенно не готовилась к тому, что все захотят мне написать, ожидала просто короткий ответ от Армина. Мне правда очень приятно! Вы спрашиваете, как у меня дела. Хорошо, и одновременно непривычно. Меня приютила чудесная семья. Мы живем в лесу за пределами бывших Стен, недалеко от Сигансины. Охотимся, ловим рыбу. Держим скот. Мария, мать и глава семейства, учит меня разному, незнакомому или забытому. Я так привыкла держать рукояти УПМ, что теперь месить тесто на хлеб или доить коров и коз мне кажется гораздо сложнее. Часто делаю ошибки, но она меня не ругает, а по-матерински наставляет. У нас тут даже бумаги нет — последние листы потратила на прошлое письмо, а эти отливала сама, наученная Марией, а то даже не на чем было написать вам ответ. В общем, здесь спокойно и одновременно совсем не скучно. Из леса к нам выходят звери, представляете? Олаф, старший сын, для лосей и оленей специальную кормушку даже сделал, кладет им туда ивовые ветки и кору осины — говорит, они оттуда кучу полезных веществ в холодное время получают. Поэтому по вечерам, когда опускается туман, я часто наблюдаю из окна, как на нашу поляну приходят лоси и поедают угощение. В этом месте столько жизни и в то же время покоя! Я и забыла, что так бывает. Правда, очень по всем скучаю. Ко мне тепло относятся, не обижают. Но тоска становится лишь сильнее. Услышать бы спокойные рассуждения Армина, пошлые частушки Конни или громкий хохот Жана… или ваш голос. Мне вас не хватает, капитан. Никогда не думала, что буду вам такие вещи писать. Что вообще напишу для вас письмо, понимаете? Я хотела сделать это еще в прошлый раз, но подумала, что вам это не нужно и вообще не до того. Да… про “не до того”. Капитан, вы пишете, что у вас все сносно, а вот Армин упомянул в своем письме, что это совсем не так. Как вы подхватили пневмонию? Почему вам не дают обезболивающие, если травмы так мучают? Зачем вы меня обманываете? Думаете, если я далеко, то не узнаю правду? Расскажите, как вы себя на самом деле чувствуете. Как проводите дни в больнице. Надеюсь, ребята о вас не забывают, и рядом не только Габи с Фалько. Мне очень жаль, что я единственная нахожусь по ту сторону моря и не могу вас навестить. Надеюсь, однажды это изменится. С нетерпением жду вашего ответа. Микаса.” На следующее утро она протянула Олафу конверт, и ее робкое “Отвезешь, когда поедешь в Сигансину?” осталось непроизнесенным — тот молча кивнул и пошел седлать лошадь. Микасе стало неловко: Олаф не должен был этого делать, ее письма вообще не его забота, и в Сигансину он явно не собирался в ближайшие дни. Но эта неловкость задушилась благодарностью и ожиданием ответной весточки. По вечерам, когда домашняя работа была сделана и все разбредались по своим углам, Микаса подолгу сидела в кухне у окна. Ей мерещились тени в темноте за ее спиной. Отражались в стекле, колыхались маревом, как от сквозняка. Обретали очертания близких. Тех, кто ушел далеко-далеко и уже не вернется к ней, не обнимет, не прикоснется. И тех, кто все еще дышит одним с ней воздухом, но так же безнадежно далек. Микаса обхватывала себя руками, пряча глаза за отросшими волосами, представляя прикосновение теплых пальцев к плечам, слыша над ухом шепот и тихий смех. Но нет… ничего этого нет. Когда она поднимала взгляд, в стекле неизменно отражалась лишь ее фигура. Тоска множилась, ожидание изводило. Ответа не было долго. Однажды ночью Микаса проснулась, задыхаясь и трясясь так, словно из комнаты выкачали весь прохладный свежий воздух и заменили на раскаленный, обжигающий легкие. Удушающей волной накатила паника, сердце подскочило к горлу, кончики пальцев похолодели и занемели. Она не понимала, что происходит, ей просто было очень-очень страшно и плохо. А потом пришла пустота. Такая всепоглощающая, как будто чьи-то скрюченные когтистые пальцы выскребли из этого мира все светлое и заменили густой клубящейся тьмой, оплетающей Микасу точно щупальцами. Она по-прежнему не понимала, что это и откуда взялось. Просто сидела в кровати, не в силах заснуть, а когда из-за занавески в комнату несмело прокрался первый солнечный луч, страх вернулся и привел с собой за руку отчаяние. Все, что ей оставалось — лишь без конца растирать ладонью покрытую мурашками грудь, елозя пальцами по выпирающим ключицам. Что случилось? Чьи это чувства? Кому настолько больно? У нее было одно предположение, но слишком тревожно и пугающе было об этом думать. Знать, что она ничем не может помочь, что она за много-много сотен километров от того места, где должна сейчас быть. Где чертово письмо? Она, словно потерянная, тенью бродила по дому следующие два дня. Выходила на улицу, бесцельно шаталась от сарая к амбару и обратно, пересчитывала уцелевшие в концу ноября листья на яблоне, сидя на лавочке. Мария смотрела внимательно, но ничего не говорила. А потом Микасу отпустило. Ребра раздвинулись, давая легким набрать воздух, освобождая сердце, бившееся все это время будто через раз. Она глубоко вдохнула и выдохнула, чувствуя непередаваемое облегчение. В Марли точно что-то случилось. Но, кажется, обошлось. Однако осталась горечь. Тихая, беспомощная, неизбывная горечь. Тем вечером Мария села напротив нее с двумя кружками молока, подвинула ей одну и молча заглянула в глаза. Микаса спряталась за волосами, отгородившись от женщины, не понимая, как объяснить, что она все это время чувствовала. Мария не наседала с расспросами, просто мелкими глотками пила свое молоко, отодвинув штору и глядя в окно, за которым уже давно стемнело. — У меня, — наконец собралась Микаса с силами, чтобы заговорить. Мария тут же перевела на нее мягкий, теплый взгляд. — По ту сторону моря остались дорогие люди. — Те, кому ты пишешь письма, — Микаса лишь кивнула. — И кому-то из них было очень плохо. Я это бессилие и боль до сих пор отголосками чувствую. А сама сижу тут, даже ничем не в силах помочь. И мне самой от этого так… — споткнулась о собственные слова, замолчала, исподлобья глядя на Марию. Затем вытолкнула наружу то, что так не хотелось говорить, но это должно было быть сказано: — Только пожалуйста, не считайте меня сумасшедшей. Хотя я знаю, как странно звучат мои слова. — Пей молоко, дочка. А то остынет, — Мария пододвинула к ней кружку ближе, и Микаса обхватила ту ладонями, сделала судорожный глоток, ощутив сладость меда и горечь трав. — Я не считаю тебя сумасшедшей, Микаса. Связь с дорогими людьми есть. И у меня была когда-то… А что до тебя — если ты чувствуешь чью-то боль через все это расстояние, разделяющее вас, почему думаешь, что не сможешь послать свою поддержку в ответ? — А? — замерла Микаса, навострив уши. Такая мысль в голову ей не приходила. — Ты попробуй. Сейчас ложись в кровать и перед сном обязательно подумай о том, кому твоя поддержка нужна. Поделись своей силой и любовью. И так сможешь помочь. Он почувствует. Они всегда чувствуют. — Вы так думаете? — в груди, насквозь выстуженной за последние дни, робко вспыхнул огонек надежды. А вдруг правда получится? Мария улыбнулась и одним большим глотком допила молоко. Микаса сделала то же самое. — Я знаю. Снова отодвинула занавеску, посмотрела в окно и вдруг тихонько рассмеялась, поманила к себе Микасу пальцем и им же указала в темноту сада вокруг их дома. Микаса всмотрелась и радостно ахнула. На землю большими пушистыми хлопьями бесшумно опускался первый снег. Укрывшись одеялом, Микаса невидяще взглянула в потолок над собой, размышляя о том, кто же именно сейчас так в ней нуждается. Может, это Армин? Но у Армина рядом была Энни, он бы не был одинок в своем горе. Жан и Конни тоже держались вместе, как братья-близнецы, судя по написанным ими письмам, и неизменно были друг другу опорой. Так было в Разведкорпусе, еще при живой Саше, так осталось и после ее гибели. Дружба старых товарищей стала только крепче, общая боль утраты разделилась на двоих и сшила их невидимой прочной нитью. Значит… — Что же с вами произошло, капитан? — прошептала она в пустоту перед собой, чувствуя, как слезы щекочут виски и затекают в уши. Гадкое ощущение, но вытирать соленую влагу Микаса не спешила. Закрыв глаза, тихонько шмыгнула носом и попыталась представить себе Леви, но вместо этого пришло совсем иное. Перед взглядом вспышками вставали короткие отдельные сцены, из которых осталось лишь собрать цельную картинку: по реке прошел ветер, гальку топчут детские сапожки, черные волосы прячутся под желтым капюшоном. Вдохнув, Микаса так явно ощутила запах тины и влаги, словно сама стояла на берегу. Затем зрение будто замутнилось, и все, что ей оставалось — вслушиваться. Всплеск воды, словно туда упало что-то тяжелое. Отчаянный крик, разорвавший ей душу, потому что она узнала этот голос. И… тишина. Вокруг снова была лишь темнота комнаты. Не осталось и других звуков, кроме тихого дыхания спящих людей. — Ты не виноват, — прошептала, задыхаясь от слез, Микаса. — Ты ни в чем не виноват. Стиснула в пальцах жемчужину, согревая в ладони, прижала ту к груди. Так отчетливо представила, как внутри разгорается свет, что ночной мрак и впрямь начал рассеиваться. В окно заглянула полная луна, поделилась своим мягким сиянием, окутала каждый предмет в комнате тусклой сиреневой дымкой. Встав с кровати, Микаса неслышно подошла к окну. Знала: Леви сейчас эту же луну не увидит. Континент Марли слишком большой, они в разных часовых поясах. Судя по увиденному ей, беда случилась еще засветло, но Микаса проснулась от дикой боли в груди под утро. — Значит, ты сейчас не спишь. Услышь меня. Пожалуйста. Твоей вины в произошедшем нет. Луна таращилась на нее выпуклым немигающим глазом, ветви груши за окном лениво шевелились на слабом ветру. Мелькнула тень: пролетела ночная птица. Даже ночью продолжалась жизнь. Жизнь вообще имела особенность продолжаться, несмотря ни на что. Упорно пробивалась через любые преграды, прорастала через бетон и железо, лезла наперекор всему, настырно и бескомпромиссно. И даже если чья-то жизнь оборвалась внезапно, страшно и безвременно, твоя собственная все еще с тобой. Чужая кровь ушла в землю и проросла виноградной лозой, а твоя по-прежнему бурлит в венах, проходит через уставшее, но упрямое сердце и заставляет тебя двигаться дальше. Значит, ничего не кончено, и хорошего будет сделано еще столько, что для вины больше не останется места. Этой клятой вины не должно быть и сейчас, но Микаса хорошо помнила, как эта дрянь умеет прогрызать себе дорогу в самые укромные уголки души и гнездится там так, что не вымести ни одной метлой. Но она справилась. И Леви тоже справится. Микаса стояла у окна, сжимая в пальцах жемчужину, пока луна не спряталась за кромку леса. Только тогда она вернулась в постель. Горечь отпускала ее душу, и она точно знала — там, за морем, стало легче еще одному человеку. Зима прочно обосновалась в Элдии, но была удивительно мягкой, хоть старожилы и пророчили страшные холода. Микаса не помнила другого такого года, когда она позволяла себе расхаживать по лесу, загоняя добычу, в легком тулупе. Близился день зимнего солнцестояния. Микаса обожала праздники Колеса года всей душой, и Йоль был одним из ее любимых. Многие видели в нем лишь мрак самой длинной ночи в году, но она помнила: после того, как эта ночь заканчивалась и белсникели уводили за собой в своей макабрической пляске самые ослабевшие и уставшие души, день начинал прибывать, солнце все дольше задерживалось на небе, и зима медленно сдавалась под напором наступающей ей на пятки весны. Накануне Олаф и Гарри за ужином обсуждали, как славно будет отправиться в Сигансину на празднование. Микаса слушала их и думала: может, стоит поехать с ними? Хотелось помочь им в городе, несмотря на опасность быть узнанной кем-то из военных. Олаф собрал несколько котомок с дичью и молочными продуктами, Мария своими руками сделала несколько видов купажей из трав, и они вместе с Микасой и Гарри рассортировали все по баночкам. Сигансину снова восстанавливали, в этот раз еще медленнее, чем до Гула, но все равно не отступали. Для многих этот городок стал символом борьбы и свободы. Для Микасы же он сперва стал домом, затем местом скорби, а ныне — памятью. Людям пообещали ярмарку, танцы, даже бесплатное горячее питье. Народу должно было собраться много: Олаф говорил, выжившие сейчас особенно остервенело тянулись друг к другу, словно напитывались чужой силой и эмоциями, делясь в ответ собственными крохами. Микаса не была уверена, что ей есть чем поделиться с незнакомцами. Слишком много тепла она давала Сэндменам, слишком много света вкладывала в письма. Но в груди гулко билось растревоженное сердце и что-то требовало сделать, а что — непонятно. Может, если она поможет братьям на ярмарке, оно немного успокоится? Наутро Мария протянула ей теплую шаль и скроенный из гобелена корсет. Микаса непонимающе посмотрела на него: шаль носила сама Мария, шерстяную, с вышивкой по краям, но корсет был ей явно не по размеру. — Бери, дочка, бери. Для тебя скроила, — Мария сунула его в руки Микасе, улыбнулась обезоруживающе и заторопилась в кухню, где в кипятке замачивался изюм, который вечером отправится в традиционную праздничную кашу с молоком. А Микаса все рассматривала корсет. Видела этот гобелен на кресле: добротный, домашнего плетения, кропотливо созданный наверняка руками самой Марии. Неужели не жалко?.. — Вот это тоже тебе пригодится, — из коридора перед Микасой возник Олаф с рогатой маской в руках. На затылок у него была сдвинута похожая, позади маячил Гарри сразу в маске, в руках держал несколько бубенцов и весело ими встряхивал, каждый раз посмеиваясь в тон их мелодичному звяканью. — Ряженых сегодня будет много, поэтому никто не придерется к девчонке со спрятанным лицом, и можно не бояться, что йегеристы узнают. Микасе было неловко от того, что ради нее так заморочились, но она понимала, что Олаф все делает правильно: показываться на улице вот так запросто ей было опасно. Поблагодарив каждого — Гарри получил свою порцию благодарности за самодельные бусы из высушенных ягод шиповника и совсем юных шишечек размером с ноготь, и за то, что навесил бубенцы на маску Микасы, она перетаскала в телегу то, что не успели сложить накануне, и нарядилась. Длинная шерстяная юбка почти в пол прятала старенькие, но все еще крепкие ботинки, которые отдала ей Мария, корсет плотно облегал грудь и живот, но не мешал дышать, и шаль с бусами и маской завершали праздничный образ. Когда она попрощалась с довольной Марией и вышла к братьям, уже сидевшим на козлах, Гарри восхищенно показал ей оттопыренные большие пальцы, а Олаф замялся, покраснел и пробормотал что-то подозрительно похожее на "красивая". Микаса замялась не меньше — прежде комплименты ей делали только Жан и Сашка, все пытавшаяся одеть Микасу поярче и талдычившая, что нельзя прятать такую красоту. Сама она о собственной внешности не думала. Не было на то времени, да и подобные мысли казались глупыми и ненужными. Лучше думать о войне, о будущем, об Эрене. Олаф все еще смотрел на Микасу, и она наконец ответила ему благодарностью, смущенно потупив взгляд. Олаф разулыбался, протянул ей руку, помогая забраться в телегу в непривычно длинной одежде, и коренастая лошадка Сэндменов тронулась в путь. В прошлый ее визит сюда по осени Сигансина была совсем тихой и пустой, теперь же полнилась жизнью. Казалось, сюда съехались на торжество из всей округи, да и наверное так оно и было. На центральной площади, где находился разрушенный фонтан, стояли торговые палатки, теснились деревянные лотки, ломившиеся от снеди. Сейчас ничто не напоминало о том, что грядущий год грозит голодом, ведь часть земель Элдии, богатых плодородным черноземом, оказалась вытоптана Колоссами. Сейчас люди делились друг с другом всем, что у них было, стараясь хоть немного забыться, отвлечься, ожить. Олаф достал из телеги раскидной самодельный стол, они с Гарри выбрали местечко с краю и начали выкладывать товар. Цену ставили минимальную, многое отдавали по себестоимости, а что-то и вовсе задаром. Микаса в рогатой маске с любопытством осматривалась: ряженым здесь и впрямь был буквально каждый второй, она и братья Сэндмены действительно мешались с толпой, становясь ее органичной частью. Прямо в центре фонтана шустро натянули мостки, и туда забралось несколько ряженых с музыкальными инструментами. Микаса вслушалась в слегка скрежещущие звуки харди-гарди, засмотрелась на то, как крутится колесный механизм, вращаемый за деревянную ручку тонкими девичьими пальцами. Кто там, под этой маской? Что за девушка? Встречала ли ее Микаса прежде, когда жила в Сигансине, или та и вовсе не здешняя? Бубенцы, обернутые вокруг рогов, задорно звякнули, когда ритм ускорился. Пальцы ловко пережимали клавиши, не допуская фальши, девушка уперла инструмент в бедро согнутой в колене ноги, тряхнула волосами. Вступили остальные музыканты, и мелодия стала густой, многогранной, запела на разные голоса. Гарри мягко толкнул Микасу в бок, попросил принести коробок с чаем, и та шагнула в сторону телеги, пытаясь стряхнуть с себя остатки наваждения. Прежде она бывала на сигансинской ярмарке в честь осеннего равноденствия, когда жила с Йегерами, и это был ее первый и последний подобный опыт. Тогда размах был гораздо шире, да и все-таки сентябрь самый урожайный месяц — лотки так и ломились от обилия груш, яблок, слив, орехов и грибов. Но сейчас жизнь чувствовалась сильнее, чем тогда. Люди врывались в центр площади, где осталось свободное место специально для танцев, с почти животным отчаянием, плясали до упаду, кричали, смеялись, ликовали. Когда-то Гриша объяснял маленькой Микасе, что чем более поздний и зимний наступает аграрный праздник, тем тише он проводится, и солнцестояние в декабре всегда было самым молчаливым: жечь свечи, поминать усопших, оставлять по вечерам тлеть полено у камина. Но в этот раз все было иначе. Люди праздновали не Йоль, люди чествовали саму жизнь. Сдвигали маски, целовались, жадно закидывали друг другу руки на шеи, прижимаясь телами, водили хороводы. Микаса упустила момент, когда несколько хороводов поменьше слились в один огромный вокруг фонтана, где играли, играли, играли музыканты, словно им не нужен ни отдых, ни пища, словно они сами — йольские духи, озорные белсникели, пришедшие к смертным посмотреть, как у них дела, да повеселиться за компанию. Она наблюдала за этим, как зачарованная, теребя шнуровку корсета под шалью. Повела головой в сторону, и на висках звякнули бубенцы. Микаса вздрогнула от непривычки, тут же рассмеялась этому. Подошла женщина, попросила немного творога, и у Олафа завязалась с ней беседа. Он, кажется, знал о местных все. Эту женщину он расспросил о здоровье мужа, озабоченно покачал головой, услышав, что хрипы в груди не проходят, и к творогу бесплатно положил баночку сушеного чабреца. У Микасы зачесалась щека под грубо выделанной из папье-маше маской, и она приподняла ту, пытаясь дотянуться до зудящего участка кожи. Пробегавшая мимо девушка в похожей маске весело взвизгнула, оторвав ее ладонь от лица, и почти нараспев проговорила: — Не трожь, деви́ца, не снимай! Пока ряженая, духи тебя за свою принимают, а станешь ты опять простой человечицей — так сразу утащат за собой на ту сторону, опомниться не успеешь! Микаса поспешно натянула маску назад, но не из-за странного совета, а потому что увидела группу вооруженных винтовками военных на краю площади. Они стояли, привалившись кто к стене, кто к огромным бочкам, и курили, оглядывая ленивым взглядом людей. Под одеждой неприятно вздыбились волоски на коже. Как здорово, что сегодня в масках добрая половина присутствующих! Никто не обратит на нее внимания. Олаф покосился на Микасу. Наклонился к самому уху и прошептал: — Держись от них подальше, если они настолько для тебя опасны. Будь ближе к нам с Гарри, лады? Микаса только кивнула. Внутри стало жгуче от накатившего стыда: ведь совсем недавно была одним из самых ценных кадров в армии, на нее равнялись, ей восхищались и старались подражать, а теперь она стоит тут и прячется, как жалкая воришка, от бывших коллег. Как преступница. Почему “как”? Хватит ли теперь у нее сил, без аккерманских способностей, одолеть сразу несколько взрослых мужчин? Микаса понадеялась, что никогда не узнает ответа на этот вопрос. А веселое безумие на площади множилось, разрасталось. Люди кружились под звуки почти бившейся в истерике флейты, хлопали в ладоши, поднимая те над головой, в такт бубну, в который бил ряженый в косматой шубе. Кричали и смеялись дети, влюбленные целовались под ветками омелы, глинтвейн на сушеных яблоках лился рекой. Олаф принес себе и Микасе по кружке ароматного пряно пахнущего напитка, а когда Гарри попросил тоже, брат беззлобно щелкнул его по носу и указал на палатку, где наливали свежий компот для тех, кому еще слишком рано пить вино. И хоть веселья и задора было через край, время от времени Микасу охватывала печаль. Вот бы тут оказались ребята! Как она здорово бы отплясывала с Конни, как увлекла бы к прилавку со сладостями Армина, как дразнила бы Жана за его вечное неумение пить… а Леви бы просто наблюдал за этим, скрестив на груди руки и привычно делал вид, что недоволен поведением своего отряда, да только Микаса давно поняла, что за этим показным равнодушием скрывалось тоскливое желание присоединиться к ним, быть частью этой веселой говорливой компании. Сесть бы просто рядом, сунув в озябшие ладони большую чашку черного чая с еловыми веточками, что разливали там же, где ребятня толпилась за компотом, и молчать. И иногда любоваться — тонкими строго нахмуренными бровями, пристальным взглядом прищуренных глаз, поджатыми губами и острой линией скул. А он непременно бы это заметил и спросил бы в своей грубоватой манере, что с ним не так, что она так пялится. И тогда бы она… Додумать до конца свою мысль она не успела: прямо перед ней возникла девушка в венке из веток пихты с каким-то чудом вкрепленными в него шишками и попросила почечный сбор для захворавшей матушки. Товары разбирали лихо: всего за пару часов их стол опустел. Денег заработали немного, но Микаса знала сразу, что они едут не за выручкой, а чтобы помочь тем, у кого было совсем плохо. — Ну, вот и поторговали, — довольный Олаф, сдвинувший маску на лоб, сложил стол и отнес тот в телегу. Вернулся и лукаво глянул на Микасу. — Как насчет танца напоследок? Смотри, какой хоровод устроили! Он протянул ей руку, улыбаясь уголком рта. С другой стороны Микасу уже схватил за вторую ладонь Гарри, и она последовала за братьями в самый центр толпы. Им удалось влиться в хоровод в тот самый момент, когда музыка резко ускорилась, вынуждая подстраиваться под нее, перейдя с шага почти на бег. Микаса споткнулась, но ладошка Гарри потянула ее за собой, не дав пропахать носом каменную мостовую. В глазах зарябило от разлетающихся юбок, от взметнувшихся длинных женских кос со вплетенными в них лентами, нос заполнил запах пряностей для напитка и костра, над которым варился глинтвейн. Жизнь, жизнь, повсюду была жизнь в самом ярком ее проявлении. Лихо отплясывали у фонтана дети, даже не пытаясь попадать в ритм, словно у них были свои собственные правила, пожилые старухи степенно раскачивались из стороны в сторону несмотря на бешеный стук бубна — время для них давно обрело собственное течение, и им уже некуда было спешить. Микаса смотрела и не могла насмотреться, не забывая переставлять ногами, чтобы не свалиться окончательно на мостовую и не выпасть из этого круга жизни — безумной карусели, которая одновременно и страшила, и манила ее в свои крепкие объятия. Когда хоровод распался на множество небольших компаний, Олаф прижал Микасу к себе и поцеловал в щеку, приподняв маску. Микаса смутилась, мягко вывернулась из его объятий, но Олаф не успел никак на это отреагировать: музыканты завершили свое выступление и призвали всех на площади звенеть в бубенцы что было сил, кликая духов Йоля, чтобы те поскорее пришли, посмотрели на праздник и поняли, что их не забыли. Пространство наполнилось мелодичным перезвоном, казалось, будто сам воздух вибрирует. Гарри смеялся и тряс головой, заставляя звенеть бубенцы на рогах маски, но многие поснимали свои и теперь вскидывали руки с зажатыми в пальцах бубенчиками, и звенели, звенели что было сил! В этот момент какая-то нетрезвая женщина, пробираясь ближе к музыкантам, случайно толкнула Микасу в плечо, и маска слетела с нее. И как назло все, что могло совпасть дурного, совпало: вдоль фонтана, около которого они как раз стояли, прошли военные, и один уставился прямо на Микасу. Прищурился недобро, толкнул товарища и указал на нее. Олаф заметил это, закрыл Микасу собой словно невзначай, якобы пытаясь разглядеть музыкантов, затянувших напоследок какую-то медленную печальную мелодию, и шепнул через плечо: — В лес. Быстро. Гарри тебя проводит к развилке, я встречу вас около нее на телеге. Ну же! Повторять дважды Микасе не пришлось, она натянула капюшон на лицо и нырнула в толпу, изо всех сил стараясь потеряться в ней. Сзади раздалось громкое злое “Стой!”, и краем глаза Микаса увидела, как Гарри кулем свалился под ноги йегеристам, вынуждая тех споткнуться об него. План, простой до безобразия, все же сработал: они явно ее потеряли, потому что больше выкриков не было. Микаса хорошо помнила Сигансину, знала, каким самым коротким путем можно добраться до леса, и единственную опасность для нее представляла пустошь, где прежде стояла стена. Но ей повезло: она добежала до деревьев и спряталась за них, выглядывая Гарри. Тот показался через пару минут, всмотрелся в сплетение веток шиповника и облепихи, и, увидев Микасу, машущую ему, бросился к ней. — Олаф что? — Телегу собирал. Давай за мной, и не отставай. Тебя все еще ищут, йегеристы там обшаривают всю толпу. “Вот и выбралась погулять”, — раздосадованно подумалось Микасе, когда она уже сидела в телеге Олафа. Тот выглядел мрачным и сосредоточенным, но не говорил ей ни слова. Домой они успели как раз к началу сильной метели, и сразу же рассказали обо всем произошедшем Марии. Та печально покачала головой. — Нет покоя дурным людям. — Вы разве на меня совсем не сердитесь? — понуро спросила Микаса. Гарри между тем достал льняную домотканую скатерть и застелил ей стол к праздничной трапезе. — За что, дочка? За то, что йегеристы не в ладах с бывшими разведчиками? — Так многие йегеристы и сами прежде разведчиками были, — пробормотала Микаса, разглядывая собственные руки. — Видать, хреновые из них разведчики-то были, коль они теперь такое творят, — фыркнул Олаф. — Знавал я прежде разведчиков, отличные были ребята, добрые, бесстрашные. А эти ничем на них не похожи. Знаешь, что нынче творят йегеристы? Проводят публичные казни несогласных с их действиями. Как тебе такое, а? Новое развлечение в Митре. Слышал сегодня, как об этом шушукался люд. Микасу пробрало до мурашек. Вот значит, какова была бы ее участь, если бы военным удалось взять ее в плен. Вот значит, что ждет Армина, Конни, Жана и Леви, если они решат вернуться. Тех, кто остановил Гул земли и спас остатки человечества, вздернули бы на потеху толпе. — Я подвергла вас опасности, — она вдруг с ужасом поняла, что люди с площади вполне могли бы рассказать йегеристам, что девчонка в шитом корсете и шали с оторочкой стояла за одним прилавком с отшельниками Сэндменами. — Глупости какие, — отмахнулась Мария. — Ничего не бойся. Не придут они сюда. Ни одна душа нас не сдаст. Мы кормим людей, а военные только страху на них наводят, да последнее отобрать пытаются, чтобы не голодать самим. Не знаешь совсем, видимо — ведь нет у них, считай, поддержки. На одном честном слове держатся, да и то до поры до времени. Сэндмены праздновали Йоль тихо, но отдавая дань традициям. Когда телега была разобрана, лошадь накормлена и напоена, все собрались в доме, Мария, сама одетая в законченный ей буквально на днях кардиган, подарила каждому по новому вязаному свитеру. Они зажгли свечи, расставили на столе, на полках. Сыновья достали с самой дальней полки массивный деревянный подсвечник явно ручной резки и заполнили свечами и его. “Папа делал”, — с гордостью сказал Гарри, ставя тот на окно. Ели полбяную кашу, заправленную изюмом и медом, и запеченную вепрятину. Микаса принесла накануне несколько веточек остролиста, который нашла в лесу во время охоты на кабана, и Мария поставила те в чистую бутыль с широким горлышком. Подожгли с одного конца принесенное Олафом небольшое бревно, еще летом, по его словам, бывшее частью вишневого дерева. Бревно медленно тлело, наполняя комнату ароматом дыма — не резким, а приятным, успокаивающим, усыпляющим. Ужинали в спокойном, даже величественном молчании под потрескивание дров в жарко затопленной печи, а снаружи бушевала метель, заглядывала в окна, грозила жильцам дома пальцем: не выходите на улицу, сейчас мое время! Никто и не выходил. В самую длинную и темную ночь границы внешние и внутренние всегда закрыты. Лишь огонь длинной вощеной свечи будет гореть до утра на подоконнике, освещая путь душам тех, кто приходил в полуночный час повидать своих близких, коснуться стекла призрачными пальцами и порадоваться за то, что их жизнь продолжается. В самую длинную и самую темную ночь Микасе снятся все те, кто был с ней однажды, но ушел. Мама, папа, Гриша, Карла… Эрен. Снятся ребята из кадетского корпуса, погибшие еще в Тросте. Снится командир Эрвин, снится Ханджи. Саша радостно машет рукой, но делает шаг назад, стоит Микасе приблизиться. Ей там не место, понимает она, и наблюдает со стороны за странным танцем, в котором участвуют все, кроме нее. Эрвин кружится с Ханджи, Гриша обнимает Карлу, мама танцует с папой и мягко смеется, когда тот специально коряво переставляет ноги, веселя жену. Эрен совсем по-детски дразнит Микасу высунутым языком, а затем подхватывает под локоть Сашу и тащит к остальным. Музыкантов не видно, но музыка в самом воздухе: мерный скрип колесной лиры, мягкие напевы трехструнной тальхарпы и нежная, тоскливая окарина сливаются в странную, но гармоничную мелодию. Казалось бы, она и не для танца вовсе, но вот упорядочивается, меняет мотив и ритм, и все берутся за руки, движутся в медленном хороводе вокруг огромного костра. Микаса не чувствует тепла от этого огня: он разожжен не для нее и не согреет ту, что принадлежит миру живых, но освещает лица тех, для кого иномирье стало обителью отныне и навек. Веки смежаются, голова тяжелеет. Последнее, что Микаса видит, прежде чем засыпает во сне и просыпается в реальности — как все смотрят на нее и, улыбаясь, машут на прощание. Мама приставляет ладони ко рту и кричит ей: — Живи, дочка, и будь счастлива! Сон лишь сильнее растревожил и без того неспокойное сердце. В груди снова клокотало, тянуло далеко-далеко, лишая покоя. Тремя днями позже Микаса сидела в темной кухне. Стояла глубокая ночь, все в доме спали. Она не жгла свечей, лишь лениво тлело вишневое полено — его полагалось поджигать каждый день до самого конца декабря. Перед ней на столе лежали наручные часы — единственные в доме. Они принадлежали погибшему отцу семейства, поэтому сыновья берегли эту вещь, но доверяли ее Микасе так же, как доверяли старый отцовский нож и его инструменты. Микаса перекатывала в пальцах жемчужину. Даже в почти полной темноте от той исходил неяркий мягкий свет. Часы щелкнули часовой стрелкой, сместившейся с прежнего места. Микаса расфокусировано посмотрела на циферблат. Ей не нужно было видеть его, чтобы знать, сколько сейчас времени. — С днем рождения, капитан, — прошептала она, поднеся к губам жемчужину, и плотно зажмурилась. А на следующий день Олаф привез из Сигансины порядочно задержавшийся конверт с марлийскими марками. Кажется, даже в прошлый раз руки Микасы не дрожали так сильно. Теперь она не стала ждать до вечера — сразу же вскрыла конверт и, поджав под себя ноги, уселась на своей кровати. Писем снова было четыре. Так же: Армин, Жан, Конни. Капитан Леви. Письмо, написанное почерком Фалько, она снова оставила напоследок, но теперь по совсем другой причине. Оно было больше предыдущего: лист исписан с обеих сторон. Микаса торопливо, жадно глотала строку за строкой в посланиях своих друзей, узнавая последние новости. Жан, явно смущаясь, писал о том, что они с Пик очень сблизились. Микаса улыбнулась: это стало понятно еще и из его первого письма. Конни сообщал, что хочет весной забрать маму с собой в Марли, а Армин рассказывал о попытках наладить отношения с марлийцами, о том, как они все вместе продолжают трудиться на благо общества. Почерк его показался Микасе неровным и слегка корявым, словно рука дрожала, но она списала это на сильную усталость. Отдельно Армин писал про Леви. Микаса была уверена, что не получит от капитана всей правды о его состоянии, потому что он не захочет ни жаловаться, ни признаваться в собственной нынешней слабости, поэтому в письме просила Армина об этом. “На самом деле это вторая больница для капитана. В первой было просто ужасное отношение. Ему не давали обезболивающее, игнорировали ухудшение состояния, не убирались в палате. Даже позволяли себе его не купать и не кормить нормально. Я проворонил, и мне до сих пор ужасно стыдно перед Леви за это. В общем, нам повезло только во второй раз. Причем повезло во всех смыслах: больше уцелевших больниц поблизости нет. Здесь понимающие врачи, заботливые медсестры, главврач — сам марлийский элдиец, так что Леви приняли тепло. Морфина, к сожалению, на всех не хватает. Я раздобыл для него небольшой коробок через третьи руки, да только капитан сам от него отказывается, говорит, есть те, кому он нужнее. Ну ты знаешь его, о себе как всегда думает в последнюю очередь. Правда, в результате своего альтруизма Леви тратит слишком много сил на борьбу с постоянной болью. Нога из-за безалаберности врачей в первой больнице срослась неправильно, пришлось повторно ломать и заново накладывать гипс. Не хочу даже думать, через что он прошел в те дни. Хотел быть с ним рядом в период восстановления, хотя бы поначалу, но он отругал так, словно я снова зеленый рядовой, только выпустившийся из кадетского училища и налажавший с уборкой. Мне не хватило духу с ним спорить, да и я понимаю, как капитану важно сохранить хотя бы остатки былой гордости. Впрочем, мне все время кажется, что мы делаем для него недостаточно. В конце концов, если бы не капитан Леви, никого из нас не было бы сейчас в живых. Как я писал в прошлый раз, помимо ноги у капитана проблемы со спиной. Тот удар, когда появился Бертольд, не прошел для него бесследно. Были сломаны ребра, а еще сместились позвонки. Я до сих пор не понимаю, как он после такого продолжил сражаться, но это упрямство ему аукнулось: он до сих пор большую часть времени проводит в кровати, изредка перебираясь в инвалидное кресло для прогулок. В старом больничном ему явно неудобно, поэтому мы заказали для него лучшее инвалидное кресло по разработкам Оньянкопона. Правда, готово оно будет не скоро, только в середине зимы, или даже позже. Леви, конечно, держится, но из всех нас ему тяжелее всего. У него не осталось старых друзей, он даже не может навестить их могилы. Невооруженным глазом видно, как на самом деле он рад, когда мы приходим повидаться. Впрочем, даже когда нас нет рядом, он не одинок: в соседней с ним палате лежит девочка Элли, сверстница Габи, и уж не знаю, как это вышло, но они с Леви явно на короткой ноге. У Элли, к слову, она всего одна. Может, потому они с капитаном и поладили, и потихоньку лечатся друг об друга. Ладно, чтобы не завершать письмо на печальной ноте, скажу, что такой радости на лице Леви, как когда я достал при нем твое письмо, я не видел уже очень, очень давно. Это так здорово, что вы общаетесь! Думаю, переписка может сделать легче вам обоим. Все же вы — Аккерманы, и этим все сказано. Приезжай весной, когда появится возможность пересечь море на пассажирском судне, а не на лодочке. Повидаемся с тобой наконец, а то соскучились все страшно. В конце концов, кто еще, кроме тебя, осмелится издеваться над Леви за то, что он теперь еще ниже, чем был? С любовью, Армин” Микаса проглотила скопившуюся во рту горечь. От письма Армина закололо в груди, и она потерла ее, пытаясь разогнать боль. Знать, как всем им там сейчас непросто, что они оторваны от дома, от своих семей, и все, что у каждого из них сейчас осталось — лишь воспоминания о былом, оказалось слишком тяжелой ношей. Микасе страшно хотелось оказаться там рядом с ними, обнять каждого, успокоить, утешить. Помочь всем, чем только сможет. Она подумала о Леви. Неужели к нему плохо относились в первой больнице? Какие же уроды, просто нет слов… Злость вскипела, вытесняя остальные чувства, пальцы сжались в кулаки до побелевших костяшек, еще немного — и кожа затрещит. Микаса в который раз пожалела, что ее не было с Леви рядом. Когда ему была нужна помощь, она тонула попеременно то в ненависти, то в жалости к самой себе и разменивалась совсем не на те вещи. Жадно потянулась к его письму. Сейчас оно было самой важной вещью во всем мире. “Здравствуй, Микаса. Признаться, я удивлен, что ты мало того, что рада моему письму, так еще и сама до этого написать хотела. С твоей стороны глупо было думать, что мне это не нужно и вообще не до того. Чем еще заниматься в больнице? Досуг у меня ограничен. Черт бы побрал этого болтливого Арлерта. Ладно, раз тебе так важно знать правду, то на здоровье. Пока что все так себе. Нога плохо гнется, связки срослись криво-косо. Спина ноет. Все переломанные кости на каждую смену погоды крутит так, словно мне не тридцать пять скоро, а все девяносто. Не могу привыкнуть к тому, что правый глаз ослеп, не могу привыкнуть к тому, что отсутствие всего пары пальцев сразу в разы усложняет жизнь. Я не оставляю попыток научиться писать левой рукой, но едва ли ты сумела бы разобрать мои каракули, так что пришлось снова просить Фалько о помощи. Пневмония была, видимо, после вынужденного купания в холодной реке: Ханджи спасала от Флока, решившего добить меня после взрыва. Других вариантов нет. Кашель начался еще на корабле, когда мы плыли в Одиху. Но от этой дряни меня все-таки вылечили. Морфин пусть получат те, кому хуже, чем мне. Поверь, таких тут немало. Армин привез таблетки с Хизуру — мне их вполне хватает. В общем, вот тебе правда. Рано или поздно я со всем этим разберусь, но состояние беспомощности выматывает похлеще, чем битва с каким-нибудь ублюдком вроде Звероподобного. Впрочем, я ни о чем не жалею. Ладно, хватит обо мне. Ты пишешь, что в этой семье к тебе хорошо относятся и не обижают. Посмотрел бы я на того смертника, который решится обидеть Микасу Аккерман. А если серьезно, то звучит здорово: простая бытовуха была, есть и остается одним из лучших способов дать себе время разобраться со всем, что накопилось внутри. Неудивительно, что тебе пока непривычно. Ты слишком долго была на войне. Но ты так же всегда была той, кому все эти титаны, битвы с ними, выходы за Стены и прочая ерунда даром не сдались. Сама ведь как-то говорила, что хотела бы простой и тихой жизни вдалеке от людей. Теперь она у тебя есть. Тоска — просто отголоски былых времен. Конечно, привыкла за столько лет, что рядом постоянно все эти раздолбаи, а теперь вас разметало по миру, кого-то и вовсе нет в живых, а латать душевные дыры в одиночестве тяжелее всего. Армин все надеется, что Марли удастся наладить контакт с Элдией не только для торговли, и хочет в следующем году побывать на родине. Я не думаю, что это хорошая идея с учетом того, что там сейчас происходит, но ты же знаешь Арлерта, если он загорелся, проще просто отойти с дороги, чтобы не снесло локомотивом из идей. Хотя я бы попробовал хлеб, что ты печешь. Уверен, ты скоро окончательно освоишься и навсегда забудешь, как держать клинки. Твои руки совсем для другого предназначены. Да и твой образ у меня никогда не вязался ни с армией, ни с этой клятой войной. Представлять тебя наблюдающей за лосями на вашей поляне мне гораздо проще, чем держащей рукояти УПМ, хотя последнее я видел постоянно, а первое ни разу. Наверное, мой ответ ты получишь в конце декабря или начале января. Весна в Элдии ранняя, а значит, до нее останется всего ничего. Весной должно стать легче. Всегда становится. Мне тоже тебя не хватает, Микаса. Когда я читал твое письмо, казалось, словно ты сама сидишь рядом и со мной говоришь. Даже голову поднимать не хотелось, потому что тогда этот морок сразу развеялся бы. Поэтому пиши еще. Если, конечно, по-прежнему этого хочешь. Леви.” Микаса дочитала письмо и порывисто прижала его к груди, накрывая подбородком, тихонько раскачиваясь из стороны в сторону, словно баюкая ребенка. Сидела так несколько минут, позволяя улечься буре внутри себя. Как же ее злило, что приходится обнимать листок бумаги, а не человека! Конечно, она хочет ему писать. Конечно, она продолжит это делать. А когда наступит весна, Микаса приедет. И останется насовсем.