Долгая дорога домой

Мы друг для друга давно стали как зеркала, Видеть тебя и все чаще себя узнавать, Нитью незримой нас намертво сшила игла, Так больно, когда города нас хотят разорвать. © Порнофильмы — Я так соскучился

Раздался выстрел. Йегерист, направивший на Микасу револьвер, коротко дернулся. Изо рта потекла кровь, глаза закатились, и он рухнул на нее, хрипя в предсмертной агонии. Несколько секунд конвульсий – и он обмяк. Его тут же бесцеремонно оттолкнули в сторону носком грубо выделанного сапога и протянули Микасе руку. Она прищурилась – солнце в вышине не давало увидеть лицо спасителя, но, схватившись за мозолистую ладонь и выпрямившись, Микаса потрясенно выдохнула. – Олаф… – Конечно Олаф, кто ж еще, – буркнул он, перезаряжая отцовское ружье. Повернулся и прицельно бахнул по военному, замахнувшемуся на крепкого пожилого мужчину, из чьей руки он выбил мясницкий нож. Микаса вдруг вспомнила: именно у него много лет назад Карла изредка, по праздникам, покупала вырезку. Помнит ли он ее? – Вали давай отсюда! Не дай боги пострадаешь! – Нет уж, – Микаса вытащила из кармана мертвеца жемчужину, спрятала в собственный нагрудный карман, подвязала волосы кожаным шнурком, и бросилась в самую гущу тел и событий. Олаф, чертыхнувшись, перезарядил ружье за ее спиной. Микаса даже не оглянулась, и без того зная, что он будет прикрывать ее, пока требуется. Бой был недолгим, но кровавым. Перебили всех йегеристов, в плен взяли лишь одного – того рыжего, что ехал с Микасой в одной телеге. Парнишка оказался трусоват: против взбешенной и вооруженной толпы не пытался переть, скулил и молил о пощаде. Пол коротко расспросил о том, есть ли в этой местности другие отряды, не засел ли кто в лесах или вдоль берегов реки, и довольно кивнул в ответ на прерывистый рассказ рыжего. – Все, как на духу выложил. Никаких новых отрядов, а об этих мы и так знали. У нас разведчики хорошие. – Отпустите меня! – завизжал йегерист. – Я все сказал, ничего больше не знаю, отпустите! – Да? Чтобы что? Чтобы ты к Микасе и нам остальную свою братву привел? – хмыкнул Олаф. Парень в ужасе замотал головой, из глаз потекли слезы, под носом пролегли мокрые дорожки. – Я клянусь! Я никому ничего не расскажу, никому из вас ничего не будет угрожать! Вы же хорошие люди, вы же не будете зря проливать кровь… – Хорошие, говоришь? Это тебе, малец, побла́знилось. Мы, может, и были хорошие. А теперь мы голодные и злые. Прошептав себе под нос короткую молитву, Олаф вскинул ружье и выстрелил в упор. Всех мертвых военных закопали в наспех выкопанной могиле. Всех погибших гражданских – к счастью, всего троих – их семьи забрали с собой, оплакивая. На улицах Сигансины снова стало тихо. Только запах пороха и крови, да багровые брызги и пятна на каменке напоминали о том, что сегодня здесь было настоящее побоище. Олаф и Пол повели Микасу в ту самую таверну, где до этого сидели йегеристы. Владелец, в котором Микаса узнала одного из сражавшихся, без слов налил три пинты пива и поставил на стол перед ребятами тарелку с нарезанным крупными ломтями хлебом и солоноватым козьим сыром. Парни ели молча, сосредоточенно, отхлебывая пиво с мрачным удовлетворением на лицах, а Микасе кусок в горло не лез. Она понюхала кисловатый напиток, сморщила нос и отставила кружку. Олаф покосился на нее и опустил перед ней кусок хлеба, на который сверху шлепнулся толстый шмат сыра. Микаса было засопротивлялась, но встретила его тяжелый взгляд и покорно съела кусочек. Еще. И еще. Аппетит просыпался во время трапезы, и Микаса сама не заметила, как все съела. После сытного перекуса пиво уже не казалось кислой гадостью, и она сделала несколько больших глотков. – Что дальше? – этот вопрос не давал ей покоя уже битый час, кажется. Они переложили дюжину йегеристов, навели шороху, да такого, что аукнется в ближайших крупных городах точно, и хорошо, если к ним не придут войска из Митраса. – То, к чему мы и готовились, – прожевав свой кусок, спокойно отозвался Пол. – Революция. Микаса открывала и закрывала рот, не понимая, как подобрать слова. Он это серьезно? – Олаф, ты знал об этом? – наконец повернулась она к Сэндмену. У того была рассечена кожа на скуле, кровь уже запеклась крошечными темными бисеринками, но все равно надо будет обработать. – Знал о недовольстве. Знал о готовящемся перевороте. Знал Пола. Не то чтобы планировал принимать участие в происходящем, скорее думал не мешаться под ногами, но эта чертова птица все мне спутала и смешала. – Птица? – слабым голосом шепнула Микаса, и Олаф кивнул. – Белый ворон. Он прилетел, когда я ладил колесо на телеге, сел прямо напротив и разорался так, словно у него перья на заду горят. Потом начал летать почти над головой, и все звал в лес. Подлетит к тропе, каркнет, и обратно ко мне. И так раз пять, пока до меня не дошло. Ну я и рванул туда, взяв на всякий случай ружье, и не зря рванул, как погляжу. – Ты дальше как? С нами? – спросил Пол. – Мы с утра пойдем к Тросту, сегодня должны подоспеть остальные. – Я останусь тут, в Сигансине, – покачал головой Олаф. – Мне тревожно за мать и брата, да и вдруг еще кто решит за Микасой прийти. Не хотел этого делать, но что уж. Возглавлю тут сопротивление. Если йегеристы решат пройтись по окрестностям, мы с местными их отвадим. А вы уж идите до самой Митры, не дайте им убить нашу королеву. Пол кивнул. Поднялся, пожал руку Олафу, тепло улыбнулся Микасе. Развернулся на каблуках и вышел из таверны. Олаф и Микаса сидели молча, глядя каждый в свой стакан. Наконец Олаф выдохнул, вытянул с удовольствием ноги и откинулся на спинку стула. – Хорошо сражаешься, – похвалил он. – Да только все равно жаль, что тебя в это втянули. Сдается мне, твоя война давно окончена. Микаса лишь плечами пожала. Сил говорить не было, хотелось домой, искупаться и лечь спать. Часов так на пятнадцать. – Давай возвращаться, – словно прочитал ее мысли Сэндмен. – Тебе хорошо досталось, надо сделать травяные примочки и перевязать раны. Мария, когда увидела их, заохала, замотала головой. Бросилась греть воду и распаривать травы для компрессов, пока Гарри, круглыми глазами разглядывая брата с Микасой, доваривал похлебку на ужин. Они вкратце рассказали, что случилось, выпили горячего чаю, вытерпели все процедуры. Микаса купалась первой, быстро, пока не остыла вода для Олафа. Сон навалился, стоило голове коснуться подушке, но даже в полузабытье Микаса сжимала в пальцах жемчужину. Теперь она с ней точно не расстанется. Наутро за завтраком собрались все вместе. Олаф выглядел расслабленным и отдохнувшим, попросил Микасу принести письмо, чтобы он его отправил. Телега с провиантом была собрана – Олаф пояснил, что революция революцией, а есть люди хотят всегда, и сегодня он отдаст еду бесплатно, не взяв ни с кого ни монеты. Мария одобрительно закивала. Проверила раны Микасы, убедилась, что отек с глаза понемногу спадает, и довольно улыбнулась. Наложила ей двойную порцию каши. – Ешь, моя хорошая, Олаф рассказал, что ты сражалась как раненая медведица. – Насчет медведицы не уверена, но раненой я точно была, – хмыкнула мрачно Микаса, придерживая свежий компресс на левом глазу. По щеке потекла пахнущая травами влага, точно она заплакала. – Брат говорит, ты ужасно храбрая, – подал голос Гарри. – Я тоже хочу таким быть, когда вырасту. Как ты и как Олаф. – Не надо, – со вздохом сказала Микаса, поморщившись – ребра хоть и остались целыми несмотря на душевные пинки по ним, все-таки неприятно болели при каждой попытке глубоко вдохнуть. – Не надо быть таким, как Олаф. Или я. Будь таким, какой ты есть, ты этим ценен. – Но я же самый обычный! – удивился Гарри, и Мария ласково потрепала сына по голове, проходя мимо. – Ничего особенного во мне и нет. – Кто знает, может ты этим и особенный? – Микасе вдруг вспомнились Жан и Конни. Самые обычные, простые парни, а ведь выжили в последней войне наравне с обладателями силы Девяти титанов и Аккерманами. – Особенных-особенных вокруг что грязи, плевать устанешь, а простых людей еще поискать надо. Гарри хмыкнул, сунул ложку с кашей в рот и активно задвигал челюстями. Олаф одобрительно подмигнул Микасе, осушив одним глотком большую глиняную кружку с чаем. Братья уехали вместе в Сигансину, и Микаса с Марией остались вдвоем. Мария все настаивала, что Микасе следует хотя бы пару дней отлежаться и отдохнуть, но тело, налившееся неприятной тяжестью после избиения, все равно требовало работы, поэтому она стояла и замешивала тесто на хлеб. Мария поставила на стол банку с семенами подсолнуха и еще одну, маленькую – с вялеными томатами. – Золотой получится хлебушек, – заметила Микаса, покрутив банку с томатами в пальцах, испачканных мукой. – Здесь, в этой части Элдии, томаты растут не очень хорошо. – У меня все растет хорошо, – отмахнулась Мария. – В Марли поедешь к друзьям, я тебе еще с собой пару баночек дам, угостишь своих. У меня знаешь как вкусно получается! С чесноком, да травами, и еще сверху маслом залить, ммм! Микаса удивленно обернулась к женщине. Та смотрела на нее ясными добрыми глазами, безмятежно-безмятежно. – Вы знаете, да? Олаф рассказал? – Он говорил о том, что ты собираешься уезжать в Марли, да. Но я и до этого видела, что здесь для тебя не дом. Для нас ты как родная стала за эти месяцы, да и место это тебя любит, Микаса, но я пока не так стара, мое зрение еще со мной. Я вижу твою тоску, вижу, как тебя тянет куда-то далеко отсюда. Этот дом мы готовы разделить с тобой навсегда, но для тебя он родным не стал. Я не обижаюсь, – подняла она ладонь, увидев, как Микаса виновато опустила голову. – Это правильно: искать свое. А тебе, кажется, и искать-то не нужно. Олаф говорит, у тебя в Марли жених. Микаса вспыхнула так, что показалось – сейчас загорятся волосы. – И не жених он мне, – пробормотала еле разборчиво. – Олаф неправильно понял. Мария засмеялась так звонко, словно ручеек весенний зажурчал среди свежей лесной зелени. Погладила Микасу по руке и поманила за собой в общую комнату. Там показала ей белоснежный хлопковый воротник, на котором были вышиты папоротники и пижма. Микаса восхищенно рассматривала короткие гладкие стежки-листья, вглядывалась в хитро закрученные нити, сложенные для того, чтобы получились рельефные круглые цветы. – Сгодится тебе для платья? – спросила Мария, и Микаса изумленно уставилась на нее. – Это мне? – Тебе, тебе, весняночка ты наша. Микаса порывисто обняла ее за шею, наклонившись и ощутив травы и парное молоко. Как тогда, в первую их встречу в лесу. Позже, вернувшись в кухню для того, чтобы еще раз обмять хлеб и подготовить для него печь, Микаса и Мария заговорили о птице. Олаф рассказал накануне матери о белом вороне, который не давал ему покоя, пока тот не последовал за ним. – Белые птицы и звери, дочка, это не просто живые существа, – пояснила Мария, резким движением открывая банку с помидорами. По кухне потянуло терпко-острым ароматом, Микаса жадно втянула воздух, и Мария, заметив это, протянула ей на ложке пару сушеных ягод, блестящих от масла, с желтоватыми крупинками мелко порезанного чеснока. Жевала она медленно, вдумчиво, наслаждаясь вкусом. До этого вяленые томаты удалось отведать только на одном из королевских балов, устраиваемых Хисторией и Закклаем: там на весь стол ставили всего несколько пиал с этим лакомством, и люди клали на поджаренный хлеб буквально по одной-две половинке томатов. Леви тогда свой тост разломил пополам и отдал одну половинку Микасе, а вторую Армину – видимо, услышал их разговор вполголоса о том, что в детстве они почти не ели томаты, а ведь это ужасно вкусно. Микаса еще хотела отказаться, но капитан зыркнул так, что стало неловко. А еще – очень вкусно. Сам Леви в тот вечер, кажется, так и не попробовал этот деликатес. Что ж… если Мария положит ей с собой пару баночек, одну она отдаст ребятам, а вторую, всю, целиком – капитану. Он должен это попробовать. Вдруг сам ни разу не ел? Эти растения в Элдии были слишком капризны, даже в теплой южной части росли нерегулярно: достаточно было коротких заморозков, чтобы люди остались без урожая. Вот все и смотрели на крошечные сморщенные пурпурные ягодки с таким вожделением, словно это настоящие золотые слитки. А тут – пожалуйста, ешь, Микаса, хочешь, еще ложечку возьми, и еще, и еще. Земля здесь и впрямь была удивительной и откликалась, казалось, на каждое доброе слово Марии и ее сыновей, другого объяснения Микаса не могла подобрать. – Так вот, значит, – продолжила Мария, сполоснув ложку и вернувшись к кадке с опарой. – Белые птицы. Микаса навострила уши. Все, что рассказывала эта женщина, на первый взгляд казалось ей невероятным, а на второй – логичным и мудрым. – Мы-то сами хоть и южане, да родня у нас была с севера. И вот на самом-самом севере Элдии издревле рассказывали о белых птицах да зверях. Мол, приходят, прилетают, и приносят с собой вести. Если заблудился ты – они укажут тропу. А бывает, и уводят за собой тех, кому уже пора. – Так что же, они, значит, вестники из другого мира? – Микаса растянула тесто, любуясь на то, как красиво в нем, желтоватом от масла и грубо смолотой муки, смотрятся половинки сушеных томатов и подсолнечные семечки. Мария между тем достала большой чугунный противень, припылила его мукой и тяжело опустила перед Микасой на стол: хлеб Сэндмены чаще всего пекли подовый, почти не используя формы для него. Микаса скатала тесто в плотный шарик и убрала обратно в кадку – пусть в последний раз настоится перед тем, как отправиться в печь. – Кто-то говорит, да. А я вот думаю, что эти существа просто ведут тебя туда, куда надо, если видят, что ты сбился с пути. Они ведь какие, никогда не заведут тебя в гиблое место, а всегда помогут найти дорогу. – Мне вот не помог, – проворчала Микаса, вспомнив, как ее накрыло сетью перед самым болотом. – Разве? – подняла брови Мария, и она стушевалась. Сама не подумала о том, что йегеристы могут быть хитрее, понадеялась на удачу. – Ворон ведь за Олафом потом отправился, и не отставал, пока он за ним не пошел. А пошел потому, что такое у нас уже было. Микаса замерла, обернулась на Марию. Та смотрела с непривычной печалью, глаза прищурились, в уголках собрались крошечные морщинки. – Когда с Ральфом, мужем моим, беда-то приключилась на охоте, мы об этом и не узнали бы вовсе. Больно далеко он тогда зашел, Олаф туда охотиться никогда не ходил, и поныне не ходит. В тот день мы ждали его только к ужину, уже с добычей, ведь охотник он был хоть куда. Да только уже в полдень вышла прямо из леса, вон там, – узловатый палец указал в окно на арку из двух старых склонившихся друг к другу яблонь, находившихся у самой кромки леса. – Белая олениха. Стояла и стояла, смотрела на нас. А когда мы с Олафом вспомнили предания с севера и решили отправиться за ней, она тут же неспешно пошла в чащу. Все время оглядывалась – идем ли следом? А когда мы добрались до умирающего от раны Ральфа, – голос Марии дрогнул, она быстро провела по лицу ладонью и продолжила уже твердо: – ее будто и след простыл. Вот словно бы и не было здесь. Микаса вспомнила, что после того, как они встретились с Олафом в разгар битвы, ворона уже нигде и не было. Она тогда подумала, что тот просто улетел, но оказывается, все хитрее, сложнее, загадочнее. – Они призраки? Или настоящие? – Кто ж знает, Микаса? Я думаю, это души. Светлые и сильные. – Человеческие? – Ну почему. Думаешь, души только у людей бывают? Видела хоть раз, как плачут матери-зверицы, если их с детенками разлучают? Сердце обливается кровью. Конечно, есть душа и у зверей, и у птиц. И коли добр ты к батюшке-лесу, то и он будет добр к тебе, и пошлет в помощь вот такую душу. Микаса долго молчала, глядя в лес за аркой из яблонь. На секунду там мелькнули белые крылья, и тут же скрылись за вековыми соснами. Следующие дни были сумбурными и неспокойными. Олаф уезжал в Сигансину рано утром, возвращался поздно вечером: дежурил, объезжая территорию. На третий день поймали несколько йегеристов, допросили тех и узнали, что огонь революции полыхнул так, словно весь народ только этого и ждал. Убивать не стали – связали и бросили в подвал до поры до времени, пока не наступит момент для общего суда в столице. Уже тогда было понятно, что йегеристам не удержать своей власти. – Я думала, люди на их стороне, – задумчиво протянула Микаса, выслушав рассказ Олафа. Сегодня она подшивала вручную воротничок: Мария подарила ей моток кружева, Микаса стежок за стежком пришивала его по краям. – Так и было, пташка, – согласился Олаф. – Но преданность заканчивается там, где начинается безнадега. Йегеристы сами вырыли себе яму собственной жадностью, в то время как народ увидел, что Марли и Хизуру готовы помочь Парадизу. – Не ясно еще, когда это все кончится? – поинтересовалась Мария. Наклонилась к Микасе, провела пальцем по ткани: – Вот тут кривенько пошло, отпори кусочек да перешей заново. Не бойся, под кружевом не будет видно былых огрехов. – Скоро. Еще неделя, и дойдут до Митры. Выгонят йегеристов из дворца Хистории, устроят суд, проведут военную эту, как ее, – Олаф почесал бровь, вспоминая слово. - Ре-фор-му. И будем в очередной раз заново строить жизнь. Его прогнозы оказались почти верными: Митрас пал даже раньше, через пять дней. Микаса знала это, потому что была там: отправилась на подмогу королеве, переживая за ее жизнь, и оказалось, что тревоги были не на ровном месте. Хисторию пыталась заколоть ее собственная служанка, но Микаса, ворвавшаяся в королевские покои, метнула нож и проткнула девице горло. – А еще говорят, разведчики бывшими не становятся, – фыркнула Микаса, отпихнув бездыханное тело в сторону и протянув руку королеве. Та вложила в ее ладонь трясущиеся пальцы, и Микаса увидела, что все это время Хистория прикрывала собой сонного младенца. – Материнство заставило меня окончательно забыть, каково это – держать рукояти УПМ, – пробормотала Хистория. Бережно опустила дочку в колыбель, а затем вдруг всхлипнула и бросилась на шею Микасе. – Спасибо, спасибо, спасибо! – Ну тихо, тихо, – погладила ее по волосам та. – Кстати про УПМ. Йегеристы совсем его теперь не используют? – Нет, – Хистория отряхнула одежду, вытерла лицо и твердо взглянула на Микасу. – Они собирались продавать газ и металлы, используемые в производстве УПМ, выжившим странам, как ценный ресурс. Титанов больше нет, активных военных действий мы не ведем, а носить амуницию ты, я думаю, сама еще помнишь, какая морока. Микаса хмыкнула и потерла шрам над грудью. Такое не забывается. Суд прошел быстро. Казнить рядовых йегеристов не стали, ограничившись лишь верхушкой: среди них было немало отбитых, готовых крошить людей за якобы Йегерские идеи направо и налево. “Вы всего лишь даете выход собственной жестокости, прикрываясь высокими идеалами”, – хладнокровно подвела итог суда Хистория. Высших офицеров расстреляли прямо в стенах центральной тюрьмы, не делая из этого зрелище публике на потеху. Остальных военных сослали на восстановление самых пострадавших от Гула территорий острова, и ружья в их руках заменили на мотыги для вскапывания земли и подготовки к пахоте. В первых числах марта пришел очередной корабль из Хизуру, и его ждал гораздо более теплый прием. По территориям Элдии развезли наконец лекарства, включая ценнейшие антибиотики, производить которые на острове так никто и не научился, в самые голодающие области отправили партии риса и рыбных консервов, взамен же поделились саженцами деревьев, которые должны были прижиться во влажном и теплом климате Хизуру. Микаса, которая еще не успела вернуться к Сэндменам, встретилась с Киеми и узнала, что Армин действительно договорился с ней о лечении для Леви. – Госпожа Микаса, вы ведь понимаете, я не могу дать гарантий, что господину Аккерману станет лучше. И ни один мой врач, даже самый искусный, не сможет, – предупредила ее Киеми, и Микаса кивнула. – Разумеется, я это понимаю. Но все равно благодарна, что вы согласились помочь. – Вы все еще не передумали насчет переезда? – она едва не закатила глаза. Кто о чем, а у Киеми одна шарманка на все случаи жизни. – Мы будем рады видеть вас на вашей исконной родине, госпожа Микаса. – Передумала. Но не так, как вам бы хотелось – я скоро плыву в Марли. Киеми разочарованно вздохнула и поджала тонкие губы, но Микасу мало волновало ее недовольство. То, что предлагала госпожа Адзумабито, было ей чуждо и совершенно не интересно. Микаса стала совсем редким гостем у Сэндменов, позволяя им привыкнуть к тому, что уже скоро их снова будет трое. Она часто развозила гуманитарную помощь по местности, пока Олаф занимался тем же самым в Сигансине и ее окрестностях. Уже совсем перестала заезжать к дубу Эрена, но самого Эрена вспоминала часто, с нежностью и теплотой. Слишком многое их связало, но и слишком многое пролегло между ними, однако названый брат навсегда останется для нее одним из самых важных людей. Как она и хотела, добралась наконец и до Блаузов. Несколько раз доводилось ездить к ним в гости с Сашей, когда она звала ребят с собой, и дорогу помнила хорошо. С собой Микаса взяла фотографию. Она не знала, делал ли Конни снимок отдельно для мамы, но если вдруг нет – пусть посмотрит на то, какой у нее вырос сын. Ее встретил крупный лохматый пес, с которым Микаса уже была знакома, правда в последнюю их встречу он был еще совсем щенком. Саша говорила, это волкодав, но характером он название своей породы как-то не очень оправдывал, на взгляд самой Микасы: вилял хвостом, подпрыгивал, вставая на задние лапы, а передние клал ей на плечи, становясь выше нее. Он оповестил всех о ее приезде зычным радостным лаем, и из дома, запахивая ношеный тулуп, вышел Артур. Присмотрелся и узнал Микасу, заулыбался, пригласил в дом. Микаса последовала за ним, постоянно оглядываясь и удивляясь тому, что здесь время будто застыло: несколько лет назад все было точно так же. Но, приглядевшись, поняла, что ошиблась. Забор вокруг конюшни был новым, фасад дома покрасили теплой зеленой краской, и сад за ним значительно разросся. В этом Блаузы были похожи на Сэндменов: земля дружила с обеими семьями и щедро одаривала их. – Здравствуй, дочка, – у Микасы сжалось сердце от этой душевности. – А мы все думали, заглянешь или нет. Проходи скорее! В доме Блаузов было тепло, пахло свежим деревом и немного – выпечкой. Артур взял у Микасы пальто, повесил на вешалку и позвал ее в кухню. Там сидело все немаленькое семейство, и здесь же был и Николо, хлопотавший у большой печи. Микаса тепло со всеми поздоровалась, собралась сесть за стол, как в кухню зашла женщина средних лет с густой косой пшеничного цвета, уложенной на плечо. Она передвигалась тяжело и медленно, опираясь на трость, и Микаса ни разу с ней не встречалась, но стоило лишь взглянуть в глаза с таким знакомым орехово-зеленым отливом, как она сразу узнала этот взгляд. – Здравствуйте, госпожа Спрингер, – поздоровалась она. Та всмотрелась подслеповато в лицо Микасы и подошла поближе. – Здравствуй. Ты подруга семьи Блауз? – Меня зовут Микаса. Я служила с Сашей, – тихонько отозвалась Микаса, рассматривая маму Конни. Та двигалась скованно, точно каждое движение причиняло ей неудобство или боль, а когда за ее спиной Николо громыхнул тяжелой кастрюлей, повернула к нему не шею, а весь корпус сразу, поморщившись. – С Сашей? Много слышала о ней, жаль, не познакомились, – голос госпожи Спрингер был негромким, надтреснутым, но приятным. Правда, говорила она, сильно растягивая слова, точно очень устала. – Значит… значит, ты тогда знаешь и моего сынишку? – Конни? Да, он мой хороший друг, – лицо женщины осветилось радостной улыбкой. Артур подхватил ее под руку и помог дойти до ближайшего стула, передвинул поближе стул Микасы. Николо заварил чай, поставил на стол большое блюдо со сдобой, но госпожа Спрингер даже не обратила внимание – смотрела лишь на Микасу. – Как он там? В Марли? Конни пишет мне письма, но я так хотела бы его увидеть… – она закашлялась, и Лиза поставила перед ней целебный отвар, погладила по спине. Микаса подумала, что маме Конни нужно что-то сильнее травок. Возможно, ей смогли бы помочь на континенте? А еще стало ясно, что фотографии Конни у нее нет. Может, он боялся сделать так маме больно? – У меня для вас кое-что есть. Хотя бы вот так, но увидеть Конни вы сможете. Это называется фотография, и это… – Микаса задумалась, пытаясь вспомнить подробные объяснения Оньянкопона и Елены, как именно делаются снимки, потому что из краткого объяснения Гриши в дневнике мало что было понятно. Не удалось. – В общем, сложный процесс. Просто… просто смотрите. Она вытащила из-за пазухи конверт со снимком и, достав его оттуда, протянула госпоже Спрингер. Та аккуратно взяла фотокарточку, растерянно всмотрелась, и вдруг вскрикнула, прижала ладонь к груди и широко заулыбалась сквозь выступившие слезы. – Мой мальчик… надо же, как вырос! – провела пальцами по фигуре Конни, и Микаса вспомнила, как делала то же самое, впервые увидев на снимке Леви. – Такой красивый, такой хороший… говорит, в лагере работает, людям помогает. Неужели за пределами острова правда кто-то живет? И Конни с ними там? – Не только с ними, но и с друзьями, – кивнула Микаса. Солнечный свет загородили фигуры, заскрипели стулья: всем не терпелось посмотреть на чудо, которое она принесла с собой. Кая вскрикнула от радости, рассмотрев Габи и Фалько, Артур и Лиза с улыбками переглянулись. Николо хмыкнул, рассматривая то, как Жан держит за руку Пик. Микаса рассказывала госпоже Спрингер о каждом из них, о том, через что за эти годы они прошли все вместе, сколько раз выручали друг друга с Конни и какими близкими в конце концов друг другу стали. Та плакала, не прекращая, и все улыбалась и шептала одними губами, как гордится сыном. Это должно было растрогать Микасу, но лишь разбило ей сердце. Они с Конни должны были быть вместе, а не разделены вот так безжалостно и безнадежно. Хотя раз йегеристы пали, Конни теперь сможет навестить маму… Она провела там полдня. Говорила, говорила, говорила. А потом слушала, переводя дух, пока мама Конни рассказывала о том, как они жили в Рагако. Жизнь изменилась для нее слишком резко, и она все еще привыкала ко всему новому. Очень была благодарна Блаузам за то, что они ее не бросили, но в отдельных фразах сквозила печаль, что ей толком даже нечем их отблагодарить. “Какой вздор”, – мягко укорила ее Лиза, погладив по плечу, и Микаса чувствовала в этом искренность: Блаузам было совсем не в тягость заботиться о ней. – Хотите, я оставлю фотографию вам? – предложила Микаса, но госпожа Спрингер покачала головой. – Нет, хорошая моя. Она ведь для тебя сделана. Я просто буду надеяться, что еще встречусь со своим мальчиком. Уезжала домой Микаса с тяжелым сердцем. Ей было неспокойно и несправедливо. Не должно так быть! Мама Конни действительно была очень нездорова, и Микасе до боли хотелось, чтобы Спрингеры поскорее воссоединились, чтобы не теряли ни одного лишнего дня. Близился апрель. Микаса продолжала развозить гуманитарную помощь, иногда присоединялась к Олафу в Сигансине и раздавала людям продукты. Пришло судно с саженцами деревьев и пророщенными растениями из Марли, и Микаса присутствовала при разгрузке, даже участвовала в ней, помогая загружать в телегу саженцы. Гул уничтожил часть лесов Элдии, необходимо было восполнить потери, поэтому в накладной Микаса обнаружила и лиственные растения, и хвойные – для каждого вида отводилась своя местность. В процессе разгрузки ей удалось перекинуться несколькими фразами с капитаном корабля. Так она узнала, что на исходе первой недели апреля начнут ходить пассажирские суда – пока достаточно редко, не чаще раза в месяц-два, но этого ей было достаточно. Микаса собиралась купить билет лишь в ту сторону. Ответное письмо из Марли она забрала с почты сама: теперь можно было не скрывать лицо от военных и простого народа, боясь быть узнанной. Села прямо в таверне и распечатала – неаккуратно, торопясь скорее встретиться со своими друзьями на страницах их писем. Неизменные четыре письма легли на стол, начать Микаса решила снова с письма Леви. Он почти перестал быть в ее голове капитаном. Все чаще, думая о нем, она произносила про себя короткое звучное “Леви”. Подумала про себя – понравится ли ему такое панибратство? И тут же вспомнила, как Жан в прошлом письме упомянул, что Леви запретил обращаться к нему по званию, и им пришлось поспешно привыкать звать его просто по имени. Значит, и ей можно. Почерк Леви стал чуть лучше и понятнее, но Микасе все равно пришлось из своего темного уютного угла пересесть за свободный столик у окна, чтобы было проще понимать написанное. От уже привычного “Здравствуй, Микаса” в груди сладко потянуло. Она скользила взглядом от строки к строке, изредка перечитывая написанные фразы, чтобы ярче представить себе интонацию, с которой Леви мог бы произнести их вслух. Не переставала удивляться, насколько одинаково они чувствуют сейчас мир вокруг: он писал о весне. О прозрачном воздухе, становящимся теплее день ото дня, об оживающих остатках лесов, о том, как неистово орут птицы, начиная с самого раннего утра и не затыкаясь до позднего вечера, да так, что хочется их всех придушить, но гораздо чаще – открыть окно пошире и слушать, слушать, слушать. О том, как здорово дышать полной грудью, не стянутой больше ремнями УПМ, и не думать о том, что завтра снова идти в бой и терять близких одного за другим. Микаса понимала Леви, даже не так – чувствовала через все это расстояние, как будто ее собственные мысли чужой рукой на бумагу выплеснули, и она все не могла понять: как два человека могут быть настолько схожи? И как она могла столько лет не замечать этого? Его не замечать? Хотела уколоть себя посильнее за собственную наивность и слепоту, да только вспомнились слова Эрена, сказанные ей во сне, что всему свое время, и стало легче, обида на собственную недальнозоркость отступила. Так, значит так. Главное, что сейчас самое время. Микаса все еще помнила, что обещала Леви подарок к прошедшему дню рождения. Идеи роились в голове, но не удавалось поймать ни одной. Чай – банально, да и она и так повезет несколько купажей, они с Марией уже собрали их и разложили в баночки. Книги… она даже не знала, что Леви предпочитает из литературы, хотя, случалось, заставала его в редкие минуты отдыха с книгой в руках, заходя к нему вечером в кабинет по очередному неотложному делу Ханджи. Вдруг подумала: а если съездить в старый штаб Разведкорпуса? Она знала, что йегеристы до него не добрались, не обжили и не разнесли, слишком неудобное было местоположение. Павшая военная элита предпочитала Митрас вместо отдаленных областей чуть ли не на границе лесов. Оставалась слабая надежда, что она найдет пару подсказок насчет того, что можно подарить Леви, осмотрев его собственный кабинет. Так и поступила. Едва вернувшись к Сэндменам, Микаса положила письма в стол, зная, что ответа не напишет. До корабля оставалась всего пара недель, она уже решила, что просто приедет. Собралась наскоро и отправилась в пустующий штаб. Даже не задумываясь, направляла лошадь по нужному маршруту, изученному за столько лет. Сердце мучительно дрогнуло, когда она, после бессонной ночи в седле, на рассвете увидела тихое, пустое, темное здание, спрятавшееся между крепких кленов. Она помнила его совсем другим: полным жизни, звуков и чужих-близких голосов. Даже тогда, после возврата стены Мария, когда выжило всего несколько человек, штаб не выглядел таким брошенным и забытым. Теперь же… Воспоминания взметнулись, за ребрами стало жгуче. Даже дышать было тяжело. Микаса спешилась и медленно шла, ведя лошадь под уздцы, и все время смотрела по сторонам. Вон там, за теми деревьями, рос большой куст шиповника. Они с Сашей не раз приходили сюда собирать его ягоды для того, чтобы добавлять их зимой в чай. Справа за пустыми осиротевшими конюшнями было их любимое место для разведения летних костров – большая пустая площадка, куда они притаскивали бревна, расстилали там пледы, собирали поленья в неопрятный домик, пряча между ними старые газеты – и поджигали. Кто-нибудь играл на вырезанной из тростника свирели, Микаса с Сашей вполголоса напевали нехитрые песенки, а потом между ними заваливался Конни, обхватывал обеих за плечи и голосил что есть силы, пока ему не прилетало по голове чем-нибудь тяжелым, метко запущенным Леви прямо из окна его кабинета, по несчастному совпадению для всех, включая самого капитана, выходившему именно на их место отдыха. Впрочем, надолго Спрингера это не успокаивало, проходило десять минут, и он снова пел, да так, что после третьего раза Леви сам спускался к ним, и поначалу они смирялись, замолкали, расползались по сторонам подальше от грозного капитанского взора из-под смоляной челки, но когда пообвыклись и сменили страх на уважение, просто стали звать его к себе. Чаще Леви отказывался, но иногда – соглашался. Опускался прямо на траву, поджав под себя одну ногу, а вторую согнув в колене и молча слушал их истории и песни, глядя в огонь. Микаса вспомнила, что однажды, буквально за пару месяцев до того, как они отправились на разведмиссию в Либерио и потеряли там Эрена, они вот так же сидели на улице, балагурили и шумели, а Леви не только милостиво присоединился к ним, но еще и поделился вином из своих запасов. Что же тогда был за повод… кажется, чей-то день рождения. Микаса уже не помнила. Все померкло, когда она, обводя полусонным взглядом всех своих товарищей, сидя подле Эрена на бревне, задержала взгляд на Леви и вдруг подумала, что он красивый. Подумала и сама испугалась: чего? А Леви как назло тогда прямо на нее посмотрел, да еще и с таким видом, будто прочитал все ее дурацкие мысли. Микаса тогда извинилась перед остальными и как ошпаренная умчалась в замок, полночи потом не могла заснуть и все думала, какого черта это вообще было. Вот же, рядом сидит Эрен. Непривычно задумчивый и печальный. А напротив сидит Леви. Привычно задумчивый и печальный. И она должна была подумать о том, что Эрен красивый, Эрен, а не капитан Леви! Ни до чего конкретного Микаса тогда так и не додумалась, а дальше началась активная подготовка к поездке, и думать о лишнем стало банально некогда. Да и Леви больше не смотрел так открыто и смущающе. Микаса шла и улыбалась собственным воспоминаниям. Почти все они теперь были окрашены светлой печалью, но не стали мрачными чернильными пятнами, которые хотелось поскорее вывести. Толкнув наудачу дверь штаба, она с удивлением поняла, что та даже не заперта. Вошла, осмотрелась. Кругом – слой пыли, и пыль же плясала в завихрениях воздуха от резко распахнувшейся двери. Микаса обошла весь первый этаж. Прачечную, столовую, кухню, заглянула даже в душевые. Одна из леек пропускала воду, и сейчас под ней на старом желтоватом кафеле собралась небольшая лужа. В углах ползали слизни: прежде Леви заставлял солдат каждую неделю вымывать тут все с хлоркой, и живности браться было просто неоткуда, но теперь штаб медленно сдавался под натиском природы. Если сюда так и не вернутся люди, через несколько лет здание будет уже не узнать. Но Микаса этого уже не увидит. Она знала, что видит штаб, ставший когда-то для нее домом, в последний раз, и от этого становилось по-особенному трепетно. Щекотало в носу, першило в горле. Прежде чем подняться на второй этаж, в офицерское крыло, она прошлась по казармам. Зашла в свою комнату, которую прежде делила с Сашей, провела пальцами по изголовью кровати, ощутив подушечками до боли знакомые шероховатости. Открыла дверцу тумбочки, ни на что особо не надеясь, и замерла. Вся ее жизнь всегда таилась в людях и предметах, которые ее с ними связывали. Красный шарф, подаренный Эреном, никогда не был единственной ценной для Микасы вещью. Здесь, в этой тумбочке, лежало еще несколько мелочей, которые для кого-то другого могли показаться незначительными, но для нее не имели цены. Она вытащила кожаный плетеный браслет, подаренный Сашей, бережно пропустила его сквозь пальцы, чувствуя потертости старой кожи. Саша приделала сюда желудь и крохотную шишечку: это были самые распространенные в этих лесах деревья, и Блауз говорила ей, даря этот браслет на восемнадцатилетие, что хотела чтобы, глядя на него, Микаса вспоминала Разведкорпус. Микаса застегнула браслет на запястье, вскинула руку, любуясь. Через постукивание шишки и желудя друг об друга до нее словно донесся звонкий хохот подруги. Ушла навсегда, но незримо рядом. Следом из тумбочки Микаса достала ту самую свистульку, которую вырезала по наущению Конни, свой портрет, что нарисовал ей Жан, и книгу о птицах Элдии, что подарил ей однажды Армин. Решила, что заберет все это с собой: пусть ребята будут рядом с ней в Марли, но их подарки слишком важны для нее. Тут же подумала: а если пройтись и по их комнатам? Вдруг что-то там найдется и для друзей? Она бы им отдала. Напоследок, прежде чем уйти из своей комнаты, Микаса обвела все прощальным взглядом. Не забрала ни одной вещи из шкафа – они не были ей нужны там. Единственное, что сделала, так это срезала свою нашивку с надписью “М. Аккерман” с запасной форменной куртки. Отчего-то захотелось это сохранить. Так же она поступила и с нашивками всех своих друзей. Кроме них из тумбочек забрала книгу Армина, альбом Жана и семейный портрет Спрингеров. А затем поднялась на второй этаж. Ковер на каменном холодном полу, покрытый пылью и изъеденный мышами по краям, мягко продавливался под легкой поступью Микасы. Она медленно шла по закоулкам былой разведческой жизни, пока перед ней не возникла дверь в кабинет Ханджи. С него и решила начать – он был ближе, чем кабинет Леви. Постояла на пороге, глядя на кипу из так и не разобранных бумаг на столе. Подошла, всмотрелась. Эксперименты, документы о переназначении. В самом верху лежал документ, утвержденный Ханджи, о присвоении Леви звания майора, и в нем же чуть ниже шла ремарка, явно написанная рукой самого Леви: “Сбрендила, очкастая? Ни за что”. Микаса прыснула, вглядываясь в прежде аккуратный почерк своего бывшего капитана – только он мог такое написать на официальной бумаге главнокомандующей Разведкорпуса. Лишь ему Ханджи могла позволить такую наглость. Микаса завертела головой в поисках чего-то памятного, что можно было бы передать Леви, полезла в стол Зоэ. Документы, документы, какие-то обрывки бумаг с заметками на них, засушенные растения… все не то. Тогда Микаса подошла к каминной полке и тут же поняла: вот оно. Как сразу не заметила? Небольшой портрет Эрвина в овальной рамке стоял прямо в самом центре. А рядом лежал конверт, очень похожий на тот, в котором друзья отправили ей фотографию. Сгорая от любопытства, Микаса полезла внутрь и там тоже была фотография. Их фотография! А она и забыла… единственный общий снимок, сделанный в первый же их день в Марли, в резиденции Адзумабито. Сашка, живая, красивая, весело скалится, щуря лукавые глаза. Справа от нее – сама Микаса. Чуть прижалась к Эрену, тоже улыбается, всего лишь приподняв уголки рта, но вся светится изнутри. Сам Эрен не улыбается, вымученно смотрит в кадр с тоской во взгляде. Ханджи раза три попросила его быть повеселее, но он игнорировал ее просьбы, поэтому на снимке у него и у Леви максимально нерадостный вид. Леви скорее даже выглядит привычно недовольным. Правый глаз еще не затянуло пленкой катаракты. Пальцы на правой руке целые. Он сидит, закинув колено на колено – теперь, наверное, Леви себе этого не может позволить, по крайней мере пока. Они тут еще все были такие… дети. Тогда уже думали, что стали взрослее некуда после всего пережитого, но кто бы знал, что будет дальше. Кто бы знал, чего и кого они лишатся. Пальцы печально скользнули по лицам Саши и Ханджи. Микаса легонько щелкнула ногтем по Эрену и погрозила ему пальцем. Тяжело вздохнула. Каждый из ушедших оставил после себя пустоту, которую ничем и никем не заполнить, да и надо ли? Для самых близких, что все еще живы и ждут ее, у Микасы было отдельное место в сердце. Для каждого из них. Спрятав портрет с фотографией в прихваченную с собой из дома сумку, где уже лежали вещи ребят, Микаса пошла в кабинет Леви. Толкнула дверь. Та не поддалась. Леви запер ее, уходя отсюда. “Вряд ли Леви на меня за это обидится”, – подумала Микаса, выбивая дверь с ноги. Снова взвихрилась облачком потревоженная пыль, и Микаса хмыкнула про себя – такой грязи кабинет главного чистоплюя Разведкорпуса наверняка прежде не знал. Бедного Леви удар бы хватил, увидь он сейчас всю эту паутину по углам. Микаса обыскала все ящики стола, все полки, но не нашла ничего более-менее ценного, что можно было бы забрать с собой. Склонила голову набок, задумчиво взглянула на дверь, которая определенно вела в личные покои. Та тоже была заперта, но Микаса уже не церемонилась – выбила и ее, да так, что замок повис на единственном уцелевшем шурупе, вылетев из дверного полотна почти полностью. Комната, скрытая за дверью, была совсем маленькой. Стол с двумя встроенными ящиками, стул, пара полок, небольшой шкаф для одежды в углу и узкая односпальная кровать справа от окна – вот и все убранство спальни высшего офицера Разведкорпуса. Аскетично. Кровать была аккуратно заправлена: ни одной складки на покрывале, ни одного залома на подушке. На столе идеально сложенная стопка книг. Книги же были выставлены на полке над столом и на подоконнике. Кажется, Леви явно не хватало книжного шкафа, но комнатка была слишком мала для такой роскоши. И получается, в последний раз он был тут еще летом, в день отъезда в проклятый лес гигантских деревьев с проклятым Зиком Йегером. Заправил постель, надел чистую отглаженную форму и вышел отсюда, замкнув дверь. Микаса с гулко бьющимся сердцем подошла к столу, рассмотрела книги. Некоторые читала: их давал ей сам Леви, и порой они скупо обсуждали прочитанное вечером за чаем. Самый верхний томик привлек внимание выглядывавшей между страниц закладкой. Смахнув пыль, Микаса взяла его в руки. Обратила внимание на скромно спрятавшийся под ним второй том. Судя по закладке, Леви успел прочитать лишь треть первого. Почему же не взял с собой? Не захотел везти в лес ничего лишнего? Надеялся, что быстро вернется? Стало невыносимо горько при осознании того, что Леви уходил отсюда с уверенностью, что скоро снова вернется, дочитает первую часть романа, возьмется за вторую. В считанные недели все безвозвратно рухнуло. Микаса забрала и эти два тома, решив, что привезет их ему. И, перекинув уже ставшую увесистой сумку за спину, наклонилась к ящикам стола. И в верхнем ей сразу улыбнулась удача. Там была небольшая коробка, открыв которую, она увидела внутри всего лишь четыре вещи, но при виде них сердце неистово заколотилось о ребра, и Микаса поняла: это оно. То самое, что надо отсюда забрать и отдать Леви. Маленькая жестяная банка, неказистая, с выцветшим рисунком и вмятинами, открыв которую, Микаса почувствовала запах чая, хоть та и была практически пустой: чая там не было, зато в углу лежал кулон с крохотным красным камнем. На обратной стороне крышки была нацарапана кривоватая надпись: “Милому братишке”. Кто звал так Леви? С кем его связывала эта банка? У него правда была сестра? Она так мало знала о том, кто значил для нее теперь бесконечно много. Раз кулон лежал в банке, может, обе вещи изначально принадлежали одному и тому же человеку? В той же коробке лежала потертая игральная кость, с которой явно прошли через множество игр и наверняка побед. Микаса не знала, что Леви когда-то был игроком. Возможно, это часть его жизни в Подземном городе? Она его обязательно расспросит, не боясь его злости или отказа – точно знала теперь, что он расскажет. На самом дне коробки лежал портрет в простенькой темной картонной рамке. Совсем небольшой, с ладонь размером. На нем графитным карандашом была изображена молодая женщина. Микасе даже не надо было гадать, кто это. Она сразу узнала и эти высокие острые скулы, и идеально прямой нос, и мягкие губы с трогательным изгибом верхней и нежной полнотой нижней, но ярче всего выдавали глаза: светлые, ясные, с едва заметным прищуром. Женщина задумчиво и немного грустно смотрела перед собой, приподняв уголки губ. И улыбку эту Микаса тоже вмиг узнала: так же улыбался Леви тогда, после коронации Хистории. Это была его мама. Микаса уже поняла: в ее руки попало бесценное для капитана сокровище. Бережно взяла портрет в руки и спрятала за пазухой, около жемчужины. Уже собралась уйти, но вспомнила, что не проверила второй ящик. Вдруг и там будет что-то важное? Потянув на себя ручку с усилием, Микаса заглянула внутрь и не сдержала судорожного вздоха. Нашивки. Десятки нашивок. Крылья свободы павших разведчиков. Многие заляпаны бурым. Некоторые уже ветхие, с торчащими по краям нитками, выцветшие от множества стирок. Ветераны тоже погибали, страшно, крича в зловонных пастях, умоляя о быстрой смерти. Другие нашивки были совсем новые, необтрепавшиеся. Их владельцы не пережили и первую свою экспедицию за Стены. К новобранцам, большинство из которых так и оставались для Леви безымянными детьми, он относился по-особенному. Принципиально не замечал, зная, что большая их часть не вернется с первого же своего задания. Но когда те лежали на земле, захлебываясь собственной кровью и рвотой, он без колебаний опускался рядом, вставая коленями, обтянутыми белоснежными штанами, прямо в эту самую рвоту и кровь, и держал в своих ладонях трясущиеся руки, слушал последние слова, тихо что-то говорил напоследок. Закрывал им глаза, если они умирали, глядя распахнутым взором в небо над собой. В такие минуты морщинка между тонких бровей становилась глубже, печальнее, обветренные губы поджимались, взгляд тускнел. Капитан срезал очередную нашивку, убирал в карман, поднимался, отряхивал форму – и напускное безразличие возвращалось на бледное лицо. Микаса знала почти с самого начала, что капитан их собирает. Микаса не знала, что он продолжал делать это до самого конца. К Сэндменам Микаса вернулась через пару дней страшно уставшая, с набитой сумкой, спрятав у сердца не только портрет мамы Леви, но и его нашивку, срезанную с кителя в шкафу, и тут же заметила, что подготовка к ее отбытию идет полным ходом. На столе Мария выставила баночки с чаем, который Микаса возьмет с собой, баночки с вялеными томатами, упаковала в промасленную бумагу пастилу. – Не терпится меня спровадить? – пошутила она, повесив плащ и поставив сумку на лавочку у двери. Мария хмыкнула. – Нет, птичка, просто делаем все для того, чтобы тебе самой как можно меньше пришлось возиться. Тебе еще надо дошить подол платья, помнишь? Микаса кивнула. Это было последнее, что ей оставалось сделать, и наряд был готов. Олаф привез из Митраса, куда недавно ездил повидаться с Полом, оставшимся в столице, кожаные ботиночки, которые сели на ногу Микасы почти идеально: чуть свободно, но шнуровка позволяла это регулировать. Привез он ей и шляпку. Сунул все это в руки, буркнул, что вроде неплохо будет смотреться с платьем, и дал деру на задний двор, пока Микаса не увидела, что его шея покрылась красными пятнами от смущения. И он был прав. Темно-коричневые ботинки и светлая соломенная шляпка идеально шли ее наряду, и одновременно ей было неловко до одури: как она в этом всем будет смотреться? На ум пришло то, как Киеми в Марли обрядила ее в кимоно, и Микаса еле переставляла в нем ноги, боясь споткнуться о слои шуршащей легкой ткани. Не будет ли и теперь все так же? Что-то тихонько пело в груди, за окном, в лесу и небе о том, что нет, не будет. Все будет так, как захочет сама Микаса, и если она захочет быть в этом неотразимой, то так тому и быть. Остались последние незавершенные дела. Съездить еще раз к Блаузам. Объяснить им все. Помочь собраться в дорогу госпоже Спрингер. Купить два билета в один конец. Дать телеграмму Армину с датой прибытия ее корабля и попросить никому не говорить о том, что Микаса уже совсем скоро будет в Марли. Перетереть закваску, чтобы взять ее с собой и потом оживить в Марли и испечь хлеб для Леви – он ведь хотел попробовать его. Проститься с приютившими ее лесом, домом и людьми. – Что у тебя за жемчужина такая? Откуда? – спросил ее Олаф в последний день. После завтрака Микаса взялась отутюжить готовое платье и сложить его аккуратно в уже наполовину собранный дорожный чемодан. – Я одно вижу, как ты ее крутишь в пальцах. – А… да. У нее необычная история, но если коротко, то она… – От него? – догадался Олаф, и Микаса кивнула. Не смущаясь, открыто, спокойно и уверенно. Олаф протянул руку, и Микаса, чуть поколебавшись, дала ему жемчужину. – Значит, я правильно подумал. И правильно сделал. – Сделал что? Олаф достал из кармана что-то серебристое, переливающееся на солнце, и отвернулся от Микасы. Не специально, просто развернулся к свету. Пару минут Микаса видела лишь как шевелятся его плечи и руки, слышала приглушенное пыхтение, точно то, что он делал, требовало от него физических усилий, а затем он повернулся обратно и сунул ей в руки цепочку, на которой в оправе теперь красовалась надежно закрепленная жемчужина. Микаса растерянно уставилась на подарок, затем перевела взгляд на Олафа. Обратно. И опять на него. – Ну, так явно удобнее носить ее у сердца, правда? – улыбнулся он, по-братски хлопнул Микасу по плечу, поднялся и двинулся в сторону кухни, оттуда тут же высунулся Гарри и провозгласил: – Шевелитесь, матушка блинов напекла! С медом да со сметаной! Мария тут же заметила на шее Микасы обновку, одобрительно кивнула Олафу. Видимо, знала о том, что он делал это для нее. Встретилась глазами с Микасой и негромко произнесла: – Ба мне рассказывала, что есть разный жемчуг. И самый редкий – как раз синий. Такой почти не встречается. А у тебя смотри, какая красота на твоей нежной шейке! А еще жемчуг всегда означал любовь, верность и силу. – Силу? – подняла Микаса брови, пока Гарри щедро накладывал ей на тарелку блины и мазал сметаной. – Силу пережить все испытания, что тебе уготовила судьба. Ты ведь со своими справилась, птичка. – Вы так толком ничего обо мне не знаете, – растерялась она. А если узнают, не отвернулся ли? – Нам и не надо. Тебя приняли эти места, как родную, тебя принял этот дом, как часть семьи. Тебя приняли мы. И нам радостно знать, что ты едешь не в пустоту, а к своим близким людям, которые так давно тебя ждут. Вдвойне радостно, что там у тебя есть твой человек, – на этих словах Олаф склонил голову, глянув исподлобья на Микасу с легкой усмешкой. – Поэтому мы отпускаем тебя со спокойной душой и благодарностью за то, что ты здесь была. Вдохнула новую жизнь в старый задремавший дом, растормошила немного нас, уже привыкших к одиночеству и друг к другу. Спасибо тебе, Микаса, – Мария широко улыбнулась, и в комнате точно стало светлее. А Микаса, растроганная до глубины души, вдруг поняла, что легкая грусть, охватившая ее в последние дни – все-таки она прикипела к этим людям – отступила, и ее место заняло нетерпение, волнение и пыл. Скорее, скорее, туда! К близким, важным, нужным и любимым! Ранним-ранним утром она вышла в последний раз на холм, окинула туманную пустошь перед собой, сложила ладони козырьком, вглядываясь в темные леса на горизонте. Роса окропила ноги холодком, и она зябко поджала пальцы в старых резиновых сапожках Марии. Ветер растрепал волосы, разметал полы вязаного кардигана, окатил все тело прохладой, но та тут же отступила: на груди лежала, согревая Микасу, синяя жемчужина. За полем забрезжили первые солнечные лучи, поле озарилось розовато-золотистым светом. Туман отступал, серость постыдно пряталась в тень, поджимая хвост. Над головой Микасы пролетела пустельга, издала резкий охотничий клич, и Микаса отозвалась, крикнула в ответ: звонко, радостно, горя нетерпением скорее броситься к новой жизни. Лес вокруг тут же ответил: зазвенели свиристели в березовой роще, затоковал глухарь в еловой чаще, а из самого чернолесья, недалеко от болот, раздался волчий вой. Микаса подхватила его, завыла вместе с ними, раскинула руки и бросилась с холма вниз, чувствуя, как уже совсем мокрый от росы подол облепил сильные ноги. Она бежала, бежала, бежала изо всех сил, но не как тогда, спасаясь от йегеристов, а просто потому что она могла это делать. Ей нравилось бежать и чувствовать сладковатый запах цветущей липы, терпкий аромат недавно зацветших полевых трав, смолы, выступившей на деревьях. Микаса бежала, и казалось ей – весь лес бежит рядом. Но оставлять его было не больно и не горько. У него будут еще другие дочери, а Микасе пора двигаться дальше. Так думала она, стоя на борту корабля несколькими часами позже и поддерживая под руку госпожу Спрингер, которая все никак не могла поверить в то, что всего через пару дней увидит своего сына. Внизу, на пристани, махали Сэндмены и Блаузы, прощались, отпускали. Горечь так и не вернулась: еще никогда Микаса не была так уверена в правильности принятого ею решения. Прозвучало три коротких гудка, трап убрали, корабль отправился в свой неблизкий путь по бесконечному, спокойному, синему морю. Микаса обняла за плечи маму Конни и радостно засмеялась, глядя на спины дельфинов, плывущих целой стаей рядом с кораблем, словно сопровождая его. Настала пора возвращаться домой.