Секунда до Эдема

Винсент наблюдал за ним долго. Достаточно долго, чтобы в какой-то момент перестать делать это с маниакальной мнительностью и начать просто ненавязчиво подмечать детали. Первая, бросившаяся в глаза почти сразу же – это то, что Энзо не любил убираться. Он не знал, как тот объясняет этот парадокс сам себе, но факт остается фактом: к уборке он относился как к долгу, но при этом достаточно избирательно и вообще иногда руководствуясь велениями настроения. От него нельзя было услышать «не хочу» или «надоело» или «устал», однако всех их можно было проследить по тому, как старательно и яростно он расправляется с пылью на полках или пригарью на плите. Это означало, что он хочет побыстрее покончить с делами и спокойно отдаться чувству выполненного долга, но слишком культурен, а может просто терпелив, чтобы говорить об этом открыто. А еще техника его на дух не переносила. Винсент находился у себя в кабинете, когда после очередной порции крепкого кофе Энзо принялся за очистку кофейных групп, какая полагается домашней кофемашине хотя бы раз в неделю. – Что с рукой? – зайдя на кухню, Винсент был немного удивлен, увидев полностью перемотанную бинтом ладонь Энзо. Выглядело это жутко. – О, пустяки. Кипяток из слепого холдера. Вдвойне неприятно Винсенту было представлять это потому, что, как правило, группы промывались вместе со специальной химией, и это было то «комбо», которое заставит содрогнуться любого. Но Энзо говорил об этом спокойно. Винсенту в голову пришла нелепая утрированная картина, в которой Энзо приходит домой весь избитый и в кровоподтеках, и на вопрос «Чем тебя так?» отвечает не поведя и бровью: «О, пустяки. Арматуриной». Наверное, поэтому Винсент отчасти поначалу сторонился его и обменивался минимальным количеством слов – с непривычки Энзо казался пугающим. Энзо открывался ему постепенно. Распускал лепесток за лепестком, пока наконец не показалась сердцевина. Винсент не мог дать определение тому, что ему открылось, но, к его удивлению, это было нечто непонятное – и не плохое и не хорошее, – но яркое, свежее и оглушительное, как треск грома весенним утром перед дождем. Первое время Энзо был несколько заторможен. Винсент выбрал именно это слово, максимально характеризующее его состояние, однако случай, даже, скорее, сам Энзо подсказал ему в момент, когда был необычайно молчалив, но при этом находясь в состоянии, при котором вдруг покинувшие кончик языка фразы не роняются просто так. Он смотрел на свою все еще красную, но уже освобожденную от бинта руку. – Это больно? Он словно спиной увидел, что Винсент пришел взять чистые полотенца из шкафа. Тот остановился. – Что ты имеешь в виду? – Мне – больно? – вновь спросил он. – Так она ощущается? Боль. Или сейчас я почешу свою щеку – таким должно быть прикосновение? – Каким «таким»? – Винсент переспросил. – Таким, – немного пространно ответил Энзо и вдруг обернулся. – Каким оно вообще должно быть? – Самым обычным. Нет, есть, конечно, определённое влияние индивидуального болевого порога… – тут Винсент запнулся, и его глаза слегка сузились. – Почему ты вообще спрашиваешь? Тут в пору было ожидать любого ответа, но он оказался до нелепого прост. – Просто я сейчас понял, что не знаю – чувствую я как люди или нет. Вдруг система заставляет меня чувствовать боль не так, как чувствуете её вы? Или прикосновение. Или желание зевнуть. Или радость. Вдруг все вообще не так, как я вижу и ощущаю?.. Ох. Вот оно что. Дело именно в этом – в том, чего Винсент подсознательно боялся, но явно не ожидал, что оно выльется через такую форму. Подбирать слова пришлось долго. И очень, очень мучительно. – Послушай, – Винсент выдохнул немного тяжелее, чем следовало бы. – В мире все относительно, и это истина, но… чувства – это чувства, ощущения – это ощущения. Если сейчас ты ударишься ногой о стол, тебе будет больно. Если я скажу тебе комплимент, тебе будет приятно. Если сейчас я подойду и обниму тебя – тебе, вероятно, будет приятно физически, потому что объятия – это всегда приятно. Просто прими это, а остальное знать неважно. Зачем? С твоим мироощущением все в порядке. Отчего-то Винсент был уверен, что Энзо знал все это и без него. Просто, должно быть, сейчас он проходил так называемый период реабилитации или, еще вернее, «акклиматизации», для закрепления которых было необходимо подтверждение извне. Этот период Энзо прошел на удивление быстро, словно оклемался от секундного помутнения сознания. Поначалу с его, Винсента, стороны часто случалось молчать за неимением слов и подолгу подбирать фразы. С детства испытывая определенные трудности в общении с людьми, он оказался удивлен, когда ужимки куда-то пропали под натиском непроизвольно атакующих улыбок, непреднамеренной честности в каждой даже самой незначительной фразе, интонаций голоса, меняющихся с молниеносной эмоциональностью… непосредственности. Энзо был несколько небрежен, небрежен на более тонком уровне, чем какие-нибудь характерные внешние проявления этой самой небрежности вроде вечно растрепанных волос или поедания жирных бутербродов в чистой одежде. Эта небрежность жила у него под языком и на выходе приправляла собой те самые незначительные, слишком честные фразы. Есть люди, которые сто раз подумают, прежде чем что-либо скажут, а Энзо сто раз думал, чтобы убедиться в непререкаемости посетившей его шальной мысли. В том не было вины просящейся на ум бестактности – напротив, иногда он поражал своими вежливостью и кротостью, – просто Энзо не выдумывал препятствий там, где их нет. Общения он не искал – он просто раскрывал рот, и Винсент уже обнаруживал себя участником долгой, правда, на первых порах, еще не такой активной дискуссии. Винсент выучил, что непосредственность – есть самодостаточность, но никогда не мог сам ей научиться. В этом был определенный плюс, потому что иначе он не смог бы оценить всю прелесть отсутствующего у него качества, смотря на таких людей. Энзо любил фильмы. Он уговорил Винсента посмотреть одну военную драму так же внезапно, как уговаривал и на многие другие вещи до этого: например, потащиться куда-то ночью по городу «ну хотя бы чуть-чуть, во-он до того столба», подурачиться, когда ситуация подразумевала исключительную серьезность. Винсент не был против военной драмы, но не подозревал, что Энзо склонен к депрессивным мотивам. – Только если они чертовски хороши. Энзо как всегда не удержался от комментариев в самом начале, а потом замолчал, полностью погружаясь в сюжет. Поджимал губы на особо тяжелых эпизодах, нервно теребил край одеяла, в которое замотался почти с головой. Винсент вообще не любил смотреть телевизор. Но Энзо так отзывчиво реагировал на каждый показанный на экране душевный раскол. Этого не было заметно сразу, но он принимал некоторые моменты слишком близко к сердцу, и в моментах кульминации и развязки на изнанке его напряжённых губ задерживался короткий жалобный звук, который стоически ни разу не был выпущен с подлинным стоицизмом. Еще он любил литературу. Не с таким научным фанатизмом, как Винсент, но определенно сильно увлекаясь и все равно читая даже те книги, которые знал вдоль и поперек, но при этом не знал, откуда он их знал. Иногда Энзо был просто невыносимым. С великодушным пониманием он не мешал Винсенту заниматься своими делами, и предметом его подтруниваний больше становилось то, как Винсент выглядит, когда занят или думает о чём-то слишком усердно. Энзо моментально реагировал на хмурость. В один день Винсент понял, что это – только лепестки. Они могли быть самыми разными, как и пыльца на них, переливающаяся оттенками настроений, но сама сердцевина – нечто внезапное и, как любое завораживающее откровение, не кричащее, а существующее само по себе и лелеемое своим обладателем в благоговейной тишине. Каждый закат Энзо выходил на крыльцо, садился на ступеньки лестницы и смотрел на розовеющее небо. Винсент не придавал этому большого значения. Так было до того, пока однажды он не вышел сам и случайно не увидел. Он забыл, что всего лишь вышел забрать сохнущие под солнцем вещи и что закат действительно прекрасен. Прекрасным было и то, как Энзо разделял с самим собой эти минуты шафранно-брусничного великолепия. Словно в этом суть. Словно это причина и следствие. Его глаза устремились точно на восток, в рассеивающиеся перьевые облака, на сомкнутой линии губ отразилось молчаливое умиротворение, руки на притянутых к груди коленях не лежали, а покоились. Весь он замер. И Винсент замер вместе с ним. Вдруг Энзо, почувствовав, обернулся. Он ничего не сказал: не предложил присесть рядом, не выдал привычно смешливых фраз, а просто улыбнулся. Немного застенчиво, одними уголками губ, опустив взгляд и рассыпав ресницы по щекам теневой дрожью. А Винсент, как последний идиот, стоял с грудой белья в руках, не отреагировав никак эмоционально и завершив свой уход «изящным» кивком головы. И все-таки он не умел общаться с людьми. Больше всего вносило диссонанс то, что после подобных моментов Энзо спокойно принимался за уборку, будто до этого не вел себя человечнее всех тех, кого Винсент вообще знал. – Тебе так нравится убираться? – не выдержал он однажды. Тот предсказуемо взглянул на него так, как должен выглядеть человек, которого упрекают за исполнение обязанностей. Вроде-как-обязанностей. – Нет, – Энзо пожал плечами, а потом оптимистично добавил: – Но тогда мы зарастем грязью. – Это может показаться странным, но я хочу, чтобы ты перестал это делать. Я имею в виду так часто. Считай это… поощрением? – Хорошо, – вновь пожал плечами Энзо и вернулся к губке и моющему средству, а Винсент проигнорировал отчетливый символический треск данного Итану и самому себе обещания придерживаться крайностей. На днях Тесса привела своих близнецов, а Винсент с отчаянием вспомнил, что и правда обещал сестре присмотреть за ними, пока та будет решать свои дела с уже третьим переездом. Быть нянькой не входило в его планы. Он любил детей, умилялся ими и их простоте, но только на расстоянии, в силу того, что не знал, как с ними обращаться. А вот Энзо оказался не против юной компании. При первой встрече он склонился к ним, упершись ладонями в свои колени, и заговорщически прошептал: – А у дяди Винсента есть для вас целая коробка конфет. Вы ведь большие сладкоежки, я угадал? На самом деле эту коробку он купил, когда думал, что хочет какого-то гастрономического разнообразия, но будучи равнодушным к сладкому к ней так и не притронулся. Он даже порадовался, что Энзо – то ли от нечего делать, то ли из альтруизма – принял «удар» детского невыносимого озорничества на себя, и смог немного поработать. Уже через час из гостиной доносился детский смех. Люси была шебутной девчушкой, Льюис чуть поспокойнее. Так или иначе, для девятилетнего возраста оба были в меру смышлеными и в меру проказливыми. Когда за целый день в доме не послышалось ни одного звука разбитой посуды или грохота летящих с полок предметов, Винсент подумал, что случилось чудо. Энзо заглянул к нему в комнату, весь раскрасневшийся и запыхавшийся. – Иногда мне кажется, что в детях выносливости больше, чем во взрослых, – поделился он, откинув назад прилипшую из-за пота ко лбу прядь волос. – Мы играли в лошадку. Ты бы видел! Правда только спина теперь немного болит. – Поверю тебе наслово. – А еще они спрашивали, «когда дядя Винсент выйдет с нами поиграть», и я обещал, что непременно притащу тебя в наш маленький хаос. – На растерзание этим сорванцам? – Винсент приподнял бровь. – Даже не мечтай. – Ну пожалуйста, – Энзо подлетел к нему и одарил таким щенячьим взглядом, что не осталось и сомнений в заразности детского общения. – Мы сейчас будем играть в фанты. Давай же. Будет весело. Или, – игриво понизил он тон, – нам придется избрать хитрую тактику оккупации цели и устроить игровую прямо здесь. Признаться, у Винсента не осталось «путей отступления». – Ладно. Через пару минут. Ответ удовлетворил Энзо настолько, что, наверное, именно поэтому Винсента никто не трогал еще полчаса. Чуть позже выйдя в гостиную, Винсент убедился, что он в общем-то там и не нужен. Задыхающийся из-за смеха и нехватки кислорода Энзо корчился на полу в страшных, поистине ужасающих муках: детские шустрые пальцы с силой приходились по беззащитным бокам, срывая крики о помощи, перемежающиеся с всхлипывающими «я сдаюсь, сдаюсь». Близнецы продолжали свою пытку щекоткой, подвергнув ей оголившийся живот и упрямо сжимаемые подмышки. Смех Энзо стал прерывистым, точно он и правда сдался этим хитрецам. – Враг повержен! – торжественно прокричал Льюис и напоследок, чтобы уж наверняка, принялся за пятки. Винсент стоял, прислонившись к косяку, и наблюдал. Энзо спасло то, что Люси, а потом уже и Льюис заметили Винсента и ринулись к нему, чтобы потянуть за руки и увлечь в их коллективную возню. К тому времени Энзо уже сидел, сложив ноги бабочкой и переводя дыхание сквозь улыбку. Коробку конфет близнецы прикончили за чаем. Энзо общался с ними без проблем, слушая их веселую чепуху. Винсент же просто сидел рядом и пребывал в своих мыслях. – Сара никогда так не играла с нами как Энзо, – сказала Люси, адресовывая свою жалобу Винсенту. – Это все потому, что Энзо какой-то особенный? Этот ребенок смотрел на него с такой надеждой, непременно желая получить подтверждение своему выводу, что Винсент не смог отказать. Он погладил племянницу по белокурой головке. – Энзо очень, очень особенный. Он не удержался от предательского порыва обратить взгляд на Энзо и почувствовал непреодолимое, странное ощущение, когда тот посмотрел на него в ответ. Глаза напротив сияли смущенной благодарностью и еще чем-то доверительно-доверчивым, что волновалось где-то там в темных зрачках мягкой зыбью. Перед приходом Тессы он не нашел варианта лучше, чем вручить Энзо деньги и отправить прикупить себе что-нибудь из нормальной одежды. В прошлые разы просто везло: первый раз Энзо спал, во второй сестра ушла раньше, чем тот бы вышел из комнаты. Винсент понимал, что идея была крайне необдуманная и напоминала выбор меньшего из двух зол, но это в самом деле было так. На улице Энзо вряд ли смог бы вызвать ажиотаж, а вот объяснить Тессе его поведение куда сложнее. Увидев торчащий из пакета меховой кончик, Винсент даже не стал спрашивать, на что ушли деньги. Ему было достаточно факта, что слаксы, рубашка и футболка имели место быть в бог-знает-каком-но-хоть-каком-то гардеробе. Винсент пожимал плечами. Ему было не до этого. Самоедство в сочетании с отсутствием вдохновения толкали его на край пропасти, за которым уже не предвещалось никаких радостей. Винсент не хотел оказаться на дне затянувшегося кризиса, на дне творческой карьеры, на дне жизни, потому что это не жизнь, если он не творил. У него часто случались параноидальные моменты, когда перерыв даже длиною в сутки наталкивал на «вот оно, началось, опять», но сейчас это не была паранойя – все по-настоящему. Его убивало то, что он не мог писать, что мысль, которой посчастливилось выйти на бумагу, одета не в те слова и не с теми смысловыми акцентами, что все это фальшь-фальшь-фальшь, ощущаемая слишком явственно, но продолжавшая литься из него, как из рога изобилия. Он устал говорить себе, что сегодня не его день. Он устал попусту переводить чернила. Он устал подавлять в себе желание выть волком и рвать волосы на голове. И тогда он решил. Была поздняя ночь. Он собрал любимые листы, карандаши и прочую канцелярию, опустошил шкафчик на кухне, пару полок шкафа из своей комнаты и загрузил все это в багажник машины. В суматошной горячке Винсент остановился на пороге темной комнаты. Энзо, разморенный прошедшим днем, спал сном младенца. Ну точно как младенец. Спал крепко, глубоко, убаюканный неизвестно какими мыслями. Винсент подошел к кровати, чтобы разбудить его, но отложил намерение на пару мгновений. Неровно загнутый угол одеяла навевал навязчивую мысль поправить его, подоткнуть под плюшево-сплюснутую щеку Энзо на подушке и, быть может, убрать назойливо лезущую в его рот волосинку. Он не сделал ничего из этого, не найдя своим мыслям объяснения. В конце концов, что бы это ни было, он просто- напросто не имел права красть это прикосновение. И эти щёки, как наказание – манили и уже фантомно ощущались на кончиках пальцев. Наверное, он просто хотел извиниться еще раз. Винсент был чертовски виноват, и это гложило его и не покидало ни на минуту. Он был вором, и его воровство было несоизмеримо своему привычному понятию, оно было ощущаемо на всех мыслимых и немыслимых нравственных уровнях, потому что Винсент больше всего на свете предпочел бы не знать правды, и тогда ему не пришлось бы красть у чужой жизни возможность быть настоящей. И сейчас, смотря на Энзо сверху вниз, на раскрытое наполовину тело в нелепой узорчатой пижаме, он едва осознал, что ворует у него даже в данную секунду. Потом он будет вспоминать эти мгновения и давиться ими втихомолку в наказание и одновременно в безотчетное лелеяние, но не сейчас. Сейчас у него была другая задача. Винсент все же потряс Энзо за плечо, вырвав у того неопределенный сонный хнык в подушку. – Вставай. Мы уезжаем. В машине, под ворчание разбуженного нахохлившегося воробушка, Винсент подождал, пока вещи не будут загружены. Потом он завел машину и нажал на газ. Они отправились в его маленький Рай. Решение зрело в нем давно, где-то в глубинах задыхавшейся в рутине души. Бросить все и уехать. Сворачивая на очередную дорогу, Винсент знал наверняка, что найдет там то, что искал. Всегда находил. Еще мальчишкой каждое лето бегая среди трав, деревьев и ручьев, он поклялся себе, что никогда не променяет этот уголок счастья даже на все блага мира. Его благо звучало в шелесте лепестков и соприкасающихся стеблей, ощущалось ветром под одеждой, жило свежестью студеных ручьев. За далью лет и забот каждая вылазка туда становилась все дороже, а вместе с тем все реже, реже, реже. И каждый раз он спешил на этот берег, казалось бы, недавнего юношества, островка спокойствия, и только тогда понимал, что жил. Всю дорогу Энзо посапывал на заднем сидении и даже не стал ничего спрашивать, когда они остановились у деревянного дома посреди глуши, да еще и ночной темени. Спросил только про наличие кровати и сразу занял оную, как только Винсент отпер просевшую за зиму дверь. Внутри было сыровато и несколько промерзло. Осенью, зимой и весной никто не занимался домом. Пришлось растопить камин – благо, сухие дрова всегда лежали в небольшой поленнице. Заснул Винсент в кресле, так и не дойдя до кровати, и проснулся, когда солнце грело уже по-полуденному жарко. Шея и спина нещадно ломили. Прогулка до комнаты, где свалился ночью Энзо, немного взбодрила его, потому что там Энзо он не нашел и мгновенно встрепенулся. Окна распахнуты, входная дверь открыта. Куда мог подеваться, да еще в незнакомой местности?.. Винсент вышел на крыльцо. Ночью, в темноте, вокруг не было видно так хорошо, как при дневном свете. Он никогда не забывал, как выглядит это место, и знал здесь каждое дерево, каждую травинку, каждую рытвинку, и эти виды никогда не надоедят ему. Придирчиво он осмотрел прорвавшиеся сквозь землю исполинные сорняки, но даже они были в радость. Рядом с нетронутым луговым клевером лежал собранный в кучу цепкий подмаренник и старая ручная мотыга. Обработанная дорожка земли вела за дом. Винсент последовал ей. Устроивший все это «садовод» показался вдали, сидящий на границе участка и дубовой рощи. Он увидел Винсента издалека, прищуренно взглянув из- под соломенной шляпы, и вновь повернул голову к роще. На штанах от старой формы показались сочные зеленые разводы – значит, он давно здесь сидел. – Ты знаешь толк во флоре, – сказал Винсент, встав рядом и тоже устремив взгляд куда-то вглубь. Энзо грыз соломинку и на мгновение вытащил ее изо рта, чтобы ответить: – Мне было скучно, а те сорняки портили весь вид, – словно смущаясь, он повел плечами. – Не думал, что ты проснешься так рано. – В таких местах я всегда просыпаюсь рано, – пояснил Винсент. – Здесь для меня все иначе. Они замолчали. Самое естественное молчание, которое может случаться, обычно происходит на лоне природы, когда одна из немногих негубительных человеческих способностей созерцать заполняет каждую клеточку души, и вместо слов в одной точке сходятся взгляды. Винсент скучал по этому безымянному всеобъемлющему ощущению. Энзо вдруг резво встал, будто в голову пришла идея, и потянул Винсента за руку. – Пошли, – пригласительно кивнул он в сторону леса. Впрочем, никакого согласия или отказа он ждать не стал, а просто пошел дальше, по уже протоптанной тропинке. Пока Винсент спал, у него было несколько часов, чтобы позволить любопытству водить его, куда только вздумается. Уверенно, но не торопясь он шел вперед, изредка оглядываясь через плечо на Винсента и обязательно проводя ладонью по шершавой коре каждого попадающегося навстречу дуба и редко – липы, образовавшей свой видовой «островок» только в самом начале территории. Молчаливая прогулка сопровождалась хрустом веток под ногами. Если прислушаться, здесь можно было уловить десятки самых разных звуков, но их суть как раз-таки была в цветистом созвучии, целой симфонии, в которой стрекотание, шелест, хруст, пение дополняли друг друга, доносясь отовсюду одновременно. Наверху, между кронами, выглядывало ослепительное небо, и голова внезапно могла закружиться от слишком долгого взгляда, особенно когда глаза со всей щедротой знойного солнца пронзались его лучами. Энзо благоразумно смотрел в разные стороны, вдумчиво вертел головой и придерживал соломенную шляпу. Винсент знал, что от солнца она мало спасала – ей было ровно столько лет, сколько и его племянникам – и хотя потертость видна даже невооруженным глазом, само её плетение искусно и затейливо. Энзо, с густотой его волос, она определенно шла больше, чем кому-либо еще. Они дошли до пышного луга, сообщающегося с хвойным лесом. – Теперь я понимаю, почему ты так рвался сюда, – нагнувшись к цветам и травам, Энзо провел по ним ладонью и выбрал себе очередную соломинку. – Здесь потрясающе. Винсент был рад и даже горд слышать это. – В детстве я уезжал отсюда со слезами на глазах. – Расскажи мне, – просто и внезапно попросил тот, когда они немного поравнялись. Его взгляд был обращен точно на Винсента. Таким взглядом на него обычно смотрели Люси и Льюис, когда ими овладевал неподдельный, на грани авантюризма, интерес. – Ну, – немного подумал Винсент. – Я всегда был привязан к этому месту. Тесса немного меньше, но это не мешало нам с ней гулять до поздней ночи. Здесь нас никто не мог тронуть. Это как будто наше. Так всегда было. – Вы проводили здесь каждое лето? – Если не считать поездки за продуктами в ближайший городок, то да. – Должно быть, ночью тут особенно красиво, – поделился догадками Энзо, щурясь на яркое небо. – Ночью все по-другому. Волшебно, – согласился Винсент. – Я обожал гулять по большаку, вон там, – он указал рукой левее, на другую сторону. – Гулял чаще всего босиком, правда ноги потом были жутко грязными. Сначала это было детской забавой, потом стало привычкой. Не останавливал даже горячий асфальт. В те года солнце палило нещадно. Сейчас, кажется, даже это изменилось. – Говоришь, как старый дед, – Энзо шутливо пихнул его локтем в бок. Винсент рассмеялся. – Ты еще не слышал мои рассуждения о пагубности современного мира. Тогда выдры в местной речке покажутся тебе самой лучшей компанией. – Даже не сомневаюсь, – фыркнул Энзо. Винсент мог бы рассказать многое: например, как они с Тессой ржавым гвоздем вырезали на коре дуба свои имена, которые затягивались временем, но все равно до сих пор были видны на стволе; о том, как часто их ругали родители за испорченную одежду, потому что с размаха шлепали по лужам после ливневых гроз; как опрометчиво, но смело легли под трактор, когда власти заприметили себе приличное количество акров для какой-то инфраструктуры. Из-за этого разразился настоящий скандал, но в итоге все разрешилось мирным путем. Винсент поступил бы сейчас точно так же. Он мог бы рассказать многое. Но сейчас говорить совсем не хотелось. Он понял, что Энзо долго смотрит на него. – Ты и правда так любишь это место, – сказал он, с переимчивым восхищением глядя на него. За свой мечтательный и ностальгический вид Винсента одолело смущение. – У каждого есть такое место. У тебя есть? – спросил он и вдруг понял, что ляпнул глупость. Энзо помотал головой и задумчиво закусил губу, будто ушел в себя с какой-то безутешной мыслью. – Наверное, это было бы здорово, – наконец ответил он, – быть привязанным к какому-то месту, куда постоянно стремишься. Но я привязан к тебе, – добавил он, повеселев. – А это не так уж и плохо, как кажется на первый взгляд. В сварливой манере закатив глаза, Винсент вернул ему давнишний тычок. Они прошли достаточно далеко, в соседний лес, прежде чем Энзо внезапно остановился и обернулся к Винсенту с загадочной полуулыбкой. – Значит, хорошо знаешь местность? – спросил он. Пока Винсент распознал в вопросе явный вызов, Энзо уже всучил ему шляпку, мол, сейчас будет трюк. Позади красовался живописный обрыв, а перед глазами Винсента – изломленные легкой ухмылкой губы, с готовностью выпустившие злосчастную соломинку… С этой самой улыбкой Энзо шагнул назад. Винсент чуть не скончался на месте. Только спустя пару секунд осознал и только потом рванул к самому краю. От сердца отлегло, когда он услышал потешный смех и увидел пригласительно машущую ему снизу вверх руку. Винсент совсем забыл, что за обрывом есть выступ.