Под благотворным влиянием загородных будней оказалось очень легко потерять счет времени. Винсент перестал вспоминать, какими пыльными и скучными бывают будни городские. Проведенные на природе дни были насыщеннее самых обычных трудовых и намного их же скоротечнее: казалось, вот только что стрекотала всякая утренняя живность за окном, а совсем скоро приходилось накидывать на плечи плед или свитер в качестве скудной, но все же защиты от вечерней мошкары. Оглядываясь назад, Винсент не мог понять, куда делась целая неделя. Время летело быстро. Винсент и его шаткие нервы кое-как пережили самый первый день в компании неугомонного авантюриста, любопытного до любой мелочи и обладающего тягой к скалолазанию. Последующие дни дались куда легче, потому что Винсент еще до приезда сюда выучил: если Энзо нет поблизости, значит, нелегкая понесла его в лучшем случае на прогулку, в худшем – на прогулку с идеей. Идеи могли быть самыми разными – смотря насколько воспалена его безудержная фантазия в этот момент. Когда Энзо вернулся напрочь перепачканный в песке, который он вытряхивал не только из светлой одежды, но и из волос, и осушил целый графин колодезной воды, Винсент знал наверняка – эксперимент удался. Неподалеку, через большак, располагался огромный карьер, если не целый каньон. Раньше грузовые машины выгружали оттуда песок. Винсент когда-то и сам любил попрыгать с его вершин: разбегался чуток – для адреналина, летел пару секунд, наплевав на чистую одежду, а потом – любимая его часть – погружался по колено в горячий песок. Эта детская забава осталась в прошлом, зато Энзо, видимо, только открыл её для себя и входил во вкус – уж слишком уставший и счастливый он вернулся.
Чаще всего Винсент выступал в роли ненавязчивого советчика, который либо соглашался с идеями, либо махал на них рукой, потому что тяга Энзо к новаторству и экспериментам была сильнее. Бесполезно было спорить, когда тот вознамерился расчистить кладовку: во-первых, было поздно, потому что проснувшись, Винсент уже слышал грохот летящих в сторону реек и ведер, а во-вторых, Энзо умел быть убедительным. Немного погодя он принялся за интерьер дома, заявив, что мог представить себе самые разные издевательства над обстановкой, от художественного бардака до стерильного минимализма, но такого – никогда. Он вносил свой хаос везде, где только появлялся, словно не мог усидеть на месте, а потом опять находил себе новое занятие. Какой же все-таки чудак. Пожалуй, окажись он в обществе – один только Винсент не в счет, – и его стали бы относить к тем людям, из уст которых слово «фрик» звучало бы не сардонически-депрессивно, а гордо и смело, как будто им выпала честь произнести речь во славу Америки.
Иногда Энзо хотелось хорошенько встряхнуть, заставить посмотреть в глаза и спросить, почему он такой до высшей степени одурения невозможный, почему вызывает желание подойти, впиться пальцами в его лицо и с чувством втолковать, что нельзя жить в мире и настолько потрясающе не вписываться в его рамки.
По-хорошему, у Винсента не было ни времени, ни возможности, чтобы задуматься обо всем покрепче. Если дома, в городе, перед глазами постоянно была печатная машинка, то здесь – листы, карандаш и дальние дали. Разница была лишь в том, что здесь он точно знал, что хоть что-нибудь да напишет и это что-то будет идти легче и хоть немного будет ему нравиться. Атмосфера бесконечной гармонии к этому располагала.
Он начинал понимать, что именно хотел сказать на страницах, да и фальши было куда меньше. Но осознание того, что он не мог облечь мысли в нужную оболочку, заставляло его чувствовать себя жалким пятиклашкой, неумело слагающим свои первые намеренно заумные строки. Сейчас Винсент завидовал прошлому себе и давнишним мизерным проблемам наподобие ограниченного словарного запаса, недостаточного количества страниц в главах и тому подобного. К своим тридцати двум он был начитан, и это преимущество облегчало многое, однако далеко не все. Склонность к излишним размышлениям портила даже самую прекрасную задумку. Смотришь на абзац или целую главу, и глаз непременно за что-нибудь зацепится, и в красках представленная и до мелочей прописанная сцена кажется уже не такой, какой была задумана. Большинство беллетристов-графоманов слепо следовало замечательному правилу «больше пиши, меньше думай, а дальше с рекламой – уж как-нибудь да приложится». Винсент встречался и с теми и с другими, и не мог не признать, что у них стоило поучиться беспечности, с которой они исписывают чистые листы, будучи уверенными, что все завершится овациями и приличной суммой денег, а тот максимум, о котором они заботятся – это «причесать» буквы и смысл для проформы. Чаще всего беллетристы являлись теми, вторыми, извергающими из себя тонны текста, не претендующего на литературную ценность, и, может, талантом все эти чрезвычайно интересные индивидуумы не обладали, но обладали деньгами и толпой преданных читателей, с пеной у рта доказывающих, что написанное – шедевр. И вот тут уже назревал вопрос о культуре национального мышления, но Винсент предпочитал об этом не думать. Ему было достаточно того, что настоящие алмазы, которым есть что сказать, оставались незамеченными. Он считал, что если ты не выстрадал, то ты не творил (только не это святое слово), а бездумно малял – так ребенок обыкновенно ставит кляксу в белом альбоме. Много лет назад, особенно сильно придавленный чувством несправедливости, Винсент написал стихотворение-протест, первое четверостишие которого (единственно уцелевшее) до сих пор хранил в блокноте приклеенным клеем-карандашом, как символ того, что борьба между желанием творить в соответствии со своими понятиями и желанием просто получать деньги, следуя чужим понятиям, считается крайне горькой дилеммой:
«Я многое хотел сказать.
Безустальным пером чернить тетради
И втихомолку, скромно притязать
На благословенье праздных гадин».
Потом, спустя какое-то время, Винсент, балуясь, приписал ниже:
«Порыв души не правит нынче бал,
Талант по кошельку, в порядке дедовщины,
И глуп не тот, кто слова не сказал,
А кто примкнул крушить последние руины».
Что ж, когда-то в молодости Винсент видел ситуацию гораздо чище и кристальнее, раз теперь так безнадежно застрял, зная причину, но предпочитая ее игнорировать. Ответ на вопрос, почему нынешнее произведение так туго и каторжно шло, всплывал еще в самом начале, как бы нашептывая «не берись, не надо», а лишнее подтверждение этому нарисовалось из неожиданного источника. Энзо, сам того не подозревая, открыл ему глаза.
– Ты знал, что у нас есть земляника?
Винсента забавляла его привычка менять «твое» на «наше», но при этом совершенно ни на что не претендовать. Он пришел в сад за домом в полюбившейся соломенной шляпе – которая еще пуще истаскалась, но ему было откровенно все равно – и с горстью молодой клубники в ладони.
– Не знал, – честно ответил Винсент. – Должно быть, Тесса посадила, когда в последний раз была здесь.
– Половину уже склевали вороны. Нужно собрать то, что осталось. – Энзо хитро прищурился. – Или великие романисты брезгуют собранными с грязной земли плодами?
– Я давно не писал романы, – со слабой улыбкой сказал Винсент и вдруг осекся. Но Энзо уже и не слушал, да и не нужно было вовсе. Ответ на вопрос был в очередной раз найден: «давно не». Когда он вообще в последний раз делал то, что ему по душе? Не потому, что надо, а по наитию сердца. Правильно – давно.
Винсент не стал раздумывать об этом лишний раз. Предложение пособирать клубнику было заманчивым.
Энзо склонился над грядкой, убрав волосы за ухо. Его вымазанные в соке ягод и в грязи пальцы избирательно срывали прятавшиеся за листочками маленькие плоды: целые отправлял в рот, с толком разжевывая и жмуря глаза от удовольствия, а поклеванные или подгнившие отбрасывал в сторону.
Винсент никогда не видел, чтобы кто-нибудь собирал землянику с таким сосредоточенным энтузиазмом. Он невольно засмотрелся. Ей-Богу, можно было часами наблюдать за тем, как Энзо увлечен чем-нибудь своим, как иногда хмурится при этом, как теряется где-то там, в своих прекрасных мыслях, куда нет доступа никому, и как эти самые мысли отражаются на языке его тела. Просто необходимо видеть Энзо не в статичном состоянии, в котором он находился раньше, а в движении, не скованном, таком естественном, словно не он подчиняется законам физики, а законы физики подчиняются ему.
Еще Винсент отчетливо помнил, как выглядело его лицо во время усмешек или улыбок: тогда в уголках глаз собирались лучики едва заметных мимических морщинок, голова запрокидывалась назад, словно он открывал миру всего себя; становились видны островатые клыки, выглядывающие из-за причудливого изгиба потрескавшихся на вид губ… Весь такой из себя солнечный, стремящийся пролить свой свет на каждую травинку, на каждую щебечущую пташку, в конце концов, на всех тех немногих людей, которых он встречал в этой, начатой с чистого листа жизни. Винсент настойчиво избегал самоанализа, боясь, что это не приведет его ни к чему хорошему. Ему достаточно было пугающего факта, что Энзо действовал как мощное забвение: если смотреть на него долго-долго, можно затеряться и не захотеть возвращаться обратно. Улыбка невольно расплывалась по лицу, возникало желание подойти ближе, разум отключался, как по щелчку пальцев, и самое, пожалуй, неутешительное – годы словно стирались, и Винсент ощущал себя как в ранней молодости, когда ветер в голове, жар в сердце и безудержное, до зуда под кожей рвение совершать необдуманные поступки. Даже свет солнца становился ярче, и в такие моменты Винсенту казалось, что именно его он согревает немного больше. Все это уже не последствия вины, а томящиеся в груди отголоски совсем другого чувства.
– Энтони, – позвал его Энзо по своевольной привычке.
– Да? – он нагнулся за первой попавшейся на глаза ягодой, потому что ему было лень искать среди листов.
Энзо прекратил свою деятельность, и теперь его взгляд был обращен точно к нему.
– Ты можешь рассказывать мне все. Я имею в виду всякое, что тебя беспокоит. Я не писатель и никогда им не буду, но я вижу, как это мучительно. Если тебе захочется чем-нибудь поделиться, то я постараюсь стать хорошим слушателем.
– Да ну? – удивился Винсент внезапному радушному предложению.
– Обещаю быть более интересным собеседником, чем то дерево, у которого ты постоянно сидишь, – подразнил Энзо.
– Тогда я обещаю рассмотреть твое предложение более детально, как только возникнет такая необходимость, – подыгрывая, Винсент ощущал себя как никогда беззаботным, на пике эмоционального подъема. – Спасибо. Нет, правда. Спасибо. Так заметно, когда я обеспокоен чем-то?
С неким самодовольством Энзо не преминул поделиться своими наблюдательскими навыками:
– Ты хмуришься и сжимаешь губы. Это забавно. Ты забавный.
Вообще-то наоборот, если выбирать между ними двумя, потому что это Энзо всегда сам себе на уме, и это, на самом деле, просто восхитительно.
– Ты… ты читал что-нибудь из моего?
– Совсем немного, – признался Энзо. – Ты сентименталист?
– Когда-то это так называлось, но в общем и целом да – меня можно к ним отнести. Раньше точно можно было.
– А сейчас?
– Сейчас все иначе.
Тщательно избегаемая им истина так и напрашивалась на язык, впрочем, уже через секунду Винсент напрочь позабыл, что ответил, потому что обнаружил себя беспричинно любующимся попытками Энзо бережно стряхнуть прилипшую к крупной ягоде маленькую, даже микроскопическую букашку и последовавшим за этим смакующе-деликатным облизыванием перепачканных пальцев.
– На самом деле это странно – читать произведения человека, с которым живешь, – наконец заключил Энзо.
– Почему?
Аккуратные брови свелись к переносице.
– Потому что действительно странно узнавать нечто важное о человеке через страницы, когда можно узнать от него самого. К тому же вдруг я узнаю о тебе что-то, чего ты не хочешь, чтобы я знал, о чем ты сам хочешь забыть?
– Тогда я не стал бы выносить это на всеобщее обозрение.
– Если бы люди правда не хотели выносить что-то личное на полотно искусства, мир не увидел бы сотни прекрасных произведений.
Винсенту отчего-то показалось важным прийти здесь к какому-нибудь консенсусу.
– В таком случае тебе придется читать между строк.
– А ты не заставляй меня читать между строк.
– Тогда как же ты будешь знать обо мне хоть что-то? – усмехнулся Винсент возникшему тупику, на что Энзо, проникновенно глядя на него, ответил просто и одновременно серьезно:
– Просто говори со мной до того, как весь мир узнает.
Больше, чем с легкостью оставлять многозначительность в своих словах, Энзо любил петь. В любом месте, в любое время, если таковые совпадут с его настроением. У него был совершенно не мелодичный голос, но поющая душа. Он мог петь по-разному и преобразовывать свой природный низкий и хриплый тембр в лирично-высокую ноту, словно ему не требовалось никаких, даже мало-мальских, усилий для этого. Винсент догадывался, что Энзо был способен на скрипучие невыносимые шрайки так же, как и на идеально чистые тона. Это парадоксальное многоцветие сбивало с толку. И лишь однажды Винсент понял, что не нужно разбирать голос по нотам, как трудновыполнимую задачу, нужно просто слушать.
Это была знакомая с детства «Аллилуйя». Энзо сидел на траве с закрытыми глазами и немного покачивался, не обращая ни на что внимания. Винсент знал это выражение лица: мелко трепещущие ресницы, немного склоненная набок голова. Энзо пел без надрыва, словно не пел вовсе, а плыл по течению. Открывшаяся истина была в том, что его голос – красочные нити разных тональностей, сплетающиеся в одну непонятную, но определенно благозвучную паутину с изредка тревожимой зыбкостью хрипотцы.
Похрапывал Энзо с такой же непосредственной легкостью, с какой пел. Об этом Винсент узнал, когда тот повадился спать вместе с ним, предварительно обвинив кровать, которая досталась ему, в жёсткости и холодности. Та действительно была жесткой, поэтому Винсент по привычке занял свою комнату, не подумав об удобстве других. И вот, когда Энзо, раздраженный до чёртиков, среди ночи пришел к нему со своими подушкой и одеялом и безапелляционно отвоевал себе часть кровати, Винсенту нечего было сказать. Через несколько минут раздался бессовестный храп.
Первые впечатления после совместно проведенной ночи были такие: Винсент не выспался, потому что привык спать один, Энзо же с утра просиял как солнышко, даже не догадываясь о том, что его руки и ноги точно морской звездой занимали бо́льшую часть скромного полутораразмерного ложа.
Тем же днем, едва стемнело, Энзо соорудил из бесхозных кирпичей небольшой очаг на заднем дворе, перетащил лавочку из сада и разжег костер. На все эти малопонятные махинации Винсент отреагировал только тогда, когда вдруг услышал доносящиеся приглушенные ритмы… бонго?
Уже отчаявшись немного поспать, он пошел на звуки и, как выяснилось, оказался прав. Костер потихоньку разгорался, от него исходил яркий свет, и Энзо, сидящий на лавочке, мерно постукивал раскрытыми ладонями по бонго. Винсент почувствовал укор совести. Должно быть, он ужасный компаньон, раз другому человеку от скуки пришлось доставать из кладовки всеми забытый инструмент, но Энзо не выглядел обделенным чьим-то вниманием.
– Ты знал, что у бонго есть пол?
Взяв огромное полено, Винсент поставил его сбоку от лавочки и сел на
него.
– Нет, просвяти.
– Большой бонго женский, маленький – мужской. На самом деле это неважно. Они просто интересно звучат.
Винсент давно заметил, что тот привязан к звукам какой-то странной связью и что чаще всего, когда вслушивается во что бы то ни было, прикрывает глаза.
Энзо постучал еще немного, попросил Винсента подкинуть еще дров и хворостинок в костер, а потом лег на скамейку, свесив ноги. Он похлопал ладонью рядом – скамейка была достаточно широкая, чтобы уместиться двоим головами в одной точке, а ногами – в противоположные.
Немного подумав, Винсент принял приглашение.
– Звезды сегодня красивые, – сказал Энзо в качестве пояснения.
– Закаты больше не интересуют?
– Всегда, – ответил он спокойно, либо не заметив очевидной шпильки, либо проигнорировав её.
Признаться, Винсент никогда не мог понять, что делать с таким Энзо: с серьезным Энзо и в такие моменты, казалось, более искренним, чем обычно. Хотя куда уж искреннее?
Ночь и правда прекрасная. Нет такого звездопада, как в августе, но небо над ними простиралось чистое-чистое, открытое для восхищенных взоров.
– Ты видишь? – тихо спросил Энзо вдруг.
– Вижу что?
– Как все звучит.
Винсент оторопел. Глаза Энзо были закрыты.
– Жаль, что ты не видишь, – продолжил он, не дождавшись ответа. – Они чудесные. Чудесные…
Что звучит, как звучит и кто «они» было малопонятным. Винсент привык, что иногда Энзо такой. Как загадка, но при этом открыт пред ним как на ладони.
– Что это у тебя в волосах?
– Где? – Энзо тут же участливо встрепенулся.
– Вот, прямо здесь, что-то шевелится, – рука Винсента потянулась к спутавшимся прядям, но не успела и коснуться, как тот принялся судорожно запускать пальцы в волосы и потряхивать головой. Он прекратил тщетные попытки, когда увидел, как Винсент давится беззвучным смехом, и ткнул его пальцем.
– Ну ты!
Винсент улыбнулся.
– Видел бы ты свое лицо.
Почему-то, когда какой-то момент заставляет сердце в груди трепетать, люди стараются либо разрушить его хрупкую магию, либо прикрыть свое искреннее блаженство какой-нибудь глупостью.
– О чём ты думаешь? – Винсенту безумно хотелось сопроводить вопрос прикосновением: провести пальцем по щеке или найти его руку своей, но на смелые и бесхитростные прикосновения был способен только Энзо – без задней мысли, просто потому что вдруг хотелось.
– Тебе правда интересно знать, о чём я думаю?
– Да, – «Очень. Безумно».
– Обо всем и ни о чём одновременно.
– Так не бывает.
– А вот и бывает. Как будто ты где-то между всем и ничем.
– Я почему-то думаю о том, как чудесно было бы оказаться в другой эпохе, – поделился своими мыслями Винсент. – Где нет никаких научно-технических революций, где люди живут и никогда не беспокоятся о том, что день потерян, если забыл зарядить телефон.
– И где же ты хотел бы оказаться? Винсент пожал плечами.
– Не знаю. Древняя Греция, начало Нового Света, Европа классицизма, просвещения… Пожалуй, даже барокко.
– Я думал, упадка хватает и в современном мире.
– Модерн-декаданс, – Винсент распробовал на вкус. – Как думаешь, мне дадут премию за открытие нового термина?
– Определенно, – ответил Энзо и повернул к нему голову, заинтересованно блеснув глазами. – Почему ты так не любишь свое время?
– Потому что я помню мир совсем другим и я знаю, каким он может быть, если люди отступятся от мнимых ценностей и перестанут строить из себя напыщенных павлинов в погоне за грязной славой, высокомерной авторитетностью и навороченными гаджетами. Но такого никогда не будет. С прогрессом мы приобретаем многое, но теряем гораздо больше.
Винсенту даже стало неловко от того, как внимательно Энзо глядит на него, замерев. Одиночество настолько сильная штука, что накопившиеся за всю жизнь мысли становятся неконтролируемыми, дай им только повод и возможность разойтись. Винсент запоздало чертыхнулся на себя, вспомнив, что Энзо наверняка воспринимает себя частью этого самого испорченного прогрессом мира.
– Прости, я не хотел тебя задеть.
– Вовсе нет, – уверил Энзо. – В этом есть правда. Как бы там ни было, в этом мире мы… вроде как все инструменты? Но вместе с тем у нас есть большая привилегия быть создателями, а проклятие это и дар – один только Бог ведает. Думаю, что мир был бы определенно лучше, если бы эту привилегию осознал каждый, но такую ответственность готовы взять на себя лишь единицы.
Винсент слушал и блуждал по произнесенным строкам и между ними, бережно откладывая поверенную ему мысль на особой полке своего сознания.
Энзо с чувством издал сонный зевок.
– А еще правда в том, что я совершенно не способен поддерживать разговор. Глаза слипаются.
– Просто поразительно, – с усмешкой покачал головой Винсент, из них двоих страдающий нехваткой сна больше всего. – Иди. Я приберу тут все.
Энзо пробормотал нечто похожее на «спсиб» и поплелся к дому, потирая веки. Когда Винсент занял свое место на кровати, тот, на мгновение вынырнув из дремоты, сонно спросил:
– Энтони, я точно не доставляю тебе неудобств?
– Нет. Конечно нет.
– Отлично, – сказал он и, видимо, расценив это как негласное разрешение, закинул на Винсента руку. А потом засопел.
Энзо даже снился ему в ту ночь: нес какую-то чушь, смеялся заливисто и уводил его куда-то, сплетая с ним пальцы. Тепло, растекшееся в груди после такого сна, имело неотвратимый эффект. Оно расползлось еще дальше, в самое сердце, потому что проснувшись, Винсент помимо руки ощущал на себе и взгляд. Немного сонный, ясный и улыбчивый, равно как и приветливые губы. Это было как мимолетное видение, и проснувшись в следующий раз, Винсенту подумалось, что все это ему почудилось. Кровать была пуста, простыня слева отдавала холодком. Энзо нигде не было: ни дома, ни на заднем дворе, ни в саду, ни в роще. Его отсутствие не вызывало беспокойства. Может если только чуть-чуть. Винсент нашел его в той части местности, которая простиралась глубоко в лесу и куда ему родители запрещали ходить одному, когда он был маленький.
Со скалистых уступов, упирающихся в ярко-голубой небесный свод, низвергалась вода. Бесконечно циркулирующий круговорот гнал ее и сбрасывал вниз с неистовой мощью, и разбивающийся о гладь реки поток разлетался у подножия на брызги. Эта река уходила далеко за редко встречающиеся в этих краях дома и фермы, но именно здесь, у шумного водопада, образовывала большое озеро, незаметно утекая по маленькому устью.
Здесь пахло свежестью, которая пронзала нутро, и Винсент, примостившись с блокнотом и ручным магнитофончиком у ствола дерева, не мог надышаться и насмотреться на девственную природу раскинувшихся перед ним видов.
Как оказалось, Энзо стоял там – посреди реки.
Винсент забыл, что пришел сюда прежде всего за тем, чтобы вдохновиться и дать своему произведению последний шанс. Его внимание было украдено и полностью обратилось во взгляд, прикипевший к мерцающей во влаге коже и очертаниям легкого, всегда стремящегося вперед тела. Пожалуй, при всем желании Винсент не мог оторвать взгляда.
В косых лучах солнца и окруженный сонмищем бабочек и стрекоз, Энзо – Винсент не побоялся такого сравнения – был похож на греческое божество. К его простертым вперед рукам стремилась даже самая маленькая мошка, и Энзо, полный созидательной чистой энергии, готов был приручить каждую. Винсент наконец позволил себе выйти за рамки кощунственных «красивый» и «в нем что- то есть» и посмотреть на Энзо глазами широко распахнутой души, и сердце вместе с этим стало легким, а потом внезапно, каменно отяжелевшим.
Энзо обладал античной красотой, что не раз воспевали в древних песнях и эпосе, и его выразительное и одновременно простое лицо словно чистый лист – рисуй, что хочешь.
Винсент впитал взглядом каждую черточку, каждую ямочку. Кожа – истонченная тафта, натянутая на жгуты мышц. Брови имели высокий излом. Ногти, часто грязнившиеся после авантюрных прогулок, овалом были похожи на лепестки незатейливого цветка. Округлые ягодицы, манящие потаенной затемненной ложбинкой, очаровательно выглядывали из-под полупрозрачной колышущейся глади воды.
Винсент часто видел в нем диковинное очарование Эрота и дионисовкую тягу к шалостям, часто смотрел на него, но больше не мог бороться с потоком впечатлений, эмоций и чувств, что одолевали его все это время. Не теперь.
Винсент редко встречал таких людей, как Энзо. У них душа похожа на плазменный шар: излучает красивые разноцветные молнии из самой своей сердцевины, желая подарить их тому, кто его коснется. Чувствителен и красив по своей природе и этим зачастую губит себя, растрачивая свои силы на всех и на каждого, но не потому, что видит в этом какую-то меркантильную цель, а потому что так устроен без возможности изменить свою суть. В этот момент, как ни в какой другой, Винсенту хотелось выжать Энзо без остатка и без шанса на восстановление. Эгоистично хотел забрать этот свет себе.
Энзо все продолжал плескаться, создавая вокруг себя маленькую водяную бурю и воздевая руки к высокому каскаду. Под кистью Караваджо он выглядел бы прекрасно.
«Ты из тех, кому нет дела до свободы. Ты свободен без причины, просто так, просто живя. И в этот самый миг, как и в любой другой миг, это то, что у тебя никогда никому не отнять. Она в этом – твоя свобода?»
16 июля
Винсент хотел бы написать многое, все то, что у него накопилось, но он боялся написать что-то не то, очернить нелепыми сравнениями и литературными банальностями, опошлить то первозданно-чистое, что теплилось в этой порывистой душе, обыкновенными словами.
Все, что Винсент мог – обращаться к листу бумаги в стиле эпистолярных романов жалкой в своих мытарствах души, потому что ему никогда не хватит смелости признаться Энзо в глаза – он не мог, не смел. Не смел даже помыслить, что это сокровище достанется ему и будет смотреть на него с таким же чистым обожанием, с каким Винсент смотрел на него.
Вдруг Энзо обернулся, и Винсент почувствовал себя незваными гостем. Энзо улыбнулся ему смущенно и инстинктивно обхватил себя одной рукой. О, сколько кротости, умиления и едва ли осознанной обольстительности было в этом движении! Застенчивый. Смешливый и застенчивый.
«Мой прелестный, разве никто не говорил тебе, что тебе положено сиять?
Если кто-то посмел оставить тебя в таком кощунственном неведении, то я стану первым, чьи глаза будут повторять тебе снова и снова, настолько ты прекрасен. Только научись читать по ним, потому что отныне на моих губах печать робкого стыдливого безмолвия».
16 июля
Одна из стрекоз примерилась крохотными лапами к его носу и села на самый кончик, и тот переключился на неё, игриво брызнув водой. Словно Винсента вообще здесь не было.
Смутившись и решив не смущать и Энзо своим присутствием, Винсент решил поблуждать где-нибудь, предаться разным мыслям, вспомнить что-нибудь далекое и светлое. В качестве островка уединения он выбрал пруд в полумиле, а когда вернулся, застал картину, приведшую его в замешательство. Но лишь на несколько секунд.
Энзо стоял на покатом бережке под деревом, уже почти высохший, одетый и едва подрагивающий от поднимающегося ветра. Тело застыло в расслабленной позе. Лишь приглядевшись, можно было увидеть, что внешнее спокойствие никак не вязалось с тем, что зрело внутри, потому что на его щеку упала слеза.
Винсенту не нужно было даже прятаться или таиться – Энзо ничего не замечал. Вразумительных умозаключений, которые описали бы происходящее, не находилось. Было понятно только то, что взгляд Энзо бесцелен и вместе с тем глубок, и непонятно, какой разговор он ведет сам с собой в отдаленном уголке сознания, о чём этот разговор, как долго он продолжается. Внутри него словно рождалась мешанина эмоций, настоящий взрывной коктейль, который поднимался вверх от сердца до заметно напряжённого горла и вот-вот намерен был вырваться полувхслипом-полувздохом через упрямо сжатые губы, едва сдерживающие все то, что готова выпустить наружу душа. Так Винсент видел, так ему казалось.
Он не мог разобрать своих эмоций. Он снова крал у него личный сокровенный миг, не предназначенный больше никому, но пускай он трижды будет вором, чем плохим художником, потому что плохие художники склонны к хорошим манерам и упускают истинный порыв вдохновения, зачастую достигаемый только с помощью эгоистичного созерцания. Наблюдая за болезненной прелестью чужого откровения, он и сам почувствовал щиплющее жжение в глазах.
Энзо постоял еще немного, а потом развернулся и пошел в другую сторону, по-прежнему ничего не замечая. Винсент приблизился к дереву, чтобы забрать оставленный магнитофон, и тут же с резким осознанием понимающе замер над нажатой кнопкой повтора.
Энзо просто любил пение китов.
