Секунда до Эдема

Самым прекрасным и сильным чувством было созвучие. Аллегорическое существование двух совершенно разных струн, звучащих, как одна или, по меньшей мере, отдающихся гармоничным эхом друг в друге. Винсент знал, как ценно это было. Доля оптимизма, которая отсутствовала в нем до определенного времени, всяческими доводами и услужливо подкинутыми воспоминаниями говорила, что так было всегда, но теперь константа счастья стала еще ощутимей. Вполне справедливо и без зазрения совести он упивался правом обладания с той же простой и совершенно бескорыстной радостью, с какой дети получают подарок мечты на Рождество. Винсент бы соврал, если бы сказал, что их отношения изменились, и допустил бы кощунственную недосказанность, если бы стал утверждать, что ничего не изменилось вовсе. Привычная нестабильность, ставшая действительно жизненной привычкой и бравшая свое начало, конечно, в Энзо, осталась девственно нетронутой – с Энзо не бывает иначе. Про девственность платонического чувства нельзя было сказать то же самое. Винсент мог бы продолжать питать себя возвышенными петрарковскими лелеяниями, но Энзо – не недосягаемая Лаура, и они оба едва ли разделены какими-нибудь обстоятельствами или чересчур благородным воспитанием, чтобы упускать возможность выражать чувства так, как просто хотелось. По наитию сердца. Бессовестно счастливый, но время от времени привычно угрюмый Винсент с боязливым неверием прислушивался к ладному унисону их «струн», пытаясь отыскать хоть один маленький диссонанс, но не потому, что вдруг сделался мнительным скептичным пессимистом, а потому, что был влюбленным идиотом, который до сих пор не мог поверить в свою сказку. О нет, он ни в коем случае не хотел показаться неблагодарным и не умеющим ценить то, что имел, иначе бы ловкорукие Мойры давно бы обрезали все какие только возможно ниточки. Просто Энзо обладал способностью разбивать ему сердце, при этом нисколько не обладая тягой к такой губительной интенции. Он разбивал ему сердце кротким лисьим взглядом, кинутым через плечо безотчетно-кокетливым манером, случайно пророненной фразой, в которой весь он сам, каков был, лишенными грации попытками достать занозу из пальца ноги или открыть заклинившую дверь ванной с высунутым от усердия языком; разбивал сердце, когда просто-напросто читал книгу, непроизвольно отражая все свои эмоции на лице, когда грыз карандаш, когда бывало пошлет небезосновательно укоризненный взгляд, совершенно обезоруживающий и подавляющий всякие протесты, когда без слов мог угадать, что у Винсента на уме и чем он иной раз мятежен, когда его легкое бедро с острой тазовой косточкой оповестительно бодало Винсента, если тот мешал пройти. Он сводил Винсента с ума, не догадываясь об этом, но осознавая свою власть над ним и совершенно не пользуясь ею. Было что-то неловко-романтичное в том, что по первости почти перед каждым поцелуем они взглядом просили друг у друга разрешения, словно приноравливались к такому естественному, но непривычному для них действу. Это было похоже на маленький ритуал, и должно было пройти какое-то время, прежде чем сформировавшееся желание взаимно отразится в их глазах, затем на языке тела и только потом найдет выход в упоенном неуклюжем лобзании. Энзо дарующий и принимающий, Энзо просящий и заставляющий просить, Энзо любимый и любящий, Энзо, открывшийся Винсенту в новом свете теплого, самозабвенного чувства, которое ему безумно к лицу. В любви он так же кроток, как и во всем остальном, так же ярок и так же пылок, и какой он будет в следующий момент – не угадать. Он все так же являлся причиной тесноты винсентовых одежд. И все так же он продолжал быть причиной периодически бунтующей совести, насильно замурованной на самое дно сознания, потому что когда он спрашивал Винсента «почему Тесса не заглянет к нам?», Винсент выдумывал, что она жутко занята, чтобы засиживаться даже в такой хорошей компании. Собственно, это вопрос был вызван тем, что Винсент заехал за близнецами сестры сам, вместо того, чтобы та, по традиции, завезла их к нему. И вот когда Люси и Льюис с радостными воплями накинулись на «дядю Винсента», «дядя Винсент» захотел врезать себе так, чтобы треснула челюсть. И было бы поделом. На кухне сорванцы чуть не сбили Энзо с ног, Энзо озадаченного и удивленного, потому что Винсент не говорил, что у них будут гости, когда уезжал. Не успев положить кухонную лопатку, Энзо обнял близнецов в ответ, смотря на них сверху вниз с такой теплотой, с какой может смотреть только нежный брат. Если он и был нежным братом, то Винсент, в свою очередь, определенно не избавился от роли няньки, несмотря на то, что с близнецами времени он проводил куда меньше. Два раза за день он съездил в магазин за их любимой арахисовой пастой и «теми самыми вкусными личи», стоял за плитой в искренней попытке приготовить что-нибудь оригинальное, оборудовал игровой уголок в гостиной, притащив из кладовки их старые игрушки. Чуть позже он присоединился к веселым посиделкам. Энзо сидел позади Люси и заплетал ей волосы, пока Винсент пытался объяснить Льюису правила игры в монополию. Тот решительно не понимал – как- никак, это была игра не для девятилетнего возраста, – но упорно продолжал задавать вопросы, иногда одни и те же, только в разных вариациях. Его сестра с более понимающим видом слушала и уже хотя бы смогла уловить вымышлено- коммерческое направление игры. Она вообще была смышленой девочкой, только жутко не усидчивой. – Люси, не верти головой, – попросил Энзо, аккуратно зафиксировав её в прямом положении. – Долго там еще? – она послушно замерла, но ненадолго: то почешет пятку, то усядется поудобнее. – Настоящие принцессы сидят по несколько часов на одном месте, пока над ними колдуют парикмахеры и визажисты, – побуждающе-важно заметил Энзо. – Ты же хочешь стать принцессой? – Хочу. На несколько мгновений это помогло. Энзо ловко перебирал прядь за прядью и буквально творил какое-то хитросплетение: уже на макушке была видна широкая дорожка красиво спутанных меж собой светлых жиденьких волосиков, темнеющих у корней. Наверное, с возрастом она все же пойдет в породу темноволосых Эйнемов. – Далеко тебе до принцессы, – поморщившись, сказал Льюис. – Принцессы ведут себя с достоинством и не хнычут из-за любой мелочи. – Замолчи, Льюис, – напрягшись, Люси хмуро уставила взгляд в пол. Её рот неестественно скривился в гримасе обиды. – Сама замолчи, – по-детски парировал её брат. – Даже сейчас надулась. Тебя так и будут постоянно задирать. – Льюис, прекрати, – строго произнес Винсент. – А что? Она даже сдачи никогда дать не может. Все жмется по углам в школе или запирается в туалете. Не зря её Сопливой Люси называют. А подружки её… Желчная речь оборвалась с горловым внезапным гарканьем, когда Люси со всей своей озлобленной силы и с надтреснутым «Дурак!» толкнула его в грудь и с рыданиями убежала в коридор. Это было так же внезапно, как и непонятно откуда взявшееся поведение Льюиса, и то, как взорвалась Люси в своей обиде, очень было похоже на последнюю каплю очень давно наполнявшейся чаши. Льюис приподнялся с пола и потер ушибленную спину с недовольной, но вполне осознающей «за что» миной. В замерших в воздухе пальцах Энзо осталось несколько русых волосинок. Они с Винсентом смотрели друг на друга вопросительно, а потом Энзо, качая головой, метнулся вслед за плачущей девочкой. – Льюис, это было отвратительно, – без обиняков прямо обратился к нему Винсент. – Ты перешел границу. – То, что я сказал – правда, – упрямо вздернув подбородок и продолжая тереть спину, как будто это на него выпала доля несправедливости, попытался защититься он. – А вот это уже низкое самооправдание. Не знаю, что нашло на тебя, мистер, но ты извинишься перед своей сестрой, когда она придет сюда. Люси и Энзо Винсент обнаружил в одной из комнат второго этажа. Дверь была приоткрыта и еле слышно доносились голоса. Винсент стал ближе и участливо подглядел в образовавшуюся щелочку, беспокоясь. – …обижает тебя? Энзо оперся одним коленом на пол, проникновенно смотря на стоявшую перед ним и, судя по всему, все еще плачущую Люси. Её ладошки были мокрыми и неловко потирали воспаленные покрасневшие глаза. Такого же красного цвета губы пробормотали что-то неясное. – Ты можешь рассказать мне, – продолжал понукать её Энзо. – Кто обижает тебя в школьном лагере? О, Энзо был просто баснословно терпелив. Он пытался заглядывать Люси в глаза и ждал, пока её приступы смущения и жалобных всхлипываний не позволят ей более-менее нормально говорить. – Все, – прохныкала она. – И подружки тоже, но я их больше не считаю подружками… – Как тебя обижают? Наводящие вопросы для ранимых детей – все равно что болезненный рычаг давления; они тут же начинают перебирать в голове всех обидчиков и их злодеяния и распаляются в рыданиях еще пуще. Люси залилась новой порцией слёз и хотела отвернуть лицо, оставив вопрос без внимания, но Энзо положил ей руку на плечо. – Люси, нужно уметь научиться разговаривать об этом. Нельзя держать все в себе. – Я уже говорила маме, а мама с этими, но они все равно постоянно лезут и… и издеваются! – Что они делают? – Разное… – Люси потупилась, но уже была полна решимости высказаться. – Чаще всего обзываются, потому что я… я… – её рот выпустил надсадный искренне несчастный вздох, и рука снова отерла припухшее лицо. – Они обзывают меня карликом и гномом. Все девчонки такие красивые, высокие… А еще у меня очень большой нос и щеки. Они смеются и говорят, что мне нужно сделать операцию. Винсент чуть не выдал себя отборным словечком, сорвавшимся с языка. –… это еще обиднее, потому что это правда. Я в зеркале вижу, – сказала Люси, посчитав это за аргумент. – Какая-то уродица. – Эй, не смей, – одернул её Энзо, словно оскорбившись. – Не слушай эту чушь и никогда не думай, что они имеют права диктовать тебе, как к себе относиться. Никто не имеет права, кроме тебя самой. – Ведь ты сейчас делаешь то же самое, – её плечики сжались, будто она смущалась, делясь этим наблюдением. – Не могу с этим поспорить. Но разница в том, что я не желаю тебе зла. Знаешь, что я думаю? – он придвинулся ближе к ней, применяя хитрый маневр завлечения какой-нибудь жутко интересной тайной. – Я думаю, что ты слишком умная для того, чтобы впредь придавать всему этому большое значение. А еще ты очень красивая. Я не вру. Похоже, что я способен обмануть тебя? – получив в ответ качание головой, он заметно просиял вместе с Люси. – Но если вдруг, вдруг тебе что-то в себе да не нравится, то посмотри на это с другой стороны. Все, что отличает тебя от остальных – твоя особенность. Это как с каплей воды, понимаешь? Капля принадлежит морю, где она живет с такими же каплями, но они все все равно отличаются друг от друга. Очень важно научиться чувствовать себя свободной и быть свободной, даже если ты живёшь в море, правда? Какое-то время Люси стояла и усердно что-то обдумывала. Она больше не плакала. – Значит, я полна особенностей? – Безусловно. – И я как принцесса? – Самая маленькая и очаровательная принцесса. – Тогда… – она пожевала розовую губку, – тогда я хочу, чтобы ты забрал меня после школы! Я всем скажу, что у меня есть самый лучший в мире принц. Ты ведь не против быть моим принцем? – Конечно нет. – Спасибо! – вскричала она от радости и немного хмуро добавила: – А Льюис превратится в тыкву. Энзо уверил её, что «Льюис обязательно извинится» и сказал, что все же нельзя толкать брата так сильно, даже если он болтает всякие глупости. В итоге все закончилось предсказуемо мирно и предсказуемо дало Винсенту почву для душевных коллизий. Когда-то он уже думал о том, что не сможет прятать Энзо от мира вечно. Уместнее даже будет изменить формулировку на «прятать мир от Энзо». Этот образец чистейшего сенсуализма, это дитя врожденной участливой эмпатии, этот живой постулат всетерпимости настолько необуздан в своем душевном альтруизме, что рано или поздно осозна́ет, что ему необходимо общество, со всей его добродетелью и пороками. Пока что ему вполне хватало «вылазок в свет» вместе с Винсентом, и самое ироничное, что Винсент согласится, если высшие силы или круговорот Вселенной – в который так верил Энзо – его накажут за это. Стоит ли говорить о том, что Винсент, конечно же, не препятствовал, когда Энзо все же встретил Люси на пороге школы и пошел с ней к машине, у которой ждал мрачный, как грозовая туча, и взволнованный «дядя Винсент», как будто путь от школы до парковки был опасен и долог, как ночные джунгли? Льюис плелся где-то сзади, огорченной плохой отметкой за факультативное занятие по трудам. Говорить не стоило и о том, что Винсент ужасался при мысли, что когда-нибудь еще раз – после энзового давнишнего одинокого шопинга – он отпустит его куда-нибудь одного. Он мог огородить его от мира, только заставляя утопать в их собственном. Энзо и сам мог, как будто бы ненарочно, увлечь Винсента в этот мир – он вызывал жажду залюбить его до смерти, прижать тонкопалые руки высоко над подушкой и утопить его в шелковой нежности, да так, чтобы любовь лилась горлом. Удивительно, сколько порывистости и вожделения в сочетании с природной чистотой сквозили в Энзо, особенно в моменты спонтанных взаимных ласканий, что на грани обморочного желания. Винсент становился перед ним на колени столько раз, сколько не вставал, чтобы завязать свои шнурки на ботинках, и он чувствовал себя чудесно порабощенным, потому что Энзо никогда не был эгоистом, и если возвращал, то только в троекратном размере. Вот это был их мир, в котором Винсент до безумия обожал быть любопытным изыскателем, исследующим свою географическую карту. Карта была слишком объемная, стонущая и отзывчивая с выпирающими подвздошными косточками, островком чудесной родинки под ребрами, вздымающимся холмом худой груди, требовательными до ласки розовыми сосками и тесным раем между бёдер. У них имелось тысячи тем для разговора. Им было о чём посмеяться, им было о чём помолчать. Винсент был так мал по сравнению с ним! И иногда ему нужно было так много, чтобы настроиться на его частоту. Можно было бы перечислить множество символических мелочей, делавших их ими, но Винсент не нуждался в разборе полетов. Он просто хотел дальше жить в этой привычной нестабильности вместе с Энзо. Любая нестабильность, навеваемая с любых других полюсов, приводила его в злобное бессилие. В один день ему позвонила Тесса и спустя пару минут пустячковой болтовни, как делает это большинство провинившихся людей, огорошила его новостью. Она пообещала их с Винсентом общему знакомому – портретисту, – что Винсент не против будет одолжить, «во имя творчества» своего синтетика. – Ты что сделала?.. – он еле дышал в трубку. – Да, извини, я знаю, что ты очень занят, но я должна Генри за одну его услугу… – Что ты ему сказала? – Сказала, что у тебя есть экземпляр, который отлично ему подойдет. – Дословно, – чуть не провыл Винсент. – Что конкретно ты ему сказала? – Господи, – выдохнула она, как выдыхала обычно, когда к ней проявляли дотошную нетерпимость. – Я процитирую: «Думаю, у Винсента есть подходящий экземпляр». – Когда? – только и спросил он смиренно. – О, не беспокойся. Я дала ему твой номер. Он позвонит тебе и вы договоритесь. Блестяще. День в компании угрюмого, противно-педантичного, склонного к елейным улыбочкам и псевдоумным рассуждениям подобия на эрудита – что может быть лучше для летнего выходного дня? Только пуля в висок. Генри обладал замечательной чертой молчать, если нет необходимости говорить, но стоит только его внутренней занозе зацепиться за начатую кем-то другим тему, как польются реки занудной болтовни, приукрашенные его высоким интеллектуальным фоном хрестоматийные аксиомы и слова-ремарки, произнесенные его корявым французским (была давнишняя попытка удариться в полиглоты). Не считая всего этого, он мог произвести хорошее впечатление и даже в чем-то помочь и не запросить при этом ответной услуги, но это так или иначе было из разряда самоудовлетворительной благотворительности. Когда Винсент рассказал Энзо о подставе Тессы, тот заинтересованно сфокусировался на сути этой затеи. – Пусть приходит, – беззаботно Энзо пожал плечами. – Это был бы очень интересный опыт. – Для тебя, – ворчливо поправил его Винсент. – За что ты его недолюбливаешь? – У нас разный взгляд на вещи. И вообще он занудный и невероятно скучный законченный асексуал. По крайней мере он себя им позиционирует. Еще у него какое-то свое вероисповедание, основанное на тоннах цинизма и картинного скепсиса. – Ну так… – рассеянно и очаровательно улыбнувшись, Энзо с намеком процитировал: – Возлюби ближнего своего. Намек состоял в том, что Винсенту придется смириться с обществом Генри на какое-то время. Во-первых, со стороны Тессы уже было дано обещание, а во-вторых, Энзо прельщала возможность с разнообразием провести время. – И картины у него ужасные, – добавил Винсент, поняв, что все равно сдал позиции и крыть нечем. Энзо закатил глаза и вновь вернулся к черно-белой газетенке. На счет картин Винсент преувеличил. Генри был из тех художников, которые способны с точностью и детальностью написать до пяти картин за день – что свойственно уличным портретистам на среднестатистических городских ярмарках, – и написать их достаточно неплохо, с традиционно-размытым трафаретным фоном. Они договорились на середину недели. Генри сдержанно поблагодарил за оказанную услугу, а Винсент, как будто между делом, равнодушно – на самом деле жутко нервничая – поинтересовался, потребуется ли обнаженная натура, и неслышно с облегчением выдохнул, когда узнал, что это вовсе лишнее. Суть запланированных портретов заключалась в выражении мужской красоты через призму женской образности. Внутренне посмеявшись сочетанию ко всему индифферентной натуры Генри и его желания раскрыть столь специфически-эстетичную тематику на своих полотнах, Винсент уличил себя в преждевременной неприязни и тут же одернул себя. В качестве оправдательного элемента этой неприязни, могущего разрушить общую приятную атмосферу встречи, он отметил все еще чрезвычайно острое волнение касательного сестриного «экземпляр». Уж не думал ли Генри, что будет рисовать синтетика? К счастью, опасения не оправдались. Перед встречей Энзо с энтузиазмом перешерстил весь свой гардероб, из которого для женского преображения подходила та самая меховая накидка – из искусственной шерсти! чем Энзо очень гордился – со светлой дымчато-пастельной расцветкой. Старые вещи Тессы – яркий, утонченно-батистовый привет из её девичества – оказались освобождены от темной неволи запечатанных коробок. Пока Винсент наслаждался остатками уединения за печатной машинкой, Энзо успел поперемерить разные комбинации одежды, устроив в гостиной, где должно было произойти основное действо, небольшой бедлам. Генри пунктуально заявился после обеда и постучался ровно три раза, проигнорировав дверной звонок. Он любезно отказался от вина, хотя сказал, что не откажется от него непосредственно за работой, и предпочел сразу перейти к продумке композиции того уголка, в котором должна была стоять/сидеть/лежать модель. «Модель», которая к моменту захода гостя в гостиную подпрыгивала на одной ноге в попытке снять оказавшийся слишком маленьким гольф с гладкой рельефной икры, вызвала на его лице неопределенное любопытство с налетом рдеющего смущения, словно он застал высокопочтенную даму за утренним туалетом. Если бы Винсент был на месте Генри, он глубоко и приятно удивился бы той непосредственности, с которой Энзо просто подошел, просто очаровательно улыбнулся и просто протянул руку. Просто. – Я Энзо, – представился он. – Винсент много мне про вас рассказывал. – О, я могу представить, – безобидно приподняв вверх уголки губ, Генри вяло и как будто осторожно пожал руку в ответ. – Хочу поблагодарить вас лично. Мало кто стал бы тратить свое время. – Возможно, я ужасный натурщик, но спасибо, что даете шанс, – умение Энзо по-светски поддерживать разговор было естественным и не нуждалось в подтверждении искренности. Процессу творения суждено было случиться в углу гостиной, где располагалось широкое старомодное кресло с пафосной оливково-золотой обивкой. С блокнотом в руках и книгой под боком Винсент сидел на стуле, а чуть поодаль, на удобном расстоянии, устроился Генри. После некоторых пожеланий в одежде он – с позволения хозяина дома, конечно же, – благоустроил уголок, переставив позолоченный подсвечник с комода на массивный подлокотник кресла и с творческой небрежностью накинул на него красную бархатоподобную накидку с дивана. Экстравагантность его затей проявлялась даже в таких мелочах. Для Энзо он припас райски-красное яблоко и миниатюрный чемоданчик, полный невесть чего, и передал ему перед переодеванием. Винсент ожидал чего угодно, но не мог и помыслить, что получится так. Вышедшее к ним дивное создание жеманно передергивало плечами, объятыми мягким ворсом легкого полушубка. Под ним красная унисекс-кофта в крупную сетку открывала вид на клетки голой кожи, а узкие брюки под цвет меховой накидки заканчивались над босыми стопами. Энзо расслабленно раскинулся в кресле, элегантно перекатывая в руке спелое яблоко и лениво поскребывая коготками тонкую кожицу. По сравнению с Винсентом, оставшимся в домашнем, и Генри, разодетым как бульварный пижон, Энзо олицетворял высшую степень универсальности человеческого выражения. Он ошеломительно вживался в образ. – Как мне лучше сесть? – Так замечательно, – ответил Генри, примериваясь мелком к лежащему на колене небольшому полотну. – Только отведите правую руку левее. Да, так. Даже по микрожестам поведения читалась спящая в Энзо долгое время, но внезапно проснувшаяся дива, и согнутая в локте рука, звякнувшая причудливым брелоком, плавно поменяла направление тонкой кисти. При огоньке в глазах, говорящем о том, как сильно Энзо все это нравится, ему все равно сложно было усидеть на месте, при этом не подергав коленями или не почесав немного вздернутый кверху подбородок, поэтому он решил разбавить атмосферу предложением поиграть в слова. Они выбрали тему искусства, и через несколько мгновений стало куда веселей, и даже Генри, полностью погруженный в создание первого портрета, на мгновение отвлекался, чтобы вставить свое очередное заумное слово. Играли по часовой стрелке, начиная с Винсента и заканчивая Генри: «переплет» – «триединство» – «орхестра» и так далее. За вином Генри, к счастью, не особо разговорился, только однажды поднял голову и спросил: – Как вы познакомились? – его взгляд больше был обращен к Энзо, и Винсент ровным счетом ничего не успел выдумать, как Энзо с непринужденной полуулыбкой ответил: – Он меня купил. Винсент замер в леденящем испуге, подавив желание неловко переменить тему. На такой ответ Генри автоматически улыбнулся, видимо, восприняв его в другом, более личном и интимном подтексте, чем было на самом деле. Винсент порадовался и такому выходу из ситуации. За этот долгий, постепенно переходивший в вечер день Энзо преобразился четыре раза, и с каждым образом его глаза блестели иначе, лицо принимало разные черты – словом, ему шла каждая вещица, которая смотрелась бы нелепо на каждой третьей девчонке. Энзо украсил бы собой даже драный балахон, и Винсент, с восторгом смотря на свободный кроп-топ, оголяющий впалый живот и бесстыдно-невинные тазовые косточки, или на короткие шорты, прилегающие к неплотно сведенным вместе мускульно-очерченным ляжкам, понял, насколько все эти образы на самом деле ничтожны по сравнению с тем, что действительно можно придумать для такой эльфически-выразительной внешности. Идеи образов Генри столь же неуважительны, сколь неуважительна для талантливейшего актера роль в бессмысленном, битком набитым спецэффектами экшн-фильме. Энзо сам не осознавал, насколько он свеж и прекрасен даже в такой малости, и не осознавал тем более, какое впечатление способен произвести, попади он в руки одаренного, богатого смелыми фантазиями стилиста. Пока у Энзо с Генри невзначай зашел разговор о губительности рамок в искусстве – чему Генри в силу коммерческого склада ума упорно контраргументировал – Винсент представлял Энзо в самых разных нарядах и образах: от хитона до девчачьего цветастого комбинезона. А как пленителен был образ артиста балета: темное лайкровое или микрофибровое балетное трико, мягкие чешки в тон… В его воспаленном воображении Энзо чувствовал сцену, как самого себя, и его выворотные ступни скользили по ней в игривом глиссаде ан турнан, а собранные в небрежный пучок волосы выбивались из-под резинки с каждым воздушным поворотом, хлеща по измученному сосредоточенному лицу. Его ноги идеально смотрелись бы в вытягивающем движении девелоппе и высоком арабеске на мощных полупальцах, и руки бы порхали в тягуче-плавных аллонже, с легкостью которого мог бы сравниться только взмах крыльев бабочки. И Винсент непременно, непременно был бы хореографом-постановщиком, с нуриевской склонностью выпускающим Энзо на сцену исключительно в изящной пачке и пуантах – пускай даже в карикатурах на женские вариации, – а на репетициях снимающим мышечные зажимы умелыми прикосновениями рук к плечам. – Так каков ваш вердикт искусству, Энзо? – смакующее елейное перекатывание имени на языке вернуло Винсента на землю, где дружественная полемика подходила к концу. Энзо, настаивавший на том, что «любые рамки стесняют подлинную суть искусства» оставался непреклонен к мнению оппонента. – Позволять своим мирам все. Винсент был бы горд, если бы не был так насторожен – уж слишком ему не нравился усмехающийся, но крайне заинтересованный взгляд Генри, направленный на Энзо, и непонятная улыбка. Асексуал, как же. Последнее переодевание означало последние полтора часа в обществе скучнейшего в своей патетике художника. Короткое шелковое платье розово-жемчужного цвета, которое назовешь не иначе как сорочка, съехавшая с одного плеча вышеупомянутая меховая накидка, поблескивающие застежками босоножки с тонкими высокими каблучками произвели, что называется, контрольный выстрел. Винсент ощущал себя в упадке эстетического пресыщения. Налюбовавшись вдосталь и одновременно чувствуя, как мало ему было, он понял, как нерасторжим Энзо и изредка напеваемое им «я не женщина, я не мужчина, я что-то, чего тебе никогда не постичь» из его любимой коллекции музыки. И дело даже не в его внешности – не только в ней. Дело в том, насколько, несмотря на это, он предпочитает быть просто человеком. Энзо немного устал, но старался не показывать этого. Его губы, по которым аккуратно прошлась помада или карандаш винно-дымчатого оттенка, складывались в задумчивую пухлую линию и приветливо раскрывались, чтобы вежливо отвечать на реплики Генри. Они смотрелись до одури привлекательными в матовом цвете без какого-либо слащавого неестественного блеска, которыми грешат обычные помады. Рука изредка касалась объемной броши, венчавшей открытый висок, чтобы проверить, не разошлась ли её застежка под густотой волос. Винсент больше являлся наблюдателем и слушателем, нежели собеседником. Но он не смог удержаться, когда Генри сделал завуалированную наглую попытку – неважно чего, но сделал. – Не могу не заметить, что нахожу вас отличным натурщиком. Последние штрихи к портретам будут закончены к следующей неделе, и я хочу подарить вам один из них. Было бы прекрасно, если я лично передам… – Это вряд ли, – предательски рано Винсент оборвал его речь и пришлось добавлять пару «смягчающих» слов. – Боюсь, на следующей неделе нас с Энзо уже не будет в городе. Мы уезжаем на отдых. Взгляд Энзо был полон вопроса и укоризны, а еще остр, как шпилька его босоножки, которой он провел по высокому подъему своей ступни, деликатно почесывая венку. Генри вернулся к маленьким мазкам бежевого мелка. – Не смею настаивать, – не отрывая взгляда от полотна, он скрыл вопиющую возмутительность следующей фразы натянутой улыбкой. – Tout territoire peut être acheté deux fois. Несомненно, фраза предназначалась только для ушей Винсента. За безобразный бестактный подтекст Винсент мог бы выгнать нахала из дома, тем самым защитив честь Энзо, но Энзо не понимал по-французски и продолжал кутаться в будуарный флер своей сорочки, оставаясь потрясающе безучастным к их короткому диалогу. Не нужно было прибегать к радикальным методам, чтобы укрепить свои позиции и поставить Генри на место. – Aucun territoire ne voudra appartenir à un barbare. Винсент был уверен, что вместо полотна под заостренным кончиком мелка Генри представил его глаз. Не посчитав себя удовлетворительно отмщенным, Винсент скатился в мелкую, но до чего приятную пакость: Энзо попросил его о стакане воды, и Винсент, возвращаясь с кухни, был схвачен зудящим желанием мести и секундой позже был рад «случайно» пролить на Генри содержимое сосуда, когда тот вставал со стула, уже упаковав свои принадлежности. Единственное, о чём он жалел, так это об отсутствии в стакане консистенции более трудновыводимой, чем энзова любимая лимонная вода. За поспешными извинениями и серпантинами сухих салфеток казус казался «обыкновенным казусом». Они распрощались с Генри с улыбкой и наилучшими пожеланиями. В комнате Энзо устало скинул с себя накидку и раскинулся на кровати. Как же Винсент был рад концу этого фальшивого дня! Он забрался на кровать с непреодолимым желанием предаться умиротворенной помадно-инфантильной идиллии, помолчать, сцепившись в ленивых объятиях, урвать поцелуй-другой в бледное абрикосовое плечо… Шпилька уткнулась ему в грудь раньше, чем он бы смог доползти до середины кровати. Винсент знал, как могли смотреть эти глаза, и сейчас слегка прищуренный миндалевидный разрез век отчетливо изображал ту эмоцию, перед которой Винсент был безоружен и безотчетно поко́рен. Нога Энзо плавно перекочевала выше. Он остановил бритвенно-опасную шпильку у яремной впадинки у него на шее, поддев открытым носком подбородок. Винсент замер под прицелом подручного оружия и не смел шевелиться. Энзо смотрел на него в упор. Он покачал головой, а Винсент смиренно уронил свою голову на гладкую платформочку босоножки, прижавшись к ней щекой. Пристыженно отвел взгляд – провинился. Пожалуй, только в тот момент он осознал, что повел себя действительно гадко, но даже если бы день повторился заново, он произнес бы те же самые слова, сделал бы те же самые поступки. При воспоминании о Генри внутри все клокотало. Тот посмел, тот посягнул!.. Энзо это было совершенно неинтересно. Шутливо держа Винсента в миллиметре от смерти, он совсем не шутливо укорял его за отвратительное поведение. Шпилька царапнула кадык, и с этим легким мановением ноги мелькнуло голое бедро под кружевной полоской юбки. Все это невинный фарс, томное баловство очарованных в своем чувстве сердец, и Винсент уверен, что умер бы наверняка, если бы не приложился губами к открытым пальцам, невольно пробуя вкус дешево пахнущей кожи босоножки. Так же самоотречённо он потом целовал ярко выраженную на высоком лбу венку и сомкнутые веки и слушал-слушал-слушал упоенно тихое мурлычащее дыхание обаятельно расхристанного, уязвлённого под ним тела. Уязвлённого самим собой, быть может, сильнее, чем кем-либо другим.