Секунда до Эдема

Наверное, если бы можно было любить сильнее, Винсент любил бы. Если бы это означало приумножить ту боль, что шла от полноты этого чувства, Винсент пригрел бы её за пазухой еще теснее. Все в нем: сердце, пульс, мысли – все пело единым гимном: Энзо. Эн-зо. Энзо. Этот открытый космос гласных с фривольным вызовом несозвучных «нз» посредине перекатывался на языке слаще цветочного меда. Винсент посвящал Энзо строки своего романа, рисуя его образ без тени фальши, но с толикой справедливого субъективизма, которую он мог себе позволить, зная грань между слепым идолопоклонением и уважением, тесно сопряженным с любовью. Винсент никогда не был мощной жизнеутверждающей натурой – таким был Энзо, парадоксально облаченный в хрупкую оболочку своего тела и являясь в одном лице и другом, и любовником, и судьей, правда единственное, что было вне его компетенции – сам роман, который Винсент не хотел ему показывать ни под каким предлогом. Разве что давал ему пару отвлеченных отрывков с вставленной наугад буквой «П.» вместо имени. Даже если предположить, что Энзо окажется против быть центром истории, Винсент лучше будет сто раз перед ним провинившимся, чем предаст идею, в которой все – от первого и до последнего слова – дышало благодарностью. В конце концов, Энзо сам научил его быть честным со своим искусством. Энзо научил его, пожалуй, многому – всему тому, о чём говорят избитые цитаты и афоризмы, только подавая это через свой психоделический дискурс. Энзо искренне верил в силу внутреннего «я», и их с Винсентом разговоры вполне могли начаться, например, с того, что если притворяться кем-то другим, можно вообще получить не ту жизнь – тут, по мнению Энзо, если выражаться совсем просто, человек окружает себя тем, что сам построил в себе, – а закончиться на обрывках фраз, малопонятных для потенциального стороннего слушателя, но на самом деле полных смысла. Энзо говорил «все ответы в небе» и «небо знает», и это вовсе не означало, что человек живет под диктовку; и Винсент понимал, потому что научился настраиваться на его частоту. Нужно только поймать мысль и дальше она просто поведет тебя за руку. Энзо видел вещи. И Винсент видел вещи вместе с ним. Ему необходимо было их видеть, чтобы отдать дань через свое несмело рождающееся произведение. Каждую строчку он писал бережно, перечитывая по несколько раз и смотря на неё под разными углами, чтобы «пригладить» в случае чего до нужного состояния – смыслового или стилистического. Он не знал страха ужасней, чем страха интерпретировать что- нибудь неправильно, скатиться в пошлость – не только тогда, когда крайне деликатными урывками описывал их чувственную сессию обожания, но и когда затрагивал тонкие детали, требующие такого же тонкого подхода. Если описывать каждый момент, в котором Винсент был беспредельно счастлив, получился бы приличный трехтомник. Если собрать с каждого запоминающегося момента по счастливой скупой слезинке, получилась бы купель слёз. На страницах он бы обязательно упомянул об их общей любви к трагическому глубокому басу Энди Уильямса. И о танце, о славном танце, когда радио вдруг запело знакомые строчки и Энзо, обрадовавшись как дитя, потащил Винсента в центр гостиной. Строчки вторили моменту своим смыслом, как в альковных мелодрамах, пока они, совсем не в такт, покачивались на только недавно вымытом ковре в грязных ботинках и посмеивались всей нелепости их внешнего вида в сочетании с попыткой удариться в романтику. Следуя всем правилам, Винсент даже сказал заветное «я люблю тебя», без которого не может состояться ни один романтический канон, но Энзо никогда не следовал канонам. «Даже больше, чем Америку?», – он обнял Винсента за шею, и смешинки плясали в его глазах. «Даже больше, чем Америку». И пока старый-добрый Энди вспоминал, что «теплом согрет и слаще, чем вино, вельвет ночей, где мы с тобой – одно» и обещал, что «если потребуется целая вечность, я буду ждать тебя», у Винсента в голове крутились свои строчки – хаотичные от переизбытка эмоций и беспомощные. «Я умру. Я уже умираю, представляешь? И ты, мой каратель, стоишь надо мной со всей своей любовью в руке вместо оружия. Я умираю, потому что нельзя любить так, как умеешь любить ты. И пока я еще жив, позволь мне быть для тебя кем-то большим, чем я есть сейчас, позволь мне вырасти в твоих глазах. Только для этого подыграй безумцу – стань немного слабее. Пожалуйста».

24 августа

Это ли не проявление силы – воспринимать каждую проблему, как интересный вызов? Конечно, нельзя было назвать проблемой приглашение на развлекательно-деловую встречу мичиганских деятелей. Проблематичным было отношение Винсента к этому приглашению. – Земля вызывает Винсента. Приём, – Энзо положил ему руки на плечи, незаметно подойдя со спины. – Мне кажется или я правда увидел слово «приглашение» на экране ноутбука до того, как ты закрыл вкладку? – Где? – Винсент посмотрел на него честными глазами. – Ничего такого не знаю. Волшебные «Ctrl + Shift + T» синхронно щелкнули под ловкими пальцами. – Так ты член общества мичиганских деятелей? И что у вас обычно происходит на этих приёмах? Винсент закрыл ноутбук совсем, чтобы ярко-оформленное письмо не мозолило глаза, а Энзо – пытливую до всего натуру. – Местные миллионеры, владельцы инфраструктур, органы управления и просто более или менее знаменитые люди собираются в одном пентхаусе, чтобы послушать, какие они все молодцы, а потом делятся по маленьким группкам и перетирают косточки другой маленькой группке. И если ты спросишь, есть ли второе приглашение, то да – есть. Но мы не идем. – Мы идем, – поправил его Энзо. – И если ты спросишь, не потому ли это, что ты должен утереть нос какому-то Харрисону Сенберу, статьи которого про тебя мне очень не нравятся, то да – именно поэтому. И да – я знаю, что уж кто-кто, а именно такие люди как он должны там появиться. «Навел-таки справки», – хмыкнул про себя Винсент, поразительно быстро сдавшись. Он долго думал, как же назвать в романе эту энзову черту упертости, для которой применяется минимум усилий и максимум естественной харизмы, один лишь блеск которой заставляет поверить, что нет причин не соглашаться. Очень часто Винсент не мог подобрать нужных слов. Очень часто они просто вылетали из головы, оставляя только обнаженную тетиву нервов и способность только чувствовать, а не анализировать. Он до сих пор помнил момент. Образ, ранним утром запечатлевшийся у него в памяти в самых трепетных деталях. Едва его глаза разлепились после несколькочасовой ленной дремоты, какая обычно отзывается сладкими приливными судорогами по всему телу, он ощутил на себе любопытный взгляд. В темном нутре комнаты Энзо, возвышающийся над ним на коленях и с венцом из солнечных лучей на голове, пробивающихся сквозь шторы, был похож на хранителя этого уютного мрачного царства. Они молча смотрели друг на друга, не смея произнести и слово, словно окружающее их таинство вот-вот обернется волхвованием невидимо парящих здесь душ, а Энзо превратится в херувима, сошедшего с туманного эфира прямо к Винсенту в руки. Очень пленительного, надо сказать, херувима, лучившегося светом отнюдь не ангельского намерения. Диковинная прелесть, разодетая в одну рубашку и готовая спустить её с плеча, лишь поддев выстроченную кромку тылом пальцев. Винсент лежал не шевелясь. Он побежден, он пленен, он бессилен, околдован дурман-травой. Сохраняя на губах отблеск плутовской улыбки, Энзо являл собой непредсказуемость в чистом виде, и он ни в коем случае не позволил бы себе тривиальность хотя бы потому, что сам не знал, что сделает в следующую секунду. Округлое колено начало свое неспешное путешествие вверх по ноге Винсента в тот момент, когда ничего этого не предвещало. Энзо было забавно: забавно видеть, как у Винсента сбивается дыхание, как он томим этой инфантильной возней. Колено достигло своего назначения, вызвав у Винсента страдальческий стон, и Энзо наконец склонился к нему, притираясь. Он тыкался холодным кончиком носа в щеку, едва мажа губами по легкой утренней щетине, своей щекой жался к теплой коже и клянчил ласку, как кошка, тихо пофыркивая. Винсент уже мечтал о судороге, которая вышвырнет его за грань, и его немилосердный Эндимион, очевидно, имел другие планы – он склонился к его пылающему уху, замер, как обычно замирают перед тем, как начать шептать всякие сладости… Шу-шу-шу. Винсент непроизвольно сжался от внезапного звука, щекоткой обдавшего ухо и шею. Шу-шу-шу. Шу-шу-шу. Непонятно, у кого смех вырвался раньше: у Винсента, которого застали врасплох, или у Энзо, который начал похихикивать своей задумке еще за пару секунд до этого. Он снова приблизил к нему лицо. Шу-шу-шу-шу-шу. Винсент смеялся и уворачивался, его живот болел от смеха, пока существо над ним, шутливо бодающееся и продолжающее шушукать, как ежик, самозабвенно мучило его. Возбуждение Винсента вдруг сделалось нелепым, почти невинным. Он не знал, что с ним делать. Виртуозные ласки пришлось отложить. Вместо этого Энзо предлагал ему нечто большее – моменты, которые врастают под кожу лишь раз и уже никогда не отпускают. Купель наполнялась. В смокинге Энзо выглядел прекрасно. Винсент убедился в этом, когда они оба стояли перед зеркалом в день «вечеринки». У них было еще пятнадцать минут до выхода, и они просто разглядывали друг друга в отражении. Энзо поправил свою бабочку и был доволен. Попытки отговорить от этого глупого похода Винсент оставил еще задолго до этого момента. – Ты нервничаешь? – Энзо вопросительно посмотрел на него. Винсент принужденно улыбнулся. – Немного, – и нагло соврал: – просто не хочу видеть всех этих людей. «Не хочу, чтобы эти люди видели тебя», – значил тот не совсем честный ответ. Винсенту было плевать на репутацию, которая, впрочем, уже устоялась за ним и ничем и никем не всколыхнется; плевать, что придется быть обходительным с каждым вторым человеком, тем самым нарушая блаженное правило затворника. Просто выход в свет с Энзо равносилен нарушению другого правила – «прятать мир от Энзо». Впрочем… ему было не в первой нарушать его. В этот раз традиции оказались несколько изменены, и вместо пентхауса, какие бы они огромные не бывали, местом приёма было выбрано здание в стиле классицизма. Оно было большим, в три этажа, и одни только массивные колонны, идущие вниз от пропорциональной крыши и украшенные благородной лепниной, занимали квадратный метр каждая. Пока мэр болтал что-то о новых проектах и благополучии штата, а потом передавал слово другим важным шишкам, Винсент был рад просто полюбоваться внутренним убранством и иногда – сдержанно сияющим рядом Энзо. Он мог назвать поименно большую часть присутствующих и помнил их историю, должность… Даже примерный годовой доход. Сложно этого не знать, когда, например, сидящий от него по правую сторону мужчина являлся владельцем крупной сети казино, которые разбросаны в каждом городе Мичигана, и уж что- что, а его доход не будет понятен только математическому профану. Из более- менее приятных поблизости людей был только директор местного театра: в общем и целом добрый старик, но всю жизнь следовавший правилу быть слишком подчеркнуто тактичным, что оставляло за ним неверную репутацию лицемерного зубоскальца. Энзо начал присматриваться к лицам немного позже, когда они стояли поодаль от основной массы людей и неспеша пили шампанское, которое разносили официанты. – Давай же, я знаю, что ты хочешь услышать какие-нибудь сплетни, – сказал Винсент, шутливо поддев его локтем. – И тут правда все этим занимаются? Просто… обсуждают друг друга? – Именно. Поэтому пока не поздно я предлагаю… – Нет, – Энзо высмотрел кого-то в толпе. – Это не тот самый журналист, который видит цель жизни в обличении тебя и твоих книг? – Харрисон? Нет, – Винсент поймал взгляд Энзо на небрежно, но утонченно одетом молодом человеке, собравшего вокруг себя несколько милых дам. – Это Николас Жером. Брайан Кинни нового поколения, только охочий сразу до обоих полов. К слову, тоже рекламист. Винсент рассказывал Энзо про каждого понемножку, только если он сам просил – тут все же попадались интересные лица. Для Энзо изыски пышных приёмов были в новинку – поистине королевские люстры, большие залы, мраморные камины, – но он сохранял почти аристократическую бдительность, хотя глаза его сияли. Они прогуливались под руку вдоль белокаменных стен с картинами и человеческими скульптурами в нишах. Фигуру Харрисона Сенбера Винсент заметил еще издалека. Их взгляды встретились, поэтому менять направление было уже поздно. Досадно поздно. Они остановились напротив друг друга в неизбежной точке встречи. – Винсент, – немилозвучно бася на гласных, Харрисон показал свои белоснежные зубы в улыбке. – Рад видеть, что ты наконец вылез из своей конуры. Он явно был настроен более дружелюбно, чем в прошлый раз, когда они столкнулись на пороге одного издательства. – Хотел дать тебе повод разойтись в «DailyPaper». – Аудитория верит мне, – пожал плечами тот. – Наивная аудитория примет статьи любого за чистую монету, – Винсент чувствовал вкус победы и, чёрт возьми, заслужил его. – Как твоя книга, Харрисон? – На финишной прямой. От коллег-журналистов отбоя нет, – он надуманно пренебрежительно скривился. – Если ты следишь за моим творчеством, то ты, должно быть, уже читал мою статью о тебе, в которой… – В которой много саркастических пассажей и острых эпитетов? – Энзо с непринужденной легкостью вклинился в разговор и обратил на себя заинтересованный взгляд Харрисона. – Мы не представились. Я Энзо. – Получается, меня вы уже знаете, – не без удовольствия ответил тот. Его тщеславие в этот момент, наверное, раздувалось, как воздушный шар. – Похоже, вы оценили мою статью. Что скажете? Энзо улыбнулся ему, но все же это была немного другая улыбка. Он спрятал её за бокалом перед тем, как сделать глоток. – Гремит лишь то, что пусто изнутри. Музыка в соседнем зале раздалась очень вовремя. Возникшая между ними пауза сделала бы нелепой любое дальнейшее парирование Харрисона. Он оправил манжет на рукаве и весьма сухо снова обратился к ним: – Что ж, желаю вам приятного отдыха. И да, – добавил он, уже уходя и с насмешкой покосившись на их сцепленные руки. – Не стесняйтесь. Сегодня здесь есть место любого рода… профанациям. – О, – когда Харрисон ушел, тихо сказал Энзо Винсенту, с завидным достоинством не обратив никакого внимания на кинутую в их сторону «шпильку». – Он очень мил в своих попытках выводить людей из равновесия. Правда. – Так или иначе он скорее поведется с Дьяволом и свергнет его с трона, чем сделает божью милость и хоть раз промолчит в мою сторону. В общем-то, в сторону всех тех, кто стоит у него на пути. А теперь, когда твое любопытство удовлетворено, предлагаю уйти – это совсем не наше место. В соседнем зале, манящем атмосферой приглушенного света и звуками расслабленно шаркающих ног, донесся чей-то восторженный взвизг – видимо, нашлась причина. Энзо мягко потянул Винсента за руку, хотя вовсе не этим зазывал за собой, а взглядом, пропитанным немного хмельной бунтарской шалостью. – Тогда сделаем его нашим. Гости, занявшие импровизированный танцевальный зал, разбились на кучки. Их не выдержанными единым ритмом танцами едва ли можно было уважить Терпсихору, но вполне уважить Диониса: они были изрядно пьяны; отовсюду раздавался смех и подернутые беспричинной веселостью голоса. В окружении людей Винсент стал еще более неловким. Он пару раз наступил Энзо на мысок. Энзо почти никак на это не отреагировал, только сморщил нос с той же забавностью, с какой обычно чесал его кончиком ногтя. Винсент завидовал его спокойствию. Различия были всегда: Винсент был напряжён, Энзо расслаблен; Винсент запросто выходил из себя, Энзо обладал поистине христианским терпением; Винсент пил бурбон, Энзо пил текилу; Винсент любил бархатцы, Энзо любил георгины; Винсент насвистывал Джо Дассена, Энзо мурлыкал Лану Дел Рей. Сейчас общий лейтмотив задавал Джо Кокер, который внезапно на середине песни прервался Крисом Норманом, а потом опять запустился с той же строчки, на которой остановился. Видимо, при записи на диск произошел брак, но присутствующим было абсолютно все равно – кажется, они этого даже не заметили и продолжили двигаться как попало. Однако кто-то из них все равно умудрялся выцепить взглядом единственные здесь танцующие вместе две мужских фигуры, смотрел на них какое-то время – в открытую или тайком, – а потом снова возвращался к литрам шампанского и привилегированному кругу приятелей и приятельниц. Шея Винсента несколько раз напрягалась под энзовой ладонью, и Энзо, словно выждав момент его спокойствия, так же спокойно завладел его губами – выражение весьма неприличного жеста приличным способом в сторону остальных и просто приятная отдушина для них двоих. Доверительно потираясь кончиком носа о висок Винсента, Энзо добавил в завершение какой-то утихающей песне: – Я поцеловал тебя не потому, что это разрешено, а потому, что захотел тебя поцеловать. Иногда Винсент ловил себя на мысли, что готов разменять один-другой поцелуй на крепкое пожимание его руки. У него даже не оставалось сомнений, что Энзо вполне смог бы повести за собой целую армию аутсайдеров, стать маяком для людей ищущих. Он та капля, принадлежащая морю и при этом выражающая свою свободу через непоклончивость смыслящей головы. Образ ролевой модели был бы ему к лицу. Пока ему к лицу шла игра светотеней, крася щеки темно-фиолетовой и желтой тусклой рябью, делая его скулы точеным лезвием при уютном мраке. Он со смехом уворачивался от слепящих искусственных солнечных зайчиков, пока наконец не положил голову Винсенту на грудь, задевая ртом чёрный кант его костюма на глубоком вырезе воротника. Винсент чувствовал себя отвратительно счастливым и живым, да так, что становилось стыдно за свою сентиментальность. Потом он смотрел на Энзо и стыдился уже того, что застыдился. Когда другие ищут в себе мужество, чтобы не заплакать, Энзо может найти мужество, чтобы плакать. Казалось бы, самая банальная в своей возвышенности характеристика, отдающая какой-то дешевой истасканностью, по сотому кругу избитой и перемолотой людьми за множество веков, но быть банальным в своей лучистости среди угрюмцев – едва ли плохо. Харрисон ходил где-то неподалеку, наверняка гарцуя перед высокочинными господами и госпожами и затевая разговоры в стиле старосветских. Винсенту было плевать на всех них. Так было до того момента, пока в двух шагах от них не раздался грохот не грациозно опрокинувшегося на пол подноса с бутылкой и бокалами шампанского – следствие столкновения официанта и какой-то девушки. Та ахнула от количества пролитого на неё липкого напитка – благо, не ром и не ликер – и в ответ на поспешные извинения виновника могла только стоять, разинув рот. Энзо отер каплю, попавшую ему на щеку. – Простите, – залепетал официант, краснея и бледнея, когда волна шума поутихла, – мне очень жаль. – Ничего, все в порядке, – Энзо присел, чтобы помочь собрать осколки из большой игристой лужи. С помощью Винсента процесс не стал идти быстрее – без уборщика, который носился невесть где, нельзя было обойтись. К тому времени, как он подоспел, большие осколки были уже собраны на поднос. Энзо потянулся к последнему, зажав его между пальцев, и коротко прошипел. Стеклышко упало обратно на пол. Могло показаться, что все в порядке. Могло показаться, что боли от этого, как от укуса комара, иначе Энзо не продолжил бы совершенно спокойно собирать стеклышки, перед этим рефлекторно облизав ранку. Но Винсент заметил. Заметил, быть может, потому, что всегда подсознательно боялся это заметить. На ребре энзовой ладони показалась лиловая струйка крови. – Энзо, – он накрыл его руки своими слишком резко для простой бережности. Он не знал, зачем назвал его по имени, он просто следовал вспышке лихорадочной мысли: «никто не должен увидетьниктонедолженувидетьниктонедолженниктоне…» Он потянул его к уборным, не замечая излишней рьяности в своих действиях. – Тони, это просто царапина, – Энзо непонимающе плелся сзади, напрягая в сопротивлении свою руку, которая вместе с Винсентом была на два шага впереди него. – Тони, прекрати. Я в порядке. Винсент выпустил его руку только в уборной перед раковинами и то ненадолго – включив кран, он направил сжатую раненую ладонь под теплую струю. Ранка была неглубокая, но продолговатая – от указательного пальца до большого, и неестественного цвета кровь сочилась сквозь неё, стекая в слив раковины. Энзо продолжал что-то говорить убедительным вразумительным тоном и пытался отнять руку сначала мягко. – Да что с тобой не так? – наконец вырвавшись, Энзо отшатнулся от него, инстинктивно поглаживая белые пятна на запястье, оставленные крепкой хваткой Винсента. – Ты порезался, – сказал он так, словно это его оправдывало. – И это не конец света. Энзо впервые разговаривал с ним таким чеканящим тоном. Наверное, Винсенту правда нужна была какая-нибудь отрезвляющая «оплеуха». Он поморгал немного и словно опомнился. – Прости, я испугался, – наконец выдохнул он. – Я идиот, прости. Энзо не думал его дичиться, наоборот, тоже выдохнув, подошел ближе, позволяя ему сделать шаг навстречу, и выглядел так отходчиво, словно внезапно сменил гнев на милость, хотя он и не злился вовсе. – Все хорошо. – Просто давай уйдем отсюда. Энзо не стал спорить. Не стал спорить и тогда, когда Винсент снял с себя галстук и повязал его вокруг поврежденной ладони, извиняясь поцеловав её в середину и бережно завязав узел на тыльной стороне. Вечер продолжался. Для них он продолжался в другом месте. Конечно, перед тем, как они, напрочь забыв про произошедшее, пригубили еще по бокалу. Они смеялись. Смеялись больше, чем случалось обычно, но даже не потому, что определенный градус слабо ударил в голову. Повод для веселья был и не был. Они просто покинули вечеринку с лёгкой душой, почти всю дорогу до дома непрерывно болтая и лишь иногда укрываясь в тени зданий, чтобы устроить друг другу вакхически-невыносимую щекотку, так или иначе сопровождаемую короткими лобзаниями. Уже ближе к дому веселье улеглось, превратилось в неспешную, совсем медленную прогулку, и Винсент только раз не удержался – он поцеловал Энзо крепко-крепко. Целовал сладко и долго, вылизывая трепетные вздохи, потому что ему вдруг отчего-то казалось, что он должен сделать это прямо сейчас. До дома их разделяли две дороги и бесхозный велосипед между ними, валявшийся там уже какой день. Из ближайшего переулка между двумя обветшалыми трехэтажными домами донесся гогот, и они оба остановились, не перейдя дороги. Глумливый шум был слышен задолго до этого, но теперь стал отчетливей, и столь же отчетлива стала видна картина происходящего. Энзо побледнел. Одетые, как дворовая шпана, трое парней столпились в узкий круг и лупили какую-то тщедушную на вид неопределенную фигуру. Они лупили её в том смысле, в котором нельзя дать точное определение степени насилия, когда «избивали» показалось бы слишком жестоким, а «поколачивали» – слишком мягким. Нельзя было сказать однозначно, потому что зажатый между амбалами парнишка не сопротивлялся и только безэмоциональным голосом зацикленно повторял одно и то же слово. Это был синтетик. Они били синтетика. На раздавшееся стадное улюлюканье, когда один из них с хрустом сломал ему нос, Энзо кинулся вперед с непередаваемым выражением в лице, и слава реакции Винсента, потому что он едва успел перехватить его на полушаге. – Нет. Нельзя. Они агрессивно настроены. Им ничего не стоит… – Они убьют его, – Энзо даже не смотрел на него. Он смотрел туда, где только что послышалось насмешливое «думаете, как долго он протянет без одной руки?». Винсент перехватывал Энзо крепко, с убийственным осознанием того, что те сейчас начнут проверять свою теорию, ставшую для Энзо мощнейшим побудительным толчком. Он забился в его руках с самозабвенной прытью. – Мы можем помочь ему! – Мы можем лечь рядом с ним, если привлечём к себе внимание, – шикнул Винсент, дернув его за рукав. – Мы теряем время. Энзо не видел ничего, кроме смертоубийственной цели полезть на рожон, так что Винсенту пришлось легонько встряхнуть его за плечи. – Ты не оцениваешь ситуацию трезво. И это же просто… – он чуть было не сказал «просто синтетик» и на мгновение запнулся. – Их трое, слышишь? Они пьяны и агрессивны. Я не думаю, что ты действительно хочешь лезть в это. Дома, едва дверь оказалась закрыта, а свет зажжен, Энзо скрылся за стенкой. Винсента потряхивало. Мысль, что Энзо был готов кинуться и пострадать, защищая того, кто априори не нуждается в защите, вводила в оцепенение, и если бы Винсент помедлил секунду, хоть одну секунду… Шторму суждено было случиться. Энзо вышел из-за стены с домашним телефоном в руках, лихорадочно набирая номер и промахиваясь пальцами. – Что ты делаешь? – Звоню в полицию. Винсент выждал мгновение. Он понятия не имел, что делать. – Энзо, дай телефон, – попросил он мягко. Болезненная наивность, которая позволила Энзо разжать трубку, неслышно звенела – «доверяю», и Винсент с каждой секундой падал в своих же глазах, потому что воспользовался этим доверием, взял телефон и отложил подальше на тумбочку. – Зачем ты… – прошептал Энзо с мучительным усилием. – Почему? – Мы ничем не сможем помочь ему. – Просто дай мне телефон, они приедут, они разберутся… – Они не станут ни с чем разбираться, просто поверь мне. Его светило мрачнело почём зря и даже не знало, что зря. Ангел, способный обрушить на него небесный гнев, но пока еще только бойко сжимающий губы и щадяще смотрящий на него с воинствующим упрямством… Энзо кинулся к лежащей трубке. Если бы грудь Винсента была из пластика, она бы треснула. Встретившись с чужим телом ударным сопротивлением, что-то надломилось внутри неё – даже не снаружи. Глубоко-глубоко, куда может дотянуться только голос собственной совести протяжным эхом. И этот несчастный телефон, который упал на пол и оказался загнан ловкой ногой в угол, предсмертно пикнул, обозначив раскол намного серьезнее, чем раскол корпуса. Они смотрели друг на друга дикими от непонимания глазами, когда отшатнулись. Винсент наконец сказал: – Полиция ничего не сможет сделать. Он чёртов синтетик. У синтетиков нет прав. Не обратив внимания на «чёртов», бессознательно и судорожно Энзо вцепился в его руки. – Тогда я сам помогу ему, я сам, обещаю, что все будет в порядке, – твердил он запальчиво. – Ты не можешь просто стоять здесь, зная… – Я могу, потому чт… – Ты. Не можешь. Просто. Стоять. Здесь! – Винсент отшатнулся от пронзительного звенящего крика, застрявшего в перепонках, и лишь через длительные мгновения смог понять, что вообще сейчас происходит. – Тебе никогда не ломали ребра, – глухо произнес Энзо, и теперь голос его звучал со дна его души – низкий и сорванный, – не выкручивали руки и не били по лицу только потому, что у тебя нет прав. Ради веселья. Ему больно и он беззащитен. А ты просто стоишь здесь, охраняемый законом и бумажками. Это несправедливо. – На этом чертовом шарике нет справедливости, нет и никогда не было, пора уже понять это, Энзо, – Винсент ненавидел, когда метод твёрдой безапелляционной руки оправдывал свою необходимость, и в мыслях билось одно лишь «не отрекайся, только не отрекайся от меня, Господи…» – Дай мне пройти и помочь ему. – Ты знаешь, я не сделаю этого. Энзо стоял напротив. Его зрачки наполнял болетворный огонь, тихий-тихий, но язвящий, и этим самым огнем он прожигал насквозь. Он отвел взгляд, но лишь на секунду, за которую набрался смелости, чтобы поднять руку и уверенно, точно переполнен негодованием и бессилием, сжать в кулаке рубашку Винсента. – Отключи мои чувства. На лице Энзо не было и тени помутнения. – Что?.. – Это мой выбор. Если чувствовать означает знать тебя таким, то я не хочу чувствовать. Отключи их. Врезаться в стену, возводимую собственными руками все это время, прямо сейчас было не столько больно, сколько неожиданно и уничтожающе. Себя Винсент спрашивал: «как?», его он спрашивал «зачем?», и ничто из этого не имело смысла. Потому что он не мог. – Нельзя. Это… Просто нельзя. Господи-Боже. – Почему? – он смело подался на него. – Потому что ты не видишь ничего дальше своей эгоистичности? Потому что сейчас ты скажешь, что мне нужно успокоиться? Я принял решение, и если из всех прав у меня есть лишь это, то я хочу им воспользоваться. Сейчас. Он был заведен так сильно, что через секунду-другую терпение рвануло бы и убило Винсента еще до момента его полного раскаяния. А он раскаивался, и голос вторил этому раскаянию, словно нахлебался его горлом. – Я правда не могу этого сделать. Глаза Энзо расширились. – Вы что-то со мной сделали, – с полувопросительной интонацией он вцепился в него крепче. – Ты и тот мастер. Вы что-то со мной сделали?.. Сделали? – Энзо, – язык кольнуло сильное ощущение; наружу просилось так многое. Винсент имел власть, чтобы разрешить все это, но вместе с тем был почему-то необъяснимо слаб. Он облизнул пересохшие губы. – Мы ничего не делали с тобой. – Тогда отключи, – увлажненный солью и горечью, рот скривился, – мои, – напор мелькнул во взгляде, – чувства. Энзо готов был так жить, чтобы не знать чужого бессердечия. Винсент готов был умереть, чтобы оно у него и правда было. – Я не могу. – Давай же! На мгновение Винсент прикрыл глаза. Губы зашевелились. – Нет. Винсент дернулся лишь раз – когда ладонь хлестко и больно опустилась на его щеку. Энзо не выглядел так, словно нечаянно сорвался в горячке гнева, как бывает со всеми. Вторая пощечина, не менее резкая, вспышкой пришлась по другой щеке. Винсент почувствовал, как прострелило у него от скулы до виска, и это все, что он мог чувствовать. Толчок в плечо – и дверь хлопнула раньше, чем он смог бы проронить еще хоть слово. Его вела привычка. Привычка раздеться, повесить вещи в шкаф, смыть с себя пыль города. Такие доведенные до автоматизма мелочи были практически безотчетны. Сознание Винсента плавало неизвестно где. Он долго просидел на нерасстеленной кровати, не видя ничего, кроме точки в воздухе, за которую как- то сумел зацепиться. Пожалуй, он давно заметил в Энзо революционное зернышко. Взращивая его всем тем, что так беспокоило его в этом мире, он бы действительно смог изменить многое. «Бумажка» не сделала бы его другим, но дала бы возможности и стала бы панацеей для его неугомонной до сопереживаний души. Но он никогда не просил об этом, ни разу не заикнулся о том, что нужно ему, словно терзающие его проблемы или вопросы – саморазрешающийся пустяк. Он ни разу не говорил о том, что хочет права. Но обязательно заговорит, когда пока еще несмелое зернышко прорастет тонкими, но крепкими стебельками. С грустной усмешкой Винсент представил, как Энзо трудился бы над лозунгом «Права синтетикам!» и выбрасывал бы плакат за плакатом, посасывая цветной фломастер, пока другим рука старательно выводила бы буквы, и ни дай Бог, чтобы хоть одна закорючка опять пошла вкривь. Его не было два дня. Возможно, Винсенту стоило отправиться искать его, возможно, ему стоило сделать и сказать много вещей, но то, что они найдут друг в друге по итогу, когда снова увидятся, оправдывало это ожидание. Должно было оправдать. Решить что-то. Но это не значит, что Винсент не беспокоился: он нанес визит в ту злосчастную неприметную подворотню и то ли с облегчением, то ли с уколом ужаса ничего не обнаружил; он спрашивал у соседей, не видели ли они кого-то похожего на «этого парня» и только потом сказал себе: «остановись». Потому что так бы сделал Энзо. Третьего дня Винсент пребывал уже в относительном спокойствии. Часть этого спокойствия – пилюля, баночку которых он хранил на тумбочке возле кровати. Самые взрывные мысли не казались больше такими яркими и невыносимыми, они текли плавно и медленно, с остаточным отзвуком притупленной боли. Вечером дверь в комнату тихо скрипнула. Энзо появился на пороге серым призраком. Одежда больше не напоминала красивый костюм, надетый им днями ранее. Белизна рубашки и дегтевая чернота штанов были вымазаны пыльными грязевыми разводами, волосы встрёпаны, но это не то, все не то. Его глаза были мокрыми от слез. Он бесшумно подошел ближе, забрался на кровать с босыми ногами и положил голову на винсентову грудь. Его дыхание мерно щекотало кожу сквозь футболку, и во всем его виде читалась отчаянная нужда не быть одному. Винсенту вдруг захотелось погладить его по голове и сказать: «о чём ты думаешь, мой ангел? скажи мне, поделись со мной», но, наверное, хорошо, что он не умел читать мысли – на одной из них он бы просто повесился в извращенном акте отмоления грехов. В руках Винсента от Энзо была только горестно-траурная, выеденная минорной обреченностью сторона, ложащаяся на худое лицо бледной тенью. Рука, покоившаяся на футболке Винсента, бессильно сжалась. – Я не сумасшедший, – дрожь голоса холодом хлынула вниз по его позвонкам, когда Энзо заговорил. – Не сумасшедший, не… – послышался усиленный вдох сквозь сковывающее горло рыдание. – Не сумасшедший. Странно, но Винсенту отчего-то полегчало, когда сдавленный шёпот наконец свободно вышел из чужой груди, ложась в изломы его футболки. Винсент мог спросить бы: «где ты был? что ты увидел там, в этом большом мире, которого я не хотел для тебя, оставшись с ним один на один?», но в этот момент все было перед ним. Почти все. Он сам вздрогнул от своего вопроса: – Ты когда-нибудь, по-настоящему, любил меня? Дыхание Энзо замерло. Он слушал и слышал, но его покрасневшие приоткрытые губы безучастно выдыхали остаток поверхностного вдоха. К правильным вопросам приводят правильные мысли. Винсент не хотел больше думать. Он положил ладонь на растрепанные грязные волосы и почти блаженно прикрыл глаза. Это единственное, что он мог сделать. Проснуться с пустой головой было благословением. Ни мысли, ни рефлексии. Другая часть постели сохраняла немного тепла – они с Энзо так и заснули в тишине, близко друг к другу, а на самом деле несоизмеримо далеко. Ощущения притупились, но диссонанс нескольких прошедших дней пёк грудь как болезненно угасающая лихорадка. Он не знал, что теперь делать, о чём им говорить, о чём молчать. Для начала хотя бы увидеть друг друга, да. Увидеть, посмотреть в глаза, спросить мысленно, все ли у них хорошо, потому что если нет – чёрт с ним, Винсент сделает все, все, чтобы как минимум дать понять, как сильно ему жаль. Впервые ему не нужно было напоминать о значении слова «гордость», чтобы без колебаний растоптать её. В соседней комнате Энзо не оказалось. В ванной – тоже. По утрам он обычно готовил лимонную воду и выходил погреться под августовским солнцем. Его доставалось нещадно мало теперь, когда осень уже дышала в спину. – Энзо? – его голос дрогнул. Он спустился с лестницы. Коридор разделял его от входной двери, и Энзо сидел там – сидел на полу, прислонившись спиной к стенке. Винсент почувствовал, как холод змеей скользнул вдоль позвоночника и пунктирный тревожный ритм забился в голове, и едва заслышав шорох, Энзо резко притих и дернулся в сторону – беззащитно и пугливо. Винсент не мог сбоку разглядеть прикрытое взъерошенными волосами лицо, но Энзо издал невнятный рваный звук: не то стон, не то всхлип – и Винсент кинулся к нему с той стремительностью, с какой пикировала вниз его душа. – Энзо. Колени Винсента стукнулись о пол. Руки инстинктивно сжали напряжённые плечи: под пальцами они были какими-то неправильными, съехавшими по наклонной, как покатая крыша, и каменными на ощупь. Косо вжавшаяся в плечи голова была склонена набок. – Что случилось?.. Могло случиться так, что он чем-то расстроен, или что его кто-то обидел, или что ему просто захотелось сидеть именно здесь, именно так, именно сейчас – могло случиться что угодно. Винсент продолжал бы верить и искать сотни причин, если бы он не увидел. На него смотрел заплывший мутно-голубоватой пеленой глаз. – Господи, – он внимательнее вгляделся в то, что видит перед собой. Он тронул бледную щеку, и большой палец слепо ткнулся во влажное яркое пятно. – Господи… Щека Энзо под правым глазом оставляла на его ладони аквамариновые следы. Они пахли смесью синтетического масла и настоящих слёз, сам Энзо же пах страхом, ужасом, он въелся в его сгорбленную позу и дерганые оборонительные движения, и Винсент мог думать только о том, что, Господи-Боже, что это, как, как же это, почему, что, что же делать… – Пожалуйста, скажи что-нибудь, слышишь? – Винсент начал судорожно гладить его по щекам, пачкая пальцы. – Скажи что-нибудь. Господи. Все… все будет хорошо. Обещаю. Мы тебя подлатаем. Ты меня слышишь? Энзо ничего не говорил, только надорвано тихо дышал, и один его незамутненный чистый глаз смотрел в одну точку без движения. Его губы слабо шевелились. – Все хорошо. Все хорошо, давай просто поднимем тебя, помоги мне с этим, ладно? Пожалуйста, пожалуйста… – Винсент сжал губы, зажмурив глаза. Его голос сорвался в дрожь, руки от напряжения заболели мгновенно, а Энзо внезапно такой тяжелый, такой внезапно тяжелый, не помогающий ни на йоту, каменно-неподвижный со своими перекошенными плечами, непослушными ногами, покривившимся телом и застывший, как в приступе каталепсии. – Давай же, давай. Вот так. Энзо, прошу… Черт!.. Винсента сковало отчаянием настолько, что воздух в горле застрял разрывным ядром, а сам Винсент – граната без чеки, и за пять секунд он срывается в бесконечное безумие, потому что слишком непонятно, слишком тяжело, и он почти воет, когда безвольное тело просто повисает на нем. Они едва не упали вместе. Энзо с глухим стуком приземлился на пол, как сломанный болванчик. Новый густой ручеёк стёк по его щеке. Винсент переводил дыхание, задирал голову кверху, смаргивая слёзы. – Ничего, ничего страшного, – приговаривал он. – Мы что-нибудь придумаем. Всегда можно что-нибудь придумать. Только потерпи, потерпи. Рот Энзо снова скривился в рыдании. – Все хорошо, Энзо. Ты со мной, – Винсент крепко сжал его холодную руку, а другой достал из кармана мобильный. Итан ответил. Ответил спустя несколько адски длинных гудков.