Секунда до Эдема

«Попробуй просто не думать. Расслабься, закрой глаза. Или не закрывай глаза – созерцай что-нибудь прекрасное. Все легко и очень… Ты меня вообще слушаешь?» Кажется, тогда Винсент ответил, что как раз созерцает прекрасное – его взгляд был устремлен точно на Энзо и одновременно словно мимо него. Уж очень забавными были проглядывающие подвижные морщинки на лбу, когда он принимался о чём-нибудь активно рассуждать. «Если я и вправду способен привести тебя к размыканию сознания, то тогда тебе не понадобилось бы идти на ту выставку авангардистских полотен, но попытка хорошая. Так вот, о чём это… А. Не зацикливайся на проблеме, опусти её. И я не гипнотизирую тебя, а призываю пустить на самотек». Винсент сказал, что не хочет быть неразумным дурнем, у которого не хватает ответственности, чтобы держать ситуацию под контролем. Есть проблема, есть решение, а между ними всегда должен стоять мостик здравого смысла. На это Энзо только фыркнул, а потом все же перекатился на винсентову часть кровати, устраивая голову на его животе. Он смотрел в потолок. «Какая польза в топорной привычной логике, если она не приводит ни к чему удовлетворительному?» Резиновый мячик скрипнул в сжимающейся руке. Вынырнув из мыслей, Винсент поджал губы в поощрительной улыбке, и дал Мерилин мячик немного пожестче. Прежде, чем сжать, тот внимательно изучил его, перекатил из ладони в ладонь, с интересом царапнул ногтем зеленую резину, оставив на ней продолговатый белесый след. Сил не стало больше. Стало больше упорства. Их разговор днями ранее подразумевал длинный монолог со стороны Винсента и непонимающее невнятное заикание на особо немыслимых моментах – с другой, потому что нельзя ожидать ничего другого от того, чьи знания о самом себе составляют удручающее ничто. Винсент не выбирал слова помягче, потому что медицинская терминология требовала точности, и поначалу Мерилин цепенел, очевидно, прислушиваясь к себе и пытаясь больше осознать, чем почувствовать прикипевший к нему изнутри сплав, барахлящую систему и аквамариновую кровь. Он наконец нашел ей объяснение и теперь знал, что если его глаз опять заплывёт, то это лишь небольшой дефект. Так это назвал Винсент. Щадяще, но близко к правде. Можно было назвать достижением, что за все время беседы они взглянули друг на друга пару раз. Тем не менее Винсент не мог избавиться от мысли, что каждый раз, когда он приходил в комнату, на него смотрели так, словно ждали обязательной выволочки, и эти краеугольные плечи еще больше вострились от напряжения, когда одеяло кожи натягивало узлы мышц. Винсент был рад, что это все еще мышцы, а не то, что теоретически и гипотетически могло бы от них остаться, как это обыкновенно бывает с людьми слабыми и больными. Во время беседы ему хватило ума приправить маленький утешительный пассаж словом «уникальный» – от отчаяния, скорее, чем по правде. Всего-навсего он имел в виду, что возможность существования Мерилин с точки зрения науки действительно маловероятна, но все же вероятна и что ему повезло выжить, но волей недостатка общения с другими людьми (именно с Мерилин, если не кривить душой) молчаливо продуманные Винсентом фразы, проходя через фильтр его социальной неловкости, оказывались на выходе полной чушью. После этого совиные глаза напротив еще сильнее округлились, и Винсент понял две вещи: первое – он сморозил неуместную глупость, второе – отныне лучше вообще закрыть свой рот и открывать его только по делу: только сухие факты, вопросы о состоянии самочувствия и все то, что не будет выглядеть нелепо для них как для людей чуждых друг другу. Для Винсента, конечно, это было не так, но из самых разумных решений за последнее время было решение опустить подробности их жизни «до». О том, как первая адресованная ему улыбка выжглась под его веками, о том, как заронился в его душу взгляд, сияющий сверхновыми во время пространных разговоров, о том, как самое долгое и невыносимое в его жизни томление вдруг обернулось счастьем. О том, что теперь просыпается по ночам в холодом поту, стискивая зубы и обещая Богу, что поступит иначе, исправит все ошибки, если тот будет милосерден и отмотает время хотя бы за минуту до, пожалуйста, лишь минуту… Очень часто он прикусывал себе язык до сукровицы, когда «Энзо» рвалось наружу вместо «Мерилин». В последний раз он назвал его Мерилин, когда спросил, что последнее он помнит, а за этим вопросом немо проскальзывали еще, читаемые только по глазам и выражению лица: как это произошло? почему? Мерилин потеребил выбившиеся из пледа ниточки, и тишину разрезало на удивление почти без заиканий произнесенное: «я падал». Должно быть, именно поэтому падения на ровном месте во время разминочной прогулки по дому его не сильно пугали, и он снова вставал, стараясь как можно меньше цепляться за Винсента или за стены. Его рука в руке Винсента – удручающее стечение обстоятельств; просто Мерилин, как какому неоперившемуся птенцу, требовалась любая помощь. Когда белые стебельные пальцы искали в нем опору, Винсент вспоминал сотни случаев, когда эти пальцы не были с ним так холодны. Но цепкость в них никуда не исчезла, только стала выглядеть чуть иначе: немного парализованные и без возможности выпрямиться до конца, они хватались за предметы с неосознанной неуклюжей силой, и эта неуклюжесть вдруг навевала на Винсента еще одно воспоминание – когда они с Энзо уселись смотреть «Эдвард руки-ножницы». Винсент не мог сравнивать Мерилин с экранным горе-чудовищем, но его разлад с собственными конечностями почему-то не вызывал других ассоциаций. Впрочем, ассоциации – это все, что у него осталось и все, что ему осталось. Его Энзо был тёплой весной с бесконечной порой цветения, запах его волос отдавал ароматом усеянной луговыми цветами земли, напоенной дождём (почти единственное, что осталось неизменным и вдыхаемое Винсентом невольно и украдкой, когда приходилось быть близко), он всегда был умиротворен так, словно вместо мыслей у него легкокрылые бабочки. Его нынешняя ипостась увядала растленной розой, и это зрелище, вопреки устоявшемуся представлению о розах, едва ли было красивым, даже несмотря на то, что румянец иногда приливал к щекам, а губы влажно блестели. И вот это чудовище, осунувшееся и часто задушенно всхлипывающие, но при этом не растерявшее энзову способность смотреть так, как другие люди побоялись бы смотреть друг на друга, вызывало в Винсенте самые противоречивые чувства. Он пытался приручить недоверчивого гадкого утенка и ни разу не думал о том, что когда-нибудь тот снова станет лебедем – маловероятно и даже совсем не нужно. Теперь все было так, как было, и Винсент даже при желании не смог бы отвернуться, не смог бы избегать, ведь это как с некрасивыми или больными детьми – у них есть изъян, но от этого они не перестают быть детьми, чистыми душой уязвимыми существами. Винсент насчитал два раза, когда он испытал еще какие-то эмоции и чувства, кроме усталости, жалости и растерянности. В первый раз они с Мерилин отправились в санузел для полноценного принятия ванной - обтирание мокрыми полотенцами в любом случае не давало нужной чистоты тела. Винсент включил воду и потянулся было, чтобы привычно помочь снять Мерилин футболку, но был остановлен отрицательным движением головы. «Сам», – коротко выдавил Мерилин, и вся его поза и уверенный взгляд действительно выражали решительность, и под «сам» подразумевалось все. Вообще все. Именно в этот момент Винсент заметил, что тот правда делал успехи в самостоятельных физических движениях. Изменения были почти незаметны, но они были, и если это не чудо, тогда полный надежды сон. Винсент вышел из ванной, прикрыл дверь и еще долго стоял под ней, вслушиваясь в малейший шорох и параноидально думая, что, возможно, зря оставил его одного. Но вот раздался спокойный всплеск воды и тонкий скрип проворачиваемого крана. Тот час Винсент провел в навязчивом беспокойстве. Во второй раз, когда он испытал нечто похожее на облегчение, случился после того, как он начал тяготиться мыслью, что вот эти четыре стены – единственное, что Мерилин видит изо дня в день, очень стараясь не сойти с ума. – Ты хочешь чего-нибудь? – спросил Винсент вечером. Ожидаемо Мерилин практически не шёл на контакт, ошибочно принимая услужливость за нечто унизительное – или что он мог себе надумать – и промолчал, мотнув головой. Облегчение пришло тогда, когда Винсент придумал. На следующий день он приволок ему котенка. Серошёрстный дрожащий клубок, не так давно отлученный от матери, помещался в двух ладонях. На вид он был хиленьким, но молодыми острыми ноготками уже оставил на руке Винсента пару царапин от испугу, когда медработница приюта передавала его ему. И вот сейчас Мерилин был очень похож на этого котенка: глаза округлились, а если бы у него еще были характерные ушки, они непременно бы поджались. Замерев, он смотрел на комочек в руках Винсента и темные лужицы его зрачков неверяще блестели. Мерилин принимал котенка осторожно, с щенячьим, но меланхоличным восторгом, тянулся к нему непослушными корявыми пальцами и наконец поднес к себе близко-близко, не дыша. На его коленях котенок завозился, неуклюже проваливаясь в ямку между неплотно сведенных ног. Винсент готов был поклясться, что видел на губах Мерилин мимолетную тень улыбки. – Его зовут Тоби, но ты можешь дать ему другое имя. Мерилин только кивнул, даже не посмотрев на него. Чуть позже Винсент принес миску, на всякий случай бутылочку с соской для молока, само молоко и лоток, а на деле же принес лишнюю головную боль в дом, потому что он единственный физически дееспособный человек и это ему придется носиться с тряпками, убирать лужи, которые обязательно первое время будут мимо лотка, и заботиться о том, чтобы миска для воды всегда была наполнена. Однако ничего из этого не было. Они оба, – котенок и Мерилин – эти беспомощные создания умудрились не только не устраивать хаос, но и создать идиллические мир и покой. Никакой расплесканной воды на полу, никакого корма за пределами миски, никаких подранных обоев; только синхронное сопение по ночам и еле слышное мурлыканье и шелест книжных страниц днем. «Саламбо» Мерилин перечитывал уже в n-ный раз за жизнь, сам того не подозревая. Винсент иногда приходил в комнату среди ночи и садился в кресло возле кровати. Оставленная на тумбочке книга изредка оказывалась в его руках для того, чтобы он с тяжелым сердцем и измученной улыбкой подмечал, дошел ли Мерилин до своего любимого момента (энзового момента). Из-за постоянно заплывающего глаза чтение продвигалось не так быстро. Сердце у Винсента и правда было тяжелое, покрытое пластами едкой накипи и бьющееся глухо и безразлично-ровно, но не от того, что Винсенту все вокруг безразлично, а от того, что как раз-таки наоборот, но он был беспомощен. Днем он зашел в комнату, чтобы взять из шкафа один комплект чистого постельного белья для своей кровати. Как так случилось то, что произошло потом, он не понял, но возню позади себя он услышал почти сразу, только отчего-то сделать ничего не мог. То, что Мерилин кое-как научился самостоятельно вставать с постели, было не ново. Ново было то, что целью его короткого маршрута являлся Винсент, который замер со стопкой белья в руках, не зная, как ему реагировать на то, что косые прихрамывающие ноги ковыляли по полу с решительной маниакальностью заблудившегося в пустыне человека, увидевшего мираж пресной воды. На мгновение Винсент искренне испугался, а потом он внезапно сделался слабым, в нем оборвалось что-то, пригвоздило что-то к месту, как ударом грома, вместе с настырно и неуклюже обвившими его шею руками. Это было слишком внезапно, чтобы моментально ответить хоть чем-то, и слишком по-доверчивому открыто, чтобы не положить хотя бы руку на остро торчащие лопатки. Это как обнимать мраморную статую, потому что Мерилин был худ до костей, а еще все равно напряжён, но он хотел что-то донести до Винсента, и это, видимо, стоило того, чтобы преодолеть пару шагов и самого себя. Впервые за долгое время Винсент сжимал в осторожных тисках это тело и не дышал. Растрепанные волосы все так же пахли влажным лугом. Винсент, пускай и ненадолго, почувствовал себя целым – склеенным, как стесанные оземь осколки безнадежно разбитой вазы, но целым. Как оказалось, Мерилин благодарил его, потому что он отстранился, посмотрел в сторону котенка и сказал: – Сайм-мон. В следующий раз Мерилин позволил себе нечто большее, чем объятие. Он остался на первом этаже возле разведённого камина на целый вечер. Пушистый друг топтался по его коленкам, пока не нашел удобное положение и не лег, громко заурчав; рядом покоилась книга с загнутым уголком вместо закладки на последних страницах (Винсент всегда ворчал, когда Энзо загибал страницы подобным образом), но она ему так и не понадобилась. Он сполз на пол, поближе к огню, и кутался в плед так, словно за окнами не сентябрь, а арктические зимы. Винсент сидел у другого угла камина и тихонько наблюдал в какой-то особой отстраненной задумчивости. Он смотрел на сползший с одного плеча плед, на позвонки, переходящие в изгиб шеи, на непокорную прядь волос, в которую с некоторых пор закралась седина, и понял, что уже привык видеть его таким и что привык неосознанно стремиться к прикосновениям уже не к идеальному телу, а словно к стёсанному каркасу незавершенной скульптуры, не к розовеющей теплой коже, а к холодному обжигающему велюру. Кроме котенка Мерилин не подпускал к себе близко даже какую-нибудь малознакомую вещицу, а Винсенту всего-то было нужно хоть иногда дать понять тактильно, что все хорошо, что он не оставит его. Просто выражать свое беспокойство как раньше – по-родному, по- близкому. Однако невозможность делать так он стоически отнес к одному из условий персональной аскезы. Ресницы Мерилин трепетали от ленивых подрагиваний век; им обоим хотелось спать, но невесомое облако, сотканное из обыкновенного – наконец-то – спокойствия и безмятежности, сосредоточилось в пределах гостиной и теплилось над ними двумя так хорошо, что не отпускало. Мерилин обнял его, Мерилин провёл в его компании вечер. Винсент спрашивал себя, что будет в следующий раз и чем он заслужил даже такую малость. Это нормально, принял как факт он, – хотеть быть для него лучше, как когда-то он хотел быть лучше для Энзо. – Попробуй сам, – посоветовал Винсент, когда они сидели за ужином на кухне. – Кажется, в последнее время ты делаешь успехи. Мерилин неуверенно покосился на ложку, лежащую возле тарелки с пловом. – Ты сможешь, – вновь подбодрил его Винсент. Дело было не в том, что Винсента якобы утомляло кормление с ложки и что во время этого часто приходилось избегать встречи взглядами (любую помощь Мерилин принимал скрепя сердце). Винсенту просто необходимо было видеть, что они оба пытаются. Видеть, в конце концов, как вера робкими всполохами загорается в глазах. Наконец тот пошевелил пальцами и сомкнул их вокруг ложки. Немного подумал. Винсент уже хотел было предложить ему вилку – та полегче, – но это было бы поблажкой, какую сам Мерилин не допустил бы. Больше проблем было в координации его движений, однако эту ложку он стиснул сильнее и попал точно в тарелку, зачерпнув горсть. Доедал он тоже сам. Потом Винсенту пришлось убирать со стола крошки риса, но это такой сущий пустяк. Чай не допил никто из них – Винсент просто не хотел, Мерилин, очевидно, тоже; только капелька повисла на кончике пластмассовой трубочки, оставленная его повлажневшими губами. С какой-то непередаваемой тоской он смотрел в сторону окна, а после, долго и отстранённо мусоля во рту скромный кусочек печенья, буквально предал очи долу, прослеживая под входной дверью лучи яркого света. Сентябрьские закаты были скудны, но они хотя бы еще были. – Мы можем посмотреть, если хочешь, – осторожно предложил Винсент, плохо справляясь с нежностью в голосе и чувствуя знакомый болезненный трепет, как будто в груди через ту самую накипь пробивалось что-то давно позабытое. Если бы Мерилин мог нормально ходить, на его месте бы остался только порыв встревоженного воздуха, но нет: он терпеливо перебирал ногами, держась за Винсента, но в нем проснулось столько рвения, сопровождающего каждый его шаг, что Винсент подумал – чем чёрт ни шутит – о чудодейственной силе стремления и веры. Потому что Энзо всегда верил. Они опустились на лестницу, потом Винсент запоздало вспомнил о пледе, вынес его из дома и укутал Мерилин поплотнее, на совесть. За все время тот ни разу не прихворнул и это было, на самом деле, хорошо. Густота небесного полотна с каждым днем чахла: уже не было заметно резких контрастирующих переходов с оранжевого на красный или глубокого плавного перелива их же полутонов. Они вдвоем сидели и смотрели в лицо заката и это все равно было прекрасно. Винсенту впервые хотелось плакать от необъяснимого спокойствия и изредка он смотрел на Мерилин, считывал каждую эмоцию и угадывал в них что-то до боли знакомое, энзово – когда душа сияет на лице. У Мерилин она сияла в этот момент ярче обычного и так же искренне, как доводилось видеть Винсенту очень давно. Иногда бывает, что смотришь на человека и понимаешь, что человек ни о чём. Как ни старайся посмотреть с другой стороны, как ни старайся облачить его пустоту в благородное смирение – все равно будешь видеть одно и то же. Ни о чём. Энзо же был обо всем: о живом, о проникновенном; о радостном неприхотливом понимании жизни, о грустных улыбках, о кротком поджимании губ, о тёплом магнетизме, о страстной жажде к эмоциями, лишь бы только чувствовать, о вселюбви, о вечном. Он был таким и он все еще есть, какие бы лишения не испытало его тело. Мерилин такой же Энзо, как и Энзо – Мерилин. И вот в этом было упущение Винсента, ошибка непримирения, вопль разума, тонущего и захлебывающегося желчью непринятия. Конечно, все было уже иначе, но если это один и тот же человек, то совершенно нет разницы – пачкать пальцы в его семени или в его слезах. Это как «и в радости, и в печали», только более житейски приземленное, приближенное к действительности. Винсент любил того, кто был повенчан с горем, поцелован безотрадным произволом так крепко, как сам Винсент никогда не целовал его. И услышать бы хоть одно роптание, хоть один сетующий возглас!.. Но нет – Энзо не об этом. Совсем не об этом. Было так тихо вокруг. Город клонило в общую дремоту. Мерилин тоже выглядел немного сонным. Так же сонно он улыбнулся: слабо, но тепло, чему-то своему. Мерилин обнял Винсента, Мерилин провёл в его компании вечер, Мерилин улыбнулся. Не Винсенту, конечно, но хотя бы не стесняясь его или просто забывшись. Так улыбаются сироты, впервые получившие подарок, который долго хотели, а потом опять возвращающиеся в обыкновенную реальность, ведь она так и не изменилась. Они посидели еще немного, пока небо не потемнело, а потом слишком раздражающим и подозрительным Винсенту показался один и тот же человек со своей «мыльницей», снующий возле дома напротив уже какой день, и от греха подальше увел Мерилин в дом. Винсент позволял ему все те скудные энергозатратные развлечения, на которые тот был способен: чтение, сюсюканье с котёнком, лишнее хождение по дому, долгое сидение возле камина, и неважно, разожжен он или нет. Винсент позволял, но еще важнее было то, что Мерилин себе это позволял. Пускай Винсент не спал по ночам из-за воспалённых мыслей, пускай глотал всякую фармацевтическую дрянь и все чаще слышал шум в ушах, но ему хотя бы немного становилось легче от мысли, что один из них, быть может, чуточку сильнее. Может быть. Хоть немного. Он надеялся. Чертова психосоматика тащила его ко дну, в то время как к Мерилин была благосклонна – его состояние оставалось стабильным, в стадии застывшего регресса, – и Винсент засыпал, блаженно убаюканный этой мыслью, с мимолетной горечью замечая, насколько невообразимо кардинально поменялись причины для крошечных радостей. Но это даже и радостью не было. Сухое удовлетворительное знание, взламывающее межреберье. В одну из таких относительно спокойных минут он наконец включил забытый телефон, до отвала забитый сообщениями на автоответчике. Большинство из них были от Тессы: «Я не знаю, был ли ты дома или нет, когда я приходила, но просто запомни, что это было совсем не круто. Я ждала тебя. Перезвони как сможешь». «Винсент, что происходит? Ты выключил телефон, ты не отпираешь двери. Тебя нет в твоём любимом месте. Перестань быть таким говнюком и позвони мне. Я волнуюсь». «Винсент, я чувствую, что что-то не так. И что бы там ни было, я очень жду хотя бы твоего сообщения. Надеюсь, Энзо не даст тебе сильно зачахнуть». «Ты вообще на этой планете? Ты хоть слышал, что твоего…» Дальше Винсент слушать не стал. Для него вообще было подвигом просто включить мобильный. Посмотреть в сторону своих рукописей он тоже отнес к подвигу. Только посмотреть. На уголке вставленного в печатную машинку листа повесилась муха на ниточке паутины, и если бы это было всего лишь метафорой, Винсент, возможно, как раньше, будучи подростком, записал бы её в творческий блокнот, как олицетворение каких-нибудь проблем. Ассоциации, которыми он когда-то баловался в блокнотах, чтобы развивать креативное мышление, вышли за пределы страниц и теперь с банальной серостью, над которой он беззаботным ребенком смеялся, увили весь его дом и все его сознание грузной паутиной уже во всех смыслах. Он ничего не мог дать своему тексту, хотя любой текст всегда давал ему шанс заговорить более откровенно, когда не мог или не хотел говорить с кем-то другим. Теперь все прозаически запечатленные когда-то переживания казались вдруг такими бессмысленными. Гул в его голове нарастал, как глубокий эмбиент, и так или иначе все, что выйдет на бумагу, будет напоминать бормотание сходящей с ума души. Он просто устал. Иногда они с Мерилин отдыхали. В их случае это означало чаще всего молчаливое созерцание чего-нибудь отвлеченного, реже – взаимодействие, заключающееся в минимуме прямого контакта. Иной раз Мерилин случайно оставлял на его коже отпечаток тихого, как будто вороватого дыхания, или вкладывал свою ладонь в его ладонь и держался осторожно, пока не убеждался, что смог встать с кровати или почувствовать пол за бортиком высокой ванной. Пожалуй, тот факт, что Винсент не мог просто касаться его в самом обыкновенном смысле слова, делал его действительно несчастным. Да, он слепо следовал своей аскезе, но многое отдал бы только за то, чтобы его тягу не поняли как-нибудь превратно, чтобы его объятия, которые он непременно дарил бы, не воспринялись Мерилин, как приневоленная пытка, чтобы поцелуй в висок не показался бы ему неуместным пошлым поползновением в его слабую, беззащитную сторону. Вместо этого, какими бы чистыми не были намерения Винсента, он научился целовать скользящим взглядом: немного сухую кожу щек, беспокойные жилки висков и венки прикрытых век, подрагивающие пальцы и скрещенные линии на ладонях, неоправданно сулящие счастливую жизнь. Возможно, придет день и он сможет доверительно и доверчиво расточать эти невинные ласки, но это будет уже какой-то другой мир. Точно не этот. Каждое утро он заходил в комнату и видел робко выпрастывающиеся из-под одеяла руки, готовые ухватиться за опору и держаться до тех пор, пока традиционный «ритуал» прогулки по дому не даст плоды самостоятельного передвижения. Они спускались вниз; и Мерилин, непременно посадив на плечо Саймона, уже готовился к другому, кухонному обряду, наверняка ощущая предварительную кислинку на языке от приближающейся дегустации лимонного напитка. Однажды, в один из вечеров, Винсент думал, как скоро Мерилин поймет, что подсознательно хочет выжать лимон в стакан воды, находившийся на столе, и не прошло и пяти минут, как Мерилин уже ощущал во рту приятную кислинку, а Винсент – только горечь, хотя ему вовсе и не нужно было пробовать что-то, чтобы ощутить её. В одну из ночей его бессонница достигла своего лихорадочного пика, и Винсент заснул днем, безответственно проспав чуть ли не до самого ужина. Его должен был напугать тот факт, что Мерилин нет в своей постели и комнате вообще. Он услышал шум раньше, чем успел бы хотя бы окликнуть его по имени. Настоящий гвалт за входной дверью был таким же потрясением, как и то, что Мерилин находился в его эпицентре. Мерилин был растерян, безуспешно жась к двери спиной, и поэтому Винсент не сразу смог выйти и увидеть все воочию. Он никогда не видел репортеров на своей маленькой узкой улочке, толпящихся и толкающих друг друга своими протянутыми диктофонами, фотоаппаратами и микрофонами. Это были всего лишь журналисты, успокаивал себя он. Мерилин слабо поднимал руки, чтобы защититься – то ли от напора, то ли он ярких вспышек – и отворачивал бледнеющее лицо, испуская из стесненной испугом груди если не дух, то точно малопонятные звуки. Его вес, когда Винсент под общий шум сыплющихся в его сторону вопросов пытался поспешно затащить его в дом, казался в несколько раз неподъемнее, чем когда-либо. Закат за закрывающейся дверью медленно угасал. Яркий колорит щек и губ Мерилин, какой можно было изредка у него замечать, разгладился в белое полотно. Винсент еле дотащил его до кухни и в бессилии, как можно осторожнее, сгрузил на пол, не отыскав в себе мочи сделать последний рывок и усадить на стул. Вдруг Мерилин встрепенулся, словно хотел что-то сказать; глаза сделались умоляюще-большими. Искривившиеся губы пытались выговорить «См… о-н. Сай-ймн…», и по костлявым рукам, все еще тянущимся то прикрыть себя, то указать в сторону двери, Винсент понял и затем сто раз пожалел, что подарил ему это чёртово животное. Он быстро вышел за дверь, подобрал с лестницы котенка и всучил его Мерилин. Каждое действие происходило в каком-то сумрачном помутнении. Они молчали, каждый думая о своем: плечи Мерилин все еще дрожали, несколько раз котёнок выпадал из его непослушных рук; Винсент стоял, опершись о стол. – Я говорил тебе не выходить без моего сопровождения. Мерилин поднял на него виноватый, полный раскаяния и шока взгляд. – Я говорил тебе оставаться в своей постели. Котенок слабо мяукнул, снова приземлившись лапками на пол – на этот раз окончательно. Покрывшиеся мурашками руки, как облаком, объяло былое неповиновение. Со своей стороны Винсент нашел деспотичным корить кого бы то ни было за случившееся. Мерилин сидел ни жив, ни мёртв, и этот факт по устоявшейся привычке, по автоматическому состоянию души и разума гудел призывающей сиреной «остановись». Вести его наверх было труднее, чем когда-либо. Тело Мерилин словно находилось в такой же застопоренной растерянности, как он сам. Винсент помог ему устроится на кровати, принес ему Саймона, но котенок, кажется, перестал его занимать – только бесцельно топтал коготками одеяло перед его лицом, создавая цепко-рвущие звуки. – Все хорошо, Мерилин, – Винсент тронул его за плечо. – Ничего страшного не случилось. В один момент он осознал, что жуткая неестественная улыбка прилипла к его губам. Он стер её и, уходя, неплотно притворил за собой дверь. Он шел к своему телефону, немея, цепенея и ощущая, что еще чуть-чуть – и станет глохнуть от шума взволновавшейся крови в ушах. В бессознании повторяя «ничего страшного не случилось», как какую-то молитву умалишенного, он включил недослушанные сообщения на автоответчике. 17.07. «Винсент, я чувствую, что что-то не так. И что бы там ни было, я очень жду хотя бы твоего сообщения. Надеюсь, Энзо не даст тебе сильно зачахнуть». 19.07. «Ты вообще на этой планете? Ты хоть слышал, что твоего синтетика разыскивает полиция? На записях точно его лицо, но… Винсент, Бога ради, скажи мне, почему он ведет себя так? Если это розыгрыш, то он становится менее смешным с каждой секундой». 19.07. «Включи телевизор и дай мне обратную связь, пока я не пришла и не выбила твою дверь к чертям». 22.07. «Его назвали нарушителем спокойствия, представляешь? Многие просто посчитали его местным дурачком. Все слова, которые он говорил, все, что он делал… Господи. Я ничего не могу понять. Помоги мне понять. Но это не самое ужасное. Ужасно то, что ты додумался взять Энзо на приём. Я видела фотографии и все еще не могу поверить… Почему он везде такой настоящий?..» Винсент не мог отпустить какую-то блеклую мысль. Сознание цеплялось за её слабый туманный призрак, пока она не сформировалась в чёткое намерение. Он включил компьютер и открыл первый попавшийся новостной портал округа. – Эй, что это с ним? – Не знаю… Псих какой-то. Из дурки видать сбежал. – Для дурки костюмчик уж больно дороговат. У-у, у кого-то вечеринка явно задалась, он под чем-то, это же видно. Чего хочет-то?.. – Выяснить что-то пытается, не знаю. К чужим синтетикам пристает. О, смотри-смотри-смотри… Изображение камеры затряслось. Обзор стал ближе и расплывчатее, но этого, как и сорока секунд записи, хватило, чтобы в глотку вонзилась острая необходимость больше никогда не дышать. Это был Энзо. Он метался из стороны в сторону, от прохожих к прохожим, кого-то даже схватил за руку, и в этих действиях, выражении лица и всклокоченном виде была агрессия и звенящее «помогите». Тот самый безвинный мятеж, смотря на который Винсент мог только противостоять очередной запоздалой слезе. Дрожащими пальцами он нажал на кнопку телефона. 23.07. «Я очень надеюсь, что ты читаешь газеты, потому что ты обязан опровергнуть все то, что о тебе пишут. Мать твою, Винсент… Поговори со мной. Скажи мне все что угодно, и я поверю. Мне важно просто услышать тебя. Хоть одно слово. Не будь таким эгоистом». 24.07. «Это ведь он, да? Это был правда Энзо? Ты мог сказать мне. Ты знаешь, что никогда не был один. Понятия не имею, как это получилось и что вообще происходит, но я хочу знать, что ты в порядке. Оставь хотя бы голосовое сообщение. И, пожалуйста… будь осторожен на улице. Многие следят за вами и ищут повод раздуть еще бо́льшую сенсацию. Сенбер и его мартышки уже готовят к публикации очередной праздный бред. У них есть фотографии с приёма. У Энзо синтетическая кровь». 11.08. «Привет, Винсент. Люси спрашивает, почему ты больше не приезжаешь к нам. Просит меня оставить её с Льюисом у тебя на выходных. А я даже не представляю, что отвечать ей. Знаешь, когда они приезжали от тебя, то безумолку твердили, какой «дядя Винсент классный» и что Энзо стал их лучшим другом… Мне стоило догадаться. Что все это по-настоящему. Что они не выдумали синтетика, который постоянно заваливает их сладостями и лучше всех читает сказки. Они скучают. Я тоже скучаю, Винсент. Я чувствую, что что-то не так. Ты не должен быть один, что бы там ни было». 29.08. «Так много времени прошло… Я знаю, ты слушаешь эти сообщения. Просто знай, что я всегда рядом». Он переслушал еще раз и лишь немногим позже на оборвавшемся в середине сообщении понял, что телефон довольно аллегорично пискнул и сел. Винсент ощущал все и ничего. Как «между всем и ничем», только отдающее вовсе не пространной одухотворенностью, а растущей слабостью тела и мысли, словно это была летаргия наяву, и она не знала дна. Бездна беззвучно смыкалась над его головой.