Секунда до Эдема

Итан примчался спустя час. На его голове было воронье гнездо, в руках два чемодана и рюкзак за спиной; он ввалился, когда ему открыли, и на заплетающихся ногах подошел к Энзо, даже не спросив, что конкретно случилось. Винсент никогда не думал, что способен на такое отчаяние, которое объясняло многое и без вразумительных слов, потому что когда Итан поднял трубку, Винсент заревел раненым зверем, не зная, от чего именно: от того, что он был так бессилен, или от того, что в этот момент Энзо вдруг отхаркнулся на него кровью. Они перенесли его на кровать. Винсент топил себя в виски, со вздрагиванием слыша невнятное жалобное мычание и коверкание слов за стеной, выбивающих если не слезу, то молчаливое рыдание, когда растягиваются губы, а скулы сводит от боли. Звуки за стеной прекратились, когда Итан вколол Энзо наркоз. До его прихода Винсент просто сидел рядом с ним на полу, держа его за безучастливую слабую руку, и ждал; ждал точно так же как сейчас, потому что больше ничего не оставалось. За все то время Энзо смог отрывисто выдавить из себя только незнакомое Винсенту «М- ме…ри…лн-н», звучавшее с беспомощной упёртостью, так как это, кривя губы и задыхаясь на гласных, Энзо повторил несколько раз. К Винсенту вдруг пришло понимание, что теперь это все, что он имеет. Он понял это до того, как Итан вышел с лицом траурной мрачности. – Была попытка устранения ошибок в системе посредством самокоманды. Он пытался себя починить. Винсент слабо вздрогнул и мимолетно тронул свою влажную щеку. Ясно. – Любое устранение ошибок системы в его случае де-факто обречено на провал, потому что полноценной системы как таковой у него нет и её взаимодействие с мозгом дало сбой. Понятно. – Мистер Эйнем… – он посмотрел в его покрасневшие, раздраженные краснотой глаза и тут же отвёл взгляд. – Мне жаль. Винсент сухо посмотрел в щелочку прикрытой двери. Тело на кровати отходило от наркоза и от всего Бог знает чего, что сумели сделать чужие руки. Он отвернулся. Виски, который он держал в руке, на дне стакана издал слабый всплеск. – Его природный опорно-двигательный аппарат полностью парализован, – Итан немного колебался, подбирая слова. – Нано-азотистый сплав поддерживал его все это время, получая приказные импульсы от системы, но система сбоит. Сейчас это дело наиболее мощных и удачных импульсов. Человеческий мозг может помогать в моторике, но это требующий терпения процесс и, честно говоря… Мне действительно жаль, но на этом предел его возможностей. Винсент смотрел в пустоту. – А речь? – Я подправил речевой аппарат как мог, на уровне системы, потому что я не хирург вовсе… Затормаживание останется. В целом он может жить дальше. Иногда его глаз будет течь; промакивайте обычной перекисью и… – Итан выдохнул. – Я бы советовал давать ему сжимать в руке резиновый мячик. На семьдесят процентов это бесполезно, но он должен знать, что он пытается. Винсент молчал. Все вопросы и слова засыхали в глотке. Он сжал подрагивающие губы. – Это не мой Энзо. – Без приличного куска памяти и знающий себя под другим именем, но это тот же самый человек. Уверяю вас… – он вдруг смолк. Никакие его благонамеренные увещевания не выглядели резонно. – Удачи вам, мистер Эйнем, – уголки его губ на мгновение застыли в подобии слабой улыбки. – И еще… – в дверях он остановился, занеся ладонь над ручкой. – Его зовут Мерилин. Робкий хлопок двери еще долго стоял в ушах, прокручиваясь снова и снова, как во временной петле. А может быть, так выглядел его персональный, Винсента, Ад, в котором он стоит, пригвожденный одной-единственной, сокрушительной мыслью, и эта мысль резонирует самым близким на свете именем, скрытым теперь за зрачками тусклых, совершенно чужих для Винсента глаз. Он не заходил в ту комнату, потому что в той комнате сидело до слёз жалкое существо, и оно боялось, а Винсент боялся не меньше, и он хотел бы помочь, отдал бы полжизни… В той комнате на кровати сидела точка невозврата, и она была пересечена несколько дней назад, когда Винсент променял последнюю возможность признаться на отсутствие еще большего укора и разочарования в его глазах. Он пытался себя починить. Винсент зашел в комнату позже. Рано или поздно нужно было это сделать. Итан действительно постарался как мог: голова была уже не так сильно склонена в бок, плечи равнялись почти на одной линии. Колени, прижатые к груди заклинившими и словно ломанными руками, неровно укрывал плед. Этот плед всегда был тяжелый, даже для рук Винсента. При виде этой картины в груди защемило так больно, что в глазах поплыло, словно у слезных желез бесконечный запас разъедающей соленой воды. С каждым шагом вглубь в Винсенте вновь возрождалось едкое, забытое еще в юношестве ощущение, когда входишь в больничную палату, пропахшую безнадежностью и безрадостным осознанием – то ощущение, когда тебе бесконечно жаль, но ты не можешь врать, что все будет хорошо. Зрачки затравленно покосились в сторону, в чертах залегли непонимание и испуг, а тело сжалось еще сильнее по мере того, как Винсент подходил ближе. Он остановился у края низкой кровати и опустился на колени. Ледяная ступня безвольно коснулась его солнечного сплетения. Винсент не понял, всхлипнул ли он сам, или всхлип прорвался сквозь чужие губы, но именно его ладони осторожно захватили худое лицо, поглаживая пальцами кожу, и правда слишком холодную. Винсент прижался своим лбом к его. – Верни мне Энзо, слышишь? – пальцы вдавились в лицо сильнее, и тот безуспешно дернулся в сторону, покривив красивые губы. – Верни мне его. Он пытался себя починить. Винсент старался не думать слишком сильно, старался не кусать пальцы, не рвать волосы на голове, не заменять стакан воды на стакан виски. В первый день он уже был немного пьян, но приятное помутнение не пришло. Все стало казаться бесполезным. Три дня назад Энзо был с ним. Три дня, семьдесят два часа, сорок шесть минут, океаны песочно утекающих секунд и слёз назад. Его голос-молитва, расщепленный на разные настроения и тональности, звучал в его голове свежо и кристально: «ты нервничаешь?», «тогда сделаем его нашим», «Тони, это просто царапина»… «Дай мне пройти и помочь ему», «отключи мои чувства». Винсент закинул в себя слабенький антидепрессант – ночью он практически не спал. Он пришел к Энзо с кашей и морковным соком в руках. После своего ухода Итан вдогонку написал в сообщении маленькие нюансы, которые забыл сказать лично, и где-то под восемнадцатым пунктом советовал на первых порах не налегать на тяжелую пищу. Энзо не спал. Кажется, он вообще не спал. Он сидел почти в том же положении, что и вчера, только у спинки кровати; плед окончательно сбился к ногам. Однажды Винсент видел похожий, только лишь похожий взгляд у него: тогда Энзо был захвачен чем-то глубинно-горестным. Этот же взгляд был осмыслен в осознании собственного положения и вместе с этим желания если не побыстрей провести панихиду в свою честь, то хотя бы зажаться далеко в угол. – Тебе нужно поесть. Донышко чашки глухо приземлилось о тумбочку. Энзо недоверчиво посмотрел неё. – Овсяная каша и морковный сок. Тот какое-то время не реагировал ровным счетом никак, будто бы вообще не слышал. – Н-н… н, – он на секунду остановился в отчаянии и сделал над собой еще одно усилие: – Н-н… е… – «Нет» – ты не хочешь, или «нет» – ты не можешь есть сам?.. Энзо вдруг, очевидно, с каким-то намеком, склонил голову, а затем медленно поднял, направив в сторону коридора. Из лежащих в тумбочке безделиц Винсент выцепил какой-то пожелтевший чек и ручку. – Напиши, что ты хочешь, – терпеливо Винсент протянул ему их. – Попытайся. Достаточно активно для своего состояния Энзо пару раз мотнул головой, отведя взгляд в сторону. Могло показаться, что он немного зарделся, но Винсент не стал подбирать интерпретации – он понял. Путь до уборной казался эстафетной дорожкой с препятствиями. Кое-как Винсент помог Энзо подняться с кровати. Его ноги плохо функционировали после долгого бездействия и те импульсы, про которые говорил Атенхейм, были слабыми. У Винсента нервы, руки и спина не сильнее, и, таща на себе еле перебирающее ногами тело, он на мгновение представил, что они с Энзо как обычно где-нибудь гуляют, и Энзо просто дурачится, повисая на его шее. В переносице защипало. Он пытался себя починить. Винсент тряхнул головой. Он включил в уборной свет. В итоге пришлось пожалеть о решении остаться по ту сторону двери, потому что не прошло и секунды, как раздался грохот. Это Ад, думал Винсент поднимая его с пола; Господи, прости меня, мысленно стенал он, поддерживая чужое тело коленями под колени и руками под живот; всемогущий Отец, будь ко мне милосерден, почти молил он вслух, высушивая вскипевшую влагу в глазах самоприказом и развязывая тесемки на энзовых штанах. В комнату они вернулись только спустя двадцать минут. К тому времени Винсент сделался уже вымотавшимся от нагрузки, а Энзо, попытки самостоятельно ходить которого усложняли задачу, чем если бы он просто действительно повис на нем, изгрыз себе все губы в тихом приступе слез. На остывшую кашу и сок Винсент смотрел уже как на спасительный последний пункт задач. Ему не потребовался слюнявчик, салфетки оказалось достаточно, чтобы стереть с подбородка упавшую с ложки каплю. Энзо принимал эту кашу с отстраненным видом, но иногда по какой-то безымянной эмоции, пробегавшей по его лицу, становилось понятно, что собственная беспомощность ему в тягость. Перед уходом Винсент протер ему заплывший синтетической кровью глаз ваткой и еще задержался, просто сидя рядом и непонятно зачем. – Скажи, что ты помнишь меня, – прошептал он и нежно подцепил прядь растрепанных волос. – Скажи, что знаешь меня. Энзо слишком боялся, чтобы дернуться от него или, наоборот, позволить ему, незнакомому человеку, касаться себя. Он закрыл глаза, претерпевая. Винсент смиренно опустил руку. Он пытался себя починить. Винсент глушил в себе голоса. От голосов, какие только есть в человеке и которые застают его в моменты раздрая, никогда не было пользы, а у Винсента на руках подбитый котенок, не способный обнажить свои коготки; он только и делал, что дрожал, и нуждался в уходе, хотя предпочел бы видеть Винсента так же часто, как свое отражение в зеркале – никогда. Винсент не мог смотреть на мир его глазами. Единственное, что он считал обязанным делать – делать хоть что-то. За пару дней он научился входить в комнату с каменным выражением лица, кормить, отводить в туалет, обтирать мокрым полотенцем, потому что энергозатратный поход в ванную не вынесли бы они оба – и все это на автомате, как долг, на который Винсент не смел сетовать. Он часто не мог заснуть, приходил с чугунной головой в ту комнату, садился в кресло возле кровати и только тогда немного успокаивался просто от того факта, что он здесь, рядом с тщедушным существом, которое и имени его не знало, а еще спало всегда в одном положении, ломанно выкрутив предплечье и никогда не вытягивая ноги. Антидепрессанты заканчивались. Только раз Винсент вышел за ними в ближайшую аптеку и внезапно понял, что люди вокруг, машины, витрины, звуки – все мимо и сквозь него. Дома он сел перед Энзо с резиновым мячиком и протянул его ему. – Сожми. Тот сиротливо вжал голову в плечи, но все же несмело обхватил плохо подвижной ладонью игрушку. Его кисть сама собой поворачивалась изнанкой кверху, как под невидимой тяжестью, и чтобы проконтролировать за собой хотя бы это, Энзо понадобилось пять долгих минут. Винсент безэмоционально наблюдал за попытками. – Это в твоей голове. Просто дай пальцам команду. Ты сможешь. Он смог только тогда, когда пальцы Винсента показательно легли поверх его и сжали: безвольные мышцы начали напрягаться, а когда Винсент отпустил, мяч уже лежал в «вазочке» непослушных пальцев, но ненадолго. Вся его рука мелко затряслась в судороге, и мяч выскользнул под тихий всхлип. К Винсенту пришло малодушное сравнение, что укреплялось в нем с каждым разом, когда он смотрел на эти сгорбленные плечи, незавершённые паралитические движения, осунувшееся безжизненное лицо и вечно бледные щеки: вся эта фигура была столь же тускла, сколь тускл и невыразителен искусственный запах духов, сворованный у аромата настоящих цветов. В следующий раз, когда Винсент решил расшевелить его, то повел на второй этаж, ограниченно сказав, что ему нужно больше двигаться. Им предстоял долгий путь в один лестничный пролет и двадцать четыре ступеньки. Всякий раз, когда Энзо на него облокачивался или опирался, Винсент чувствовал исходящее от него напряжение, поэтому перед «путешествием» наверх, он решил внести некоторые пояснения, которые нужно было с самого начала. Быть может, Винсенту стоило выглядеть при этом более дружелюбно и располагающе, но он просто-напросто устал. – Мерилин… Я знаю, что тебя зовут Мерилин, – после недолгой паузы он с теплотой улыбнулся, как будто этого было правда достаточно, чтобы все в один миг стало хорошо. – Послушай, я не представляю, через что ты сейчас проходишь и какой шок переживаешь, но… я здесь, ладно? Ты совсем не знаешь меня и не помнишь – я не виню тебя в этом. Мы были с тобой близки, и ты вовсе не должен меня дичиться. Не нужно было прибегать к живописным прилагательным, чтобы описать, насколько затравленно глядели на Винсента застекленные недоверием глаза. Тогда он предпринял еще одну попытку: – Ты всегда звал меня Тони. Это право все еще за тобой, договорились? Подставленный вперед кулачок оказался ошибкой. Мерилин все еще шарахался от него. Винсент мог бы сказать и рассказать больше, но всякий раз слова вставали поперек горла. Он не отличался словоохотливостью и с остальными: отказался на какое- то время от работы в университете, на деловые звонки отвечал сначала сухо и безотчетно-отстраненно, потом перестал отвечать вовсе. При разговоре с Тессой выдавил из себя пару заурядных фраз, после которых с той стороны трубки последовал проницательный вопрос, все ли в порядке. Тесса поклялась заехать к нему, «и тогда-то тебе не отвертеться, Винсент», и действительно на следующий день позвонила в дверь… Винсент не открыл. На автоответчике на телефоне после этого записал, что уехал. Пока сестра изощрялась над дверным звонком в течение пятнадцати минут, он сидел на полу, облокотившись спиной о дверь и непонятно зачем считая до ста и в обратную сторону. Лишь бы не думать о том, что единственный человек, которому он мог рассказать все, сейчас уйдет от его порога ни с чем, потому что он хотел банально выплакаться кому-нибудь в жилетку, побыть слабым, но не мог, просто не мог, и он вымотался, иссох и устал. Устал. Устал, Господи. И он хотел бы закрыть глаза и не проснуться. Но в комнате наверху раздался грохот. В каких-нибудь медицинских пособиях, психологических руководствах должно как-то называться то чувство, когда фильтр восприятия вдруг затягивается мерклой пленкой, заставляя задыхаться в бессмысленном бдении. Но даже задыхаясь, Винсент не мог заставить себя выйти на улицу. Единственный раз, когда прямой луч солнца попал на него, случился, когда он, не подумав, открыл дверь кому-то уверенно звонящему. На двух женщинах и одном стоящем поодаль мужчине, были надеты знакомые представительские рубашки со строгой надписью «SynthBeing». – Добрый день, мистер Эйнем, – начала одна из них голосом, которым обычно оперируют промоутеры, думая, что выглядят искренне дружелюбно. – Мы представляем компанию «SynthBeing». Наши датчики зарегистрировали, что ваш синтетик пребывает в состоянии неисправности более семи дней. Мы уполномочены предложить вам… – Я сам разберусь со своим синтетиком. Я за него платил. – Но в регламенте пользования… – начала было та, почти не растерявшись, но дверь перед их лицами уже закрывалась. Винсент сделал вид, что не заметил сидящего в кустах через дорогу человека, меняющего бленду на своем объективе. Винсент вспоминал об Энзо – не о том, у которого валилось все из рук и ступни косолапо выворачивались почти при каждом шаге – урывками, но их уже было достаточно, чтобы вспороть его грудь. В их комнате хранилось множество энзовых вещей. Винсент часто прижимал к себе плюшевого зайца, которого Люси подарила Энзо «как будто на день рождения», потому что все пришли к выводу, что дня рождения у него как такового и нет, и Люси не захотела с этим мириться, заявив, что отныне праздник должен состояться каждый год в этот день строго по расписанию. Красная легкая кофточка, которую Энзо надевал для дурацких портретов Генри, обжила спинку кровати. Винсент опять не спал. Он вдыхал запах так и не постиранной кофты и по привычке не смыкал глаз. «Знаешь, что отличает реальность от сна? В осознанном сне ты можешь исполнить любое свое желание по щелчку пальца. Если захотел полететь – ты полетел. В жизни придется перейти через дорогу, чтобы просто сходить за молоком. Просто представь, что могли бы делать люди, если бы само явление многомерности пошатнулось хотя бы немного. Ну как, вдохновляет?» Винсент рассмеялся в подушку, вспомнив, что эту свою метафизическую теорию Энзо изложил ему, чтобы помочь вернуть вдохновение, при этом из профессорских атрибутов на нем были только очки, ни чуть не проигрывающие на общем фоне одежды законченного хиппи. Винсент слабо осознал, что собственные губы растягиваются уже не от смеха. Удивительно, как быстро его светоч превратился в скупой образ, преследующий его сквозь замутненные глаза воспоминаний, хотя Винсент клялся себе, что это лицо всегда будет перед ним в самых ярких и чётких красках. Винсент зажал уши руками. Его разрывало от собственного внутреннего голоса – то долго сдерживаемое и подавляемое им скреблось изнутри, и даже при всем желании умирать долго и мучительно, он не имел права сходить с ума, потому что сумасшествие было бы слишком сладко теперь. Правда одна. Правда в том, что Энзо пытался себя починить. Потому что «если чувствовать значит знать тебя таким, то я не хочу чувствовать»? Или потому что посчитал себя выбраковкой? Или, может, потому, что таков был мимолетный каприз, подавивший голос разума, разума всегда настолько чистого и незамутненного, но внезапно оказавшегося таким слабым перед… Перед чем? Что вело его с тех пор, как он сбежал, о чём он думал, что увидел, к чему пришел – пустота. Ничего нет. Уже нет. Утро давно начало бить сквозь окна, и для Винсента его свет был пламенем ада, но он отчего-то не горел. Думал ли Энзо о нем, когда пытался «починить» себя? Проклинал ли его или себя, когда его выворачивало наизнанку на полу и боль вспарывала его, как плохо сшитый холщовый мешок? Звал ли он на помощь, пока Винсент спал, успокоенный тем, что Энзо в очередной раз простил, и правда опять подождет до следующего раза? А ведь ему ничего и не нужно было, кроме неё. Никогда и ничего, кроме неё. Ты когда-нибудь, по-настоящему, любил меня? Боже, конечно нет. Даже если бы Энзо ответил, что да – любит, даже если он сам искренне так считал, то это больше, чем промах, и меньше, чем ошибка. Энзо не принадлежал Винсенту, он принадлежал миру: со своим осуждением к нему, со своей строгостью и претензией, со своими оправданными ненавистью и глубокой любовью, что наравне со здоровым патриотизмом; он принадлежал ему всем собой. И не успел сам понять этого прежде, чем его лишили возможности понять. Его место никогда не было с Винсентом, ему нужно было больше, больше, чем мера любви одними только объятиями, поцелуями и теплыми вечерами, потому что он сам, целиком и полностью, был этим чувством, и от полноты его сердца Винсенту не было в этом сердце места. Энзо был рожден взлететь так высоко, как только позволило бы небо, но вот Винсент – и он хранит в ладони пух вперемешку с молодыми перьями. Птенцы не взлетают, если их касается рука человека. Внизу раздались звуки какого-то бедствия. Это было похоже именно на бедствие, потому что в доме всего два человека, а Винсент был наверху. Новая комната Мерилин – через санузел от него, и один Бог знает, почему звуки доносились не там, а множество адских ступенек вниз. Как с сорванной чекой, снова невыспавшийся, со звенящей головой Винсент вышел из своей комнаты, скрипя зубами. В раздраженном порыве несясь по лестнице, он заметил размазанные капли аквамарина. Возможно, в любое другое время он бы ужаснулся. Возможно, он проявил бы сочувствие и взял бы во внимание то, что люди, у которых все в порядке, не ползут по полу, захлебываясь слезами, и не скребут ногтями беспомощно паркет, потому что, видимо, израсходовали последние силы. Картина вызвала в Винсенте молчаливое ничего. Сначала. Просто взять подойти, наклониться, подхватить под живот тело, сжавшееся от его прикосновений, как рыба-ёж, потянуть на себя, сжимая челюсти от усилия – почти ничего сложного. Тело в его руках встрепенулось, забилось, как измученная пугливая пташка, хотя оно начало подавать признаки сопротивления, едва заслышав приближающиеся шаги. Винсент не ожидал, что локоть впишется ему прямо в лицо. Мерилин бился в истерике, он снова рыдал, а Винсент был сыт по горло, пьян этими постоянными слезами настолько, что перестал их замечать. Только малодушно мелькнула мысль о том, что полы теперь грязные от бирюзоватых разводов – глаз у Мерилин все-таки кровоточил. Его сведенные параличом пальцы царапали винсентовы руки, даже прорезалась речь, но Винсент все равно так и не смог ничего понять из задыхающихся воплей, но резали они по ушам так сильно, что Винсент невольно цеплялся взглядом за любую твердую поверхность, о которую с легкостью раскололся бы даже грецкий орех. На мгновение он зажмурился, прогоняя наваждение, и упрямо не разжимал кольца рук, снося все ложащиеся на них удары и царапины. Он потащил его к лестнице, молясь только о том, чтобы он наконец заткнулся-заткнулся-заткнулся. Винсент мог бы оставить его на полу или на лестнице, на полпути к мягкой кровати, от которой Мерилин, судя по непонятной выходке, добровольно отказывался. Винсент мог бы привести его в чувство оплеухой, но он терпел, чтобы, дотащив наконец до кровати, швырнуть его так сильно, чтобы зубы клацнули друг о друга, а из глаз высеклись искры. Столько страха отразилось на этом жалком лице, что попытка швырнуть показалась просто самой малой частью того, что действительно хотелось сделать. По испачканной щеке из широко распахнутых глаз потекла еще одна струйка. – Почему. Ты. Вечно. Ноешь? – Винсент взял его за плечи и встряхнул, рыча прямо в лицо. – Почему бы тебе просто не заткнуться, а? Просто заткнись. Заткнись. Мерилин и правда замолчал. Его стеклянные оленьи глаза блестели от невыплаканных слёз. Винсент словно самого вдруг ударили. В следующий раз, когда он моргнул, все эмоции, испытываемые им пару секунд назад, спали с него, как шелуха. Он осознал, что Мерилин бледен до невозможности, и его, Винсента, пальцы, почти выворачивают слабые кривые плечи, и все это бред, и он не мог, не мог в самом деле… – Что же это, – пробормотал Винсент ошалело. – Что же это я… Прости. Прости меня. Прости-прости. Похожий на карканье вороны собственный голос до сих пор стоял в перепонках. Мерилин трясло. – Я все исправлю. Клянусь, прости, прости. Я исправлю, – он клялся, не зная в чём и кому. Его самого пронял жуткий тремор, и только чудом ему удалось без происшествий положить Мерилин на бок и накрыть одеялом. Наверное, он рад был бы предстать перед каким угодно судом, стать объектом порицания, но ложь, которая привела его в это самое время, в это самое место, в этот самый момент – слишком маленькое основание для какого бы то ни было позорного столба. Уважаемые господа присяжные, обязательно сказал бы он, представ перед судом, я не ведаю, что делаю, и пускай моя рука на Библии не смутит вас и не покажется святотатством; кажется, теперь я понял, когда безбожник обретает – не веру, нет – желание быть распяленным собственными грехами перед лицом более значимым, чем все люди и ты сам. Винсент запоздало понял, что снискал себе наказание, или оно снискало его – он любил мертвеца больше всех живых, и одним только этим наказан до конца своих дней. Он не видел Энзо в том, кто представал перед ним всякий раз, когда он входил в комнату. Нельзя лишний раз коснуться, нельзя проронить неосторожного слова. И теперь, так глупо сорвавшись, он еще больше желал дать понять, что такого больше никогда не повторится, но лишь бессильно сжимал кулаки, стоя над разворошенной кроватью. Чуть позже, все-таки осмелившись хотя бы протереть Мерилин кровоточащий глаз, перед уходом Винсент немного подумал и нажал на прикроватном магнитофончике кнопку. Киты заревели с того места, на каком были остановлены долгое-долгое время назад. Винсент обернулся. Мерилин перестал дрожать, его глаза смотрели по- прежнему затравленно, но ясно, будто по одному только щелчку что-то изменилось. Он слушал звуки и сам был удивлен услышать именно их. «Уверяю вас…» – снова начинал Итан у Винсента в голове, но теперь он сам мог продолжить, смотря на разглаживающееся в покое бледное лицо. – Без приличного куска памяти и знающий себя под другим именем, но это тот же самый человек». Просто ему страшно. А страх – самое древнее и сильное в мире чувство.