their alt. reality

      И спонтанность эта переросла четыре часа на машине, что без устали несется в никуда.       Как оказалось, путник этот хорошо знаком с городом, поэтому из минуты в минуту повторяет, что тут неподалеку есть красивое и неповторимое место, в которое просто необходимо заехать.        И Се Лянь каждый раз соглашался, разглядывая очередное строение в лунном свете.        — Куда тебе нужно?        — Я не помню, — Се Лянь приклеил лоб к стеклу, позволяя огромным глазам рассматривать все вокруг в невольной ностальгии. — Я был здесь… Четыре года назад? Или три… Да, сейчас идет четвертый год.        — Год после чего?        Но в ответ последовало лишь молчание, прерываемое тихим смехом.        — Ха… Знаешь, так глупо.        — Что?        — Так глупо находится здесь с тем, кого даже не знаешь.        Впрочем, в чем ложь? Разве не несусветная глупость сорваться, придаваясь мимолетному желанию быть где-то, но не здесь? Быть с кем-то, лишь бы не с самим собой?        — Будет ли несусветной глупостью сделать что-то безрассудное?        — А? — Се Лянь встрепенулся, смотря прямо в темные глаза. — Чем это не безрассудность?        — Нет-нет… Это исполнение желаний, а я говорю об осознанной безрассудности!        И черт, его предложения оказались весьма… Занимательными. Се Лянь слушал с открытым ртом, а когда монолог закончился — не думая согласился, пряча улыбку предвкушения.        Давно ему не предлагали чего-то подобного. Давно не было того, с кем это можно воплотить в реальность.        Давно не было того, кто заставит что-то чувствовать.        Давно не было никого, с кем можно жить.       И это не что-то действительно выходящее из ряда вон… Никто не пойдет прыгать с парашюта, бегать по крышам, искать заброшенные здания и гулять по закрытому парку аттракционов, все куда проще, но в тоже время и лучше, роднее, теплее: кофе рядом с работающим ночью торговым центром, ночные этюды в театре, прогулка по темным и спящим улицам, джазовый концерт, что как раз идет в это время и еще десятки мелочей, которые лучше всякого экстрима займут эту полную негодования и незримого счастья ночь.        И ночь эта не закончится до утра. И утро это продолжит ее, оставляя в круговороте жизни и постепенно подходящей смерти, но небытие боится счастья, оно не настигнет их, будет далеко, где-то в непрерывной грусти и скуке.        Бросили машину, оставили сумки в ней же и ушли в эту неизвестность; куда-то, где еще не были.       — Как тебя зовут? — все-таки не выдерживает Се Лянь, поворачиваясь спиной к дороге и идя уже лицом к его случайному спутнику.       — А это имеет значение?        — Тогда будешь пиратом.        Средь тишины улицы раздался смех.        Они хотят убежать прочь от этой земли, им здесь нет места, и небо теперь им не предел, оно так близко, впервые достижимо. Оно так манит, они хотят дотронуться до него хоть кончиком пальца и у них получается, ведь бегут далеко и бесцельно: им хватает дороги, каменной, средь частных кирпичных домов и под надзором луны. Им не нужны имена, прошлое, идеи и проблемы — есть они, они бегут, они говорят обо всем, они ведут непринужденный диалог с судьбой и искренне смеются с ее шуток, ведь смысла в них как такового и нет.        Смеяться можно лишь от глупости и жизнь всегда являлась ее частью.        Они — глупость, сплошная, непроглядная, ведь разумность или правильность не будет ходить средь ночи с кофе и печеньем в руках, беседуя с судьбой о смерти, думая о том, как бы прожить эту ночь неповторимо, по-особенному.        Как бы остаться в ней навеки.        — Не горячий? — пират смотрит своем единственным глазом со складкой от улыбки на Се Ляня, что немного поморщился, отхлебнув только что купленный напиток.        — Нет, просто горький, — и усмехается. — А сам чего не пьешь?       — Мне и без кофе тепло.        И начинается дождь. Такой же теплый дождь, что и грядущий день, грядущая жизнь, и будет она, словно песок, течь и не приходить вновь, создавая огонь масштабнее и ярче адского котла.        И дождь этот бьет сильнее, чем ветви ивы хлестают ствол, но им — воплощениям глупости и момента — плевать: ложатся прямо средь переулка на бетон и смотрят в эту безграничную синеву, морщась от попадающих в глаза капель.        — Красиво, — хором, словно церковное песнопение, а храм их — мир, также как и купол, и иконы, и слезы, так и льющиеся на расписной потолок, омывая темперу.        И голосам, существам, страху и боли в их храм заходить запрещено — они нарушат тишину, нарушат жизнь, нарушат весь этот круговорот из непрерывной смерти.        — Спасибо, что поехал со мной.        — Спасибо, что предложил вырваться.        Все вокруг обволакивала бледно-синяя пелена от дождя и лунного света, что отражался в каждой капле падающей на лица воды. Сквозь эту полупрозрачную пелену виднелись кирпичные стены домов, чей оранжевый оттенок немного приглушался, а средь всей этой пучины цветов лежат они, не заботясь о том, что никак в эту природную игру не вписываются.        Нужно ли вообще вписываться?        Им — точно нет. Они не там, где должны быть и ни капли об этом не переживают. Они даже не знают, где должны быть, им это недоступно, для них это стабильность, а ее в жизни не существует.        Не существует места, где они должны быть сейчас, поэтому они там, где хотят — куда привела их судьба.        Судьба шутит, истерически смеется: совпадение! Случайная встреча, что может быть глупее, чем не осознать даруемый шанс? И шанс этот растворяется среди окраин, среди воздуха, среди этого города, который тоже уйдет, тоже рассеется в потоке жизни и планов, что не осознаны, а навязаны.        — Что будет потом? — Се Лянь не двигается, чувствуя, как одежда уже промокла насквозь, но рука все еще теплая, ее греет чужая ладонь, такая большая, горячая. — Когда закончится эта ночь, когда мы уедем.        — А потом… — пират усмехнулся. — Если гэгэ будет не против, то мы приедем сюда снова. Быть может, заглянем в Манчестер… Эдинбург, Кадив или Портсмут. Обойдем все театры и крыши, будем как сейчас, не думать ни о чем, а просто… Жить?        Такая уверенность в этой речи, будто принуждает, восхваляет — позволяет быть и не быть одновременно.       — Ты странный.        — Почему же? — совсем не обиделся, а спросил, скорее, с искренним интересом.       — Ты не говоришь о вечности, не говоришь о чувствах, не говоришь о бреде из разряда «объедем весь мир и никогда не вернемся», — Се Лянь повернул голову прямо к чужой, чей единственный глаз прожигал сильнее сотен звезд и галактик. — Ты не говоришь о том, что это дружба на века и все такое… Это странно.        — Не существует бесконечности, — он улыбается, но не так, как обычно, а горько. Будто лучше всех на этой чертовой планете знает, о чем говорит. — Даже призрак, что отойдет в иной мир, где бесконечность не предел, рано или поздно захочет вернуться. Повод, желание или простой эгоизм… Это неважно, причина появится. И будет он радоваться смерти, ибо она и создает вкус всего, что мы делаем. Будь в мире бесконечность, никто в жизни бы не говорил то же, что и я сейчас.        — Ты просто хочешь жить?        — Гэгэ тоже. Ты тоже хочешь просто жить, разве нет?       — Может быть, если это возможно.        Им приходилось говорить в голос, чуть ли не кричать, ибо бьющие о лужи капли пытались их заглушить, но несмотря на попытки, последняя фраза все равно утонула в этом многообразии звуков и шорохов, так и оставаясь гнить в горле.        Так и оставляя одно лишь «быть может», что явно истолковали как «да, как же еще».       — Скоро рассвет, — пират улыбается, уже чисто, ярко, и, светя своими ямочками на щеках, поднимается на корточки, подает руку и продолжает. — Есть одно место, не хочешь сходить? Здесь недалеко.        И Се Лянь соглашается. Снова, без лишний вопросов, не думая о том, что же может быть насколько завораживающим, чтобы пропустить из-за этого вид восходящего солнца.        Все промокшие до нитки, в шаг со все еще срывающимся с неба дождем, они идут по давно оставленным следам — воспоминаниям — и совсем не беспокоятся о возможной простуде. Быть может, потом, но точно не сейчас.        Сейчас они уверены в том, что у них есть ближайший день, а в сущности — возможная жизнь. Не вечная, но достаточная для того, чтобы ощутить ее.        Несколько минут или сорок — не понятно, они просто идут, тратя все время на восторженные взгляды здешней архитектуры: она не замысловата, достаточно проста, без разных резных деталей или скульптур, что можно встретить на старинных зданиях, но она манит, внушает такое странное спокойствие, будто это их дом — родное место, в которое хочется вернуться.        Вскоре дома становятся реже, остается одна лишь аллея, а там, вдалеке, виднеется что-то огромное.        Зрение у Се Ляня, хоть и хорошее, но далеко не идеальное, так что ему это видеться как странные пятна в окружении деревьев.        — Что там?        — Скоро узнаешь.        И скоро наступает буквально через несколько минут: пятна теперь похожи на огромный круг и… Американские горки?        — Аттракционы не работают в такую рань, а вот колесо обозрения… — и смотрит на Се Ляня, чье лицо одновременно горит от предвкушения и какого-то другого чувства, полностью противоположного. — Что-то не так? Ты боишься высоты?        Спросил с нескрываемым удивлением: как может человек, стабильно проводящий вечера на высоте крыш в компании неба, бояться этого? Не противоречие ли?        — Да, — и лучезарно улыбнулся. — Пошли скорее!        И не просто ускорился, а побежал…       Людей вокруг нет, все словно вымерли, будто и не нужно никому смотреть на рассвет с высоты птичьего полета.        Будто они все — глупцы, что не срываются после вечеринки в другой город с незнакомцем, тратя ночь не на сон, а на прогулку и радость рассвету взглядом облаков.        Аллея изжила себя во мгновения ока: теперь перед ними только металлическая махина и будка, в которой можно оплатить счастье.       — Доброе утро! Нам два билета на круг.        — Доброе… — женщина преклонного возраста, что сидела за кассой, очень была не рада нарушенному сну, но билеты дала и сказала, что колесо запустят через десять минут. Даже дождь им не помешал.       Се Лянь и представить не может, насколько счастливым сейчас выглядит, а спутник видит: старается запомнить каждый сантиметр этого так и сияющего лица, лишь бы знать, что может быть хорошо. Что несмотря на то, что сердце это разорвется еще сотни раз, жизнь склеит, восстановит, даст еще одну крупицу радости и желания, лишь бы оно не переставало биться.        Се Лянь не чувствует себя таким: слишком уж привык, что выходя на улицу, он чувствует себя актером, который очень сильно переигрывает, забывая проживать роль. Он свыкся с тем, что маска срослась с кожей, закрывая все порезы, все шрамы, все напоминания о прожитом и по сей день отражающимся в настоящем.  И зеркало, в котором он живет, не позволяет изменить окружение: отражение останется на месте, сколько он не будет рисовать на стекле.        Переодически каракулей становится больше, они все запутаннее, а маленький художник не осознает, что, продолжая творить мазками, он смешивает реальность с придуманным еще больше. Не думает о том, что чтобы получилось создать что-то из сотворенного им же хаоса, нужно перекрыть все белой краской, а если совсем худо — черной, иначе будет сплошное кровавое месиво из линий — мазков — и полос — тоже мазков, но потоньше.        Ему кажется, что продолжая мешать краску, он закроет себя самого новым придуманным цветом, что скроется от всех вокруг — серых, черных и белых. Что будучи другим, он будет кем-то, но не самим собой.        А все потому, что истинному Се Ляню страшно: страшно сидеть на крыше, страшно общаться с космосом, страшно быть с собой, но он идет к этому, желая ощутить лапы паники, ведь они — его доказательство, его реальность, его истина.        А в храм страху нельзя — запрет, а ему на него плевать, лишь дверь против: он долбится в нее так, что по дереву идут трещины, она буквально расходится на части перед тем, как нарушитель спокойствия все-таки врывается в обитель сознания, вызывая дрожь.        — Если тебе страшно, то мы не пойдем.        — Наоборот. Я хочу, чтобы мне было страшно, — и ступил в открытую движущуюся кабинку, а за ним послышался еще один шаг.        Один оборот длиться полчаса — так им сказали, а солнце уже показало свою макушку из-за горизонта, останется ли место страху на фоне этой красоты?        И как только двери смыкаются, страх действительно уходит. Кажется, его оставили на земле.        Сели они по разные стороны и сразу уставились в сторону ярко-оранжевой полосы на горизонте.        — Как все-таки тебя зовут? Не хочу встречать рассвет с пиратом, это будет уже за рамками.        — Ха-ха.. — и, не отводя взгляда от стекла, прошептал. — Хуа Чен.        А Се Лянь вздрогнул:       — Ты веришь в совпадения?        — Не существует в мире совпадений, только судьба, — и все-таки меняет зрелище восходящего солнца на белоснежное встревоженное лицо. — А ты?        — Я на них надеюсь.        Се Лянь на многое надеется: на отсутствие утра, когда ложиться спать; на очередную дозу препарата в кофе, что статично горький; на совпадения, ведь их отсутствие говорит о самовнушении — об очередной галлюцинации, об очередном падении куда-то за рамки реальности.        И Хуа Чен чувствует эту боль куда лучше ее обладателя. Он видит в этих пшенично-солнечных глазах отражение рассвета, отражение жизни, но в глубине — в зрачках — только смерть, желание небытия. И это не уйдет ни с одним из будущих рассветов, это ощущение вросло в кожу — буквально, оно запечатлело это все лучше фотоаппарата или тату — в кости, в эти такие же светлые волосы.        И Хуа Чен помнит, как по пряди отрезал их под полный пустоты взгляд, что даже не желал как-то высказаться насчет происходящего: тот Се Лянь настолько устал, что не мог и руки поднять, о каких словах речь?        Но даже тогда, в их предпоследнюю встречу, он смог выдавить из себя короткое и тихое…

…спасибо, я люблю тебя. 

      А Хуа Чен не смог найти в себе сил ответить.        И сейчас не может найти в себе сил сказать: страшно. Не от своих чувств или из-за ситуации, а от возможных последствий — последствий его лжи.        Быть может — единственной истины, кто знает?        Хуа Чен смотрит на эти руки, эту шею, эту грудь и теперь точно помнит. От и до в воспоминаниях стали четкими: когда он держал эти дрожащие онемевшие ладони, повязывал белоснежную ленту на шею, прижимал к себе нервно дышащую грудную клетку, гладил по плечам и приговаривал, словно мантру читал: 

…я рядом…

      Старался всеми силами, но ушел. Не потому, что хотел или не мог продолжать попытки, а из-за судьбы; из-за того, что кому-то это было выгодно.        — Хуа Чен, смотри, птицы, — Се Лянь, видно, решил забыть и возможной панике, отдавая предпочтение видам: они на половине пути к вершине, солнце тоже показало большую часть круга, а он продолжил, наблюдая за грачами, возвращающимися домой. — Жаль, что мы бескрылы. Я бы хотел летать.        — Все мы неслыханно окрыленные, просто не видим этого, — Хуа Чен вздохнул, убеждаясь в том, что эти крылатые порхают буквально метрах в ста от них. — Но мы лжем себе, вот и не можем этого признать.        — Обрезаем собственные крылья, — горькая усмешка. — Выходит, все мы просто мазохисты.         И такое же уставшее от истины «да» последовало в ответ. Такое же сочувствующее, позабывшее, надеющееся; темное, светлое, разноцветное. Они — не они, а оно, одно целое, ведь несмотря на незнание, понимают друг друга лучше солнца и луны, лучше победы и поражения.        — Как только спустимся на землю, мы съездим кое-куда.        — Конечно, мы ведь из-за этого сюда приехали, — Хуа Чен преподнес это как что-то очевидное, но его резко оборвали:       — Я сомневался, — глаза горели одновременно и восторгом от высоты мира, все как на ладони, и невыносимой грустью от слов. — Когда мы лежали под дождем, я был уверен в том, что оставлю эту затею.        — Что же тебя снова привело к этому решению?        — Тогда все было реально, — Се Лянь сглотнул. — Стопроцентно реально. И сейчас все тоже реально, я уверен, но… Потом будет не так. Мне нужно воспоминание не о реальности, а о его доказательстве, — замолк, будто осознал сказанное, а потом резко засмеялся, прикрывая рот рукой. — Ха-ха… Прости, прости, это глупо, очень глупо!        Кабинка шатается в такт истерическим смешкам, но все еще не срывается, — как и он сейчас — держится на грани между падением и колебанием.       — Нет, совсем не глупо, — Хуа Чен сразу встал, пересел к резко застывшему Се Ляню и посмотрел прямо в глаза, беря чужое лицо в свои ладони. — И ты реален, и все вокруг. Я тоже тут, но сомневаться в этом не глупо.        — Чего ты? — Се Лянь не скрывал недоумения и еще больше застыл, когда услышал робкое:       — Прости.        Уголки губ поползли вверх:       — Мы наверху, не время переживать об этом.        Дома — муравьи, как и все в мире сейчас. Такое маленькое, но не просто уменьшенное, а будто другое: когда на земле, то кажется, что ты являешься частью этого всего, неотъемлемой, будто ноги срослись с каменной плиткой и не могут оторваться, а сейчас, на высоте, ты отделен, а все оставшееся там — едино, как и ты со всем этим когда-то. Дома будто из пластилина, но тоже другие: контраст свет и тени поражает, ведь со стороны солнца они полностью персиково-оранжевые, а буквально на другой стене холодные, чуть ли не синие, словно столкнулись две противоположности, два полюса, две неизвестности — они, словно те, что сидят сейчас на высоте, что тоже противоположны, тоже незнакомы, но тоже прекрасно дополняют друг друга.        Сейчас они видят не сотни зданий, не сотни деревьев, не реку, — Северн — а судьбы, жизни, рождение и смерть. Все это ничтожно, — как и они сейчас, — но почему-то значимо — они тоже.        Все словно не так, как должно быть: против привычного ритма, против них, против жизни, против судьбы, но не против смерти — она всегда рядом, она всегда ждет.        Все хорошо: они здесь, они не там, и это вбивает в голову что-то давно забытое — счастье.        Счастье?        — Так, наверное, и надо жить, — Се Лянь неосознанно расслабился, чуть ли не ложась на грудь Хуа Чена, но его это никак не беспокоило. — Ради мелочей. Рассвета в пять утра, музыки среди дождя, крыш нового города, улыбок без повода и разговоров ни о чем.        Хуа Чен слушал внимательно, а когда осознал, что все это — их меланхолия, их прогулка и их исповедь, продолжил:        — Тогда, быть может, и ради заката, дорожных путешествий, мороженого посреди ночи, смеха до боли в животе, печенья с чаем в круглосуточной кофейне и звезд, что провожают домой, — человек на его груди окончательно расслабился, прикрывая глаза в немом блаженстве от спокойствия. — Просто ради того, что делает тебя живым.        — Да, — Се Лянь обнял себя, будто почувствовал дрожь от сквозняка, а Хуа Чен молча стянул с себя кардиган, стараясь лишний раз не двигаться, и укрыл сверху. — Спасибо, — укутался, словно в кокон, и улыбнулся. — Наверное, очень здорово любить все.        Непринужденно, будто этот разговор — то, что идеально вписывается в непривычный ритм. И нужен он и им, и птицам, и этой кабинке, и той женщине в будке. И нужен он сейчас двум одиноким сердцам:       — Зачем любить все? Недостаточно ли любить просто то, что есть? — Хуа Чен положил свои руки на чужие плечи, придерживая подобие пледа. — Есть зима, а есть лето. Есть дождь, есть ветер, есть солнце, но ничего не может быть одним. Изо дня в день все меняется, даже этот закат, который мы видим сейчас, будет последним, ведь никогда больше он не станет персиковым в перемешку с алым, будто клубника, но в тоже время темным, фиолетовым. Есть сейчас, а есть все остальное.        — Есть сейчас, а есть все остальное… — слово-в-слово повторил Се Лянь, разжевывая каждую букву в осознании. — Есть реальность, а есть воспоминания и предположения, да? — глубокий вздох дум, вздох этого мгновения, чужой вздох в ответ, просто… Дыхание, но особенное, никогда больше не повторившееся. — Тогда я хочу сделать предположение. Маленькое совсем, просто… Давай еще раз будем жить моментом? Я не знаю… Будем пить горячий чай посреди ночи, пойдем в парк слушать пение птиц, посмотрим какой-то глупый фильм под взглядом звезд, зимой пойдем на каток, а летом на лавандовое поле, весной, быть может, будем считать почки на деревьях, а осенью собирать сухие листья и сушить их в страницах книг… Просто…        И замолк, осознавая, что не говорил этого никому. Не доверял близким, родным, но выложил все на блюдечке незнакомому, но почему-то тоже своему, тоже теплому, тоже будто родному. Вот только вопреки страху быть отвергнутым, в ответ последовало тихое:        — И на звезды посмотрим, и фильм выберем, и соберем самый красивый гербарий. Я сделаю тебе венок из цветов летом, а зимой напишу что-то смешное и странное на снегу или замерзшем стекле, — скрестил руки на груди, мягко обнимая. — Я хочу быть рядом.        — Знаешь, — Се Лянь запрокинул голову, делая макушкой упор на чужие ключицы, и посмотрел прямо в глаз с отражением рассвета. — Мне не говорили такого очень давно. В последний раз это был тот, кто больше не скажет никогда, но был он ближе всех остальных.        — Я буду говорить это, сколько понадобится. Верь мне.        Быть может, так и выглядит признание.        Так и выглядит доверие, наверное.        Чувствуя приближение земли, они осознали, что за тридцать минут в воздухе ощутили больше, чем за всю свою жизнь.        Кардиган Хуа Чен оставил на плечах Се Ляня, заверив, что ему совсем не холодно. Вышли, ступая на поверхность, чувствуя давно забытую легкость, будто все это время катались на роликах, оставляя ощущение опоры где-то в последнем падении. Поблагодарили ту милую женщину: она улыбнулась в ответ, а они обратили внимание на людей — их больше, они только проснулись и не имеют ни малейшего понятия о том, что упустили, и никогда не узнают, ведь не думают о том, что могут увидеть, что могут ощутить вместо рутины, обыденности.        Их рутина — счастье, а если и не так, то они хотят этого. Их обыденность — их боль, их попытки ее понять, их желание осознать и принять реальность со всей ложью и со всей истиной, но все, что они сейчас делают — идут в тишине, улыбаясь вышедшему из темноты солнцу.        Улыбаясь себе.        Улыбаясь этой ночи.        Улыбаясь проблемам. Им же назло.        Когда они прошли по тому же пути, сели в остывшую машину, Хуа Чен все-таки спросил:        — Так куда же нужно?        — Я не знаю адреса, да и нет его. Поезжай к вокзалу, от него я путь помню.        До вокзала от силы пятнадцать минут, а вот последующая дорога заняла еще два часа.        Несмотря на море эмоций, от бессонной ночи их невольно накрыла усталость, но кофе поначалу даже спасло. Хуа Чен под прожигающий взгляд Се Ляня все-таки выпил энергетик, но на «это вредно» ответил саркастическим «вредно будет врезаться в дерево», на том и порешили.        Вскоре относительно современные многоэтажки сменились простенькими частными домиками, затем — парками, аллеями, частными университетами и загородными санаториями, а потом уже сплошным лесом.        С каждым поворотом Хуа Чен все сильнее удивлялся двум вещам: во-первых, каким боком Се Лянь умудрился запомнить все с такой точностью, ведь на каждый уточняющий вопрос отвечал без единого сомнения, а во-вторых, что ему вообще понадобилось в лесу? Он предполагал, а быть может, даже знал, но пока не увидит своими глазами — в жизни не поверит в свои мысли.        А убивающим фактом было то, что по дороге Се Лянь попросил заехать в цветочный магазин.        Один букет: восемь белых астр.       Он очень хотел купить красные, но их не было. Сказал на это лишь кроткое «жаль, он был бы рад» в немом смирении.        Оставшаяся дорога прошла в душащем молчании на пару с дрожащими руками и застывшими в горле голосами. Прерывалось это очередным «налево» или «направо», третьего не дано.        Только когда их окружали сплошные леса, Се Лянь уверенно, но тихо произнес:        — Останови тут, пожалуйста.        Руки еще сильнее сжали стебли бедных цветов.        — Я могу остаться здесь.        — Если ты не против, то я буду рад, если сходишь со мной, — Се Лянь вздохнул. — Мне страшно идти одному.        — Конечно.        Вышли, закрыли машину и Хуа Чен начал идти за Се Лянем, шаг за шагом, ибо знал — путь точен, лишь велик шанс потери на обратной дороге из-за паники.        Поле, лес, поле, лес — все, что просто сменяло друг друга из часа в час.        Влажно, прохладно, немного ветрено и темно — сквозь деревья не проходит свет. Под ногами хрустят ветки, а Се Лянь все еще уверенно движется вперед, периодически то ли останавливаясь, то ли зависая в пространстве.        Но вскоре лес заканчивается. Вместо высоких сосен на глаза выступает солнце, яркое, — давно за полдень, — тепло, а на земле не корни да ветки, а яркая трава, облепленная каплями росы.        Огромных размеров поляна — просто поле, не будь она ограждена таким же лесом. Все в траве и цветах, а в центре, — также далеко, — озеро, в котором, ни о чем не переживая, плавают утки. На том берегу, кажется, пьет воду олень, но увидев ненужных гостей, сразу же убежал.        Это неописуемо: в росе травы и озере отражается солнце, — сам свет — все бликует до боли в глазах и восторга на них же, а гордость полудня, контрастируя с прошедшей ночью, просто бьет своей новизной, своей яркостью и своей скоротечностью.        Одно только выделяется среди этого сплошного невероятного благословения — могила.        Каменное надгробие на том конце поляны, — метрах в ста от них — что уже скрылось за обросшим мхом и, видимо, призмой боли и чувств.        Се Лянь игнорирует все виды и смотрит только на этот еле видный кусок камня.        А руки дрожат.        И ноги идут навстречу. К кому — ясно, даже думать об этом не нужно, ведь Хуа Чен помнит и не может сделать и шага.        Это место, в котором он просил себя похоронить.        Место, где он в последний раз гулял с матерью.        Место, куда тот он ходил с Се Лянем.       А Се Лянь все идет, уверенно, а он за ним, лишь бы не отставать, лишь бы не упасть, лишь бы не утратить контроль то ли успокоение, то ли упокоение.        И вот могила перед ними. Се Лянь садится на корточки, все еще держа под локоть букет, и не без усилий убирает мох с надписи. 

Сань Лан. 

      Ни даты смерти, ни причины, одно лишь имя, что пылится, гниет, но сейчас расцвело под родными руками.        — Хуа Чен, ты знаешь… — так спокойно, с четко слышимым смирением. — Люди жестоки. Он должен был быть сейчас рядом. Мы могли прийти сюда еще раз вместе, — ни капли претензий, одна лишь несусветная скорбь. — А в итоге все вот так.        — Как он умер?        — Самоубийство, — потряс головой сам себе и поправил. — Вернее не так. Я уверен, что не так. Его столкнули с крыши. Я не знаю причины, не знаю виновника, но он был добрым. Добрее всех, и сколько бы я не хотел найти инициатора, я этого не сделаю. Он, наверное, был бы против.        Хуа Чен замер. Он действительно прыгнул не сам.         — Почему ты уверен в этом?        — Он убеждал в этом меня. Говорил, что суицид не выход, — белоснежные цветы легли на камень. — Впрочем, я тоже многим так говорил.        И засмеялся, сгорбившись в земном поклоне над давно ушедшим в даль звезд и мирозданий.       Могила здесь — не первая. Это второе надгробие, и хоть прах бесконечно будет лежать на общем кладбище Шанхая, душа останется здесь. Там, где хотела остаться навеки.       — Он любил это место. Мы гуляли здесь вместе, я помню и никогда не забуду. Жаль только, что не смог прийти на похороны.       — Его могила не здесь?       — Нет, — не плачет, не смеется. Лицо насквозь пропитывает немое и скорбящее ничто. — Его похоронили там, где никто не захочет быть похороненным. Его душа навеки здесь, я верю в это.       Атеисты тоже молятся. Он верит в то, что где-то ему есть место, а это, в сущности, и есть вера в бога, в всевышнего, в того, кто единственный может это даровать.       И молится. Не богу, не мертвым, а своей собственной боли, чувствуя, как цветы сонно разлепляют свои лепестки, отдавая все свое счастье давно почившему — ему.