Новый город принял не приятными объятиями, а иглами по коже.
И пусть прошло уже несколько лет, казалось, он все еще бьет, как бы мал не был ребенок, пришедший к нему.
Город этот нов, хоть старый он и не помнит толком: за четыре года жизни ничего не осталось в памяти, а сейчас, когда кожа ощущает всю детскую жестокость, становится все равно.
Сейчас, вновь заходя за двери школы, мальчик игнорирует все взгляды, ведь они — зло, так мама говорит. Мальчик знает это куда лучше многих взрослых, а потому сжимает кулаки и бьет, лишь бы убежать и не запрокидывать в очередной раз голову в попытках остановить кровь. Синяки и сломанные кости теперь не вспоминаются: имеют значение только те, что сломал он сам, ведь так проще, так легче.
Сань Лан давно уяснил эту истину, но все еще прекрасно осознает, что бить — последний из возможных путей, и лучшим вариантом все еще остается слитие со стеной и ничем в чужих глазах. И он является ничем для всех вокруг — себя самого в том числе.
Знакомые лица все такие же отвратительные и лицемерные, но если раньше один лишь чужой взгляд внушал животную панику, то сейчас дрожат от страха лишь те, кто получил его собственный. Исключение — старшеклассники, которые тоже иногда заходят в крыло младшей школы, им просто плевать.
И все было как обычно, пока на глаза не попалось новое лицо: светлая кожа, русые брови, ресницы и волосы… Тело худощавое, а рост ниже большинства. Расспросы одноклассников ни к чему не привели — сказали, что он только сегодня пришел, ничего и не известно толком. Мальчик на год младше и какой-то… Осторожный? Так показалось в первый день, — понедельник — а потом по-другому.
Во вторник он был будто активнее, чтоли. Общался со всеми подряд, носился по коридорам, изучал каждый угол нового учебного заведения. Можно было бы списать на адаптацию, если бы в среду он не стал не то пустым, не то безразличным, не то агрессивным: на все вопросы отвечал сухо, на просьбы огрызался, а сам не подходил ни к кому, кроме учителей. Скажете, раскрылась истинная сущность? Сань Лан тоже так подумал, но в четверг новенький стал милым и отзывчивым, будто кролик или маленький лисенок: ходил и не скидывал улыбку с лица, помогая каждому встречному.
А в пятницу он вообще не пришел.
Имя выяснил — новенького зовут Се Лянь, и он не местный: приехал сюда из Куньмина буквально на выходных и пошел в англоязычную школу. Большего ни учителя, ни его одноклассники не знали, а сам Сань Лан загорелся каким-то странным интересом, желая понять причины отсутствия и резкой смены настроения.
Но выходные все равно провел в парке за слушанием пения птиц.
Ранняя весна, холодная весна.
Ветер бьет по волосам, запутывая. У Сань Лана шевелюра относительно длинная — по лопатки — ее любит мама, но невольно вспоминаются длинные русые пряди пришедшего в школу ученика, Се Ляня, у него они ниже поясницы.
И как будто мысли приняли физическое воплощение: эти волосы заблестели совсем рядом, на тропинке.
Действительно — Се Лянь, и идет он за руку с мужчиной. Они, кажется, даже веселиться, но несмотря на уверенность в том, что это его родственник, очевидно то, что явно не отец: они совсем не похожи. Волосы, черты лица, телосложение… Ничего схожего. Можно сказать, что этот мужчина — чистокровный китаец, а вот в Се Ляне немного прослеживаются… Другие гены, чтоли.
Покуда они подходят, голоса становятся громче:
— Пап! А мы купим сладкую вату?
— Конечно-конечно, но нужно немного подождать, помнишь?
— Помню… Хочется сладкого.
— Смотри, там птицы, — стоило ему это упомянуть, как Се Лянь устремил свои огромные глаза на газон и с громким смехом побежал к голубям. Не близко, чтобы не спугнуть: он остановился как раз так, чтобы они не улетели.
Это не безграничная помощь, не апатия, не паника, не агрессия и не безразличие… Это обычный ребенок, желающий поиграть.
На улице воскресенье. Завтра школа, какой же он будет?
Человек этот, наблюдающий за радующимся ребенком с некой грустью, направился к скамейке и сел, не отводя взгляда.
Сань Лан тоже с интересом смотрел на них обоих, думая, не стоит ли уйти, оставляя их наедине, но чувства взяли вверх — он встал и подошел, доставая из карманов своей жилетки семечки:
— Смотри! Мы можем их покормить.
Се Лянь, будто не ожидая чьего-то голоса, вздрогнул, немного замер, а потом словно вышел из транса, тихо отвечая:
— А? Правда? Давай!
Кажется, он совсем не переживал о том, что лицо незнакомо, а быть может, даже запомнил, кто знает…
Дети ведут себя как дети, а ощущают себя так, будто это лучшее, что с ними происходило. Даже если и не так, какая разница? Коль есть хорошее сейчас, то смысл думать о том, что раньше было лучше или хуже? Зачем размышлять о том, что потом будет прекраснее или ужаснее? И за этим смехом они и не заметили, как птицы склевали всю еду:
— А есть еще семечки? — Се Лянь посмотрел своими огромными светлыми глазами, словно другими, показывая этим всю призму своих эмоций.
— Закончились… — Сань Лан порылся в карманах, но понял, что больше нет и немного расстроился.
Голуби уже стали негодовать, ожидая добавки, но тут за их спинами раздался взрослый мужской голос:
— Зато у меня есть, — и протянул им по пачке, а другой рукой, будто используя магию, достал из-за спины огромный шар сладкой ваты на палочке. — А это на двоих.
— Спасибо, папа! — Се Лянь сразу загорелся, убирая семечки в карман и хватая палку с розовым облаком, улыбаясь Сань Лану. — Давай поделим…
— Спасибо! — Сань Лана, конечно, учили не брать вещи у незнакомцев, но этот будто внушает доверие. А подтвердил он это своими словами:
— Называй меня дядей Мэем. Гуляйте, гуляйте… — и снова удобно расположился на скамейке, давая им полную свободу действий.
Они дети, они не знают, что такое боль, правда? А истина в том, что боль для них — затишье прошлого, что не имеет никакого значения в настоящем. И настоящее для них — счастье. Просто потому что есть сейчас, есть сладкая вата, есть улетающие в даль голуби и смех.
— Я тебя помню. Мы в одной школе, да? — Се Лянь лежит на траве, понимая, что совсем скоро отец скажет идти домой. Солнце садится, окрашивая небосвод в бледно-алый.
— Ага. Я на год старше, — Сань Лан улыбается, заваливаясь на траву и наблюдая за тянущимся к горизонту солнцем. — Давай дружить?
Вопрос обычный, простой, но несмотря на это, Се Лянь переспросил:
— Ты хочешь дружить со мной?
— Да! Почему ты сомневаешься?
— Со мной нельзя дружить, — тихо, боязно, но так честно. — Я тоже не могу.
— Почему? Я хочу с тобой дружить.
— Ладно, — поворачивается на бок, облокачивает голову на траву и протягивает мизинец. — Тогда мы всегда будем друзьями, обещаешь?
И мизинцы скрепили их словно нить судьбы — и дети это чувствуют, осознавая куда тоньше и проницательнее взрослых. Это их мир сейчас, их реальность, их будущее — их обещание.
Их обещание превратилось в завтра, в послезавтра, в весь месяц, месяца.
На следующий день, понедельник, Се Лянь был спокойным, словно выдохшимся, но разговор всеми силами поддерживал. Во вторник снова пропитан страхом — паникой — постоянно оглядывался, дрожал и дергался от каждого звука. В среду появилось еще что-то: тоже страх, но пропитывал он не Се Ляня, а всех вокруг, будто один лишь его взгляд мог убить и волновало это не только его одноклассников, но и некоторых учителей.
А Сань Лану плевать: он подошел, как обычно начиная разговор ни о чем, и Се Лянь даже немного смягчился: теперь взгляд стал теплым, словно маленькое солнышко.
И потом по новой — по-разному. Ни дня это не был обычный ребенок с обычным характером, всегда кто-то новый, незнакомый и Сань Лана это, признать честно, пугало, а потом он увидел, что мягкого и теплого Се Ляня больше, что нежным и добрым он становится все чаще, создавая иллюзию того, что вот он — настоящий он.
Так они и вышли на крышу школы — Сань Лан и, быть может, настоящий Се Лянь. Казалось бы, дети, но понимали происходящее тоньше сформированных личностей — они чувствовали мир лучше большинства, и было им невыносимо больно от этого.
Крыша огорожена, но это не мешает наслаждаться видами и обедать купленными в магазине сладкими булочками.
— Лянь-гэ, — Сань Лан распаковал шелестящую упаковку и посмотрел на Се Ляня, который почему-то медлил, не доставая ладошек из кармана. — Ты… Разный, что ли. Нет-нет, это не плохо, просто интересно, почему…
А Се Лянь, опираясь на ограждающую от падения сетку, заставляя вздрогнуть друга, пробормотал:
— Я сам не знаю, — и усмехнулся. — Они сами, я не могу им приказать.
Кому — неясно. Просто продолжили обедать, будто ничего и не было, единственное отличие — дрожащие руки, что не могли отделить булочку от полиэтилена, в чем помог Сань Лан.
Так и лето прошло: за разговорами и прогулками. За беззаботностью, за детской шалостью и за периодическими проказами.
Сань Лан настоял на том, что поможет освоить программу, ведь он уже переходит в пятый и темы четвертого и третьего понимает прекрасно, а Се Лянь согласился, не особо-то и думая о том, как это устроить.
Но получилось — оставались дома у одного из них, проводя вечера за учебниками и чашкой чая. Сань Лан живет в небольшой квартире в центре со своей матерью и одним из старших братьев, что переодически у них ночует. Место весьма милое и уютное: на полках куча книг, всегда приятно пахнет выпечкой и спокойствием. Мама его — прекрасная и милая женщина, постоянно беспокоящаяся о них, так что без вкусного ужина не обходится. Находясь здесь, Се Лянь невольно стыдился его собственного места жительства — небольшого домика на окраине города. Не сказать, что он выглядит плохо, совсем нет, просто…
Много всего, чего обычно быть не должно.
Се Лянь помнит, что последнее, о чем стоит говорить — то, от чего таблетки в нескончаемых блистерах, что с ним не так. Ему десять, но знает он это с семи, ведь тогда впервые это услышал. Понял, что «ты странный» к этому напрямую относится и в полной мере осознал, что не зная причины, люди никогда не припишут ярлык психа и не просто так — такое уже было однажды, не просто так же они переехали.
Однако Сань Лан, не взирая на сотни несостыковок в неумелой детской лжи, оставался рядом, будто не о чем переживать.
И не переживал он ни о чем практически три года… Так недолго, но для них — слишком, будто не готовы они были к тому, что появится человек, которого можно сравнить с первым теплым весенним утром, с солнцем в начале февраля, горячим фруктовым чаем, спокойным морем и билетом в счастливую жизнь. Ничего выходящего из ряда вон, но кажется, что другое… Для них подобные чувства новы, даже слишком, но они стараются воспринимать их, а не рвать в клочья.
Так быстро и мимолетно, что грустно, но осознание от этого становилось лишь печальнее. Пазл складывался медленно, постепенно, словно мед: еще чуть-чуть и капнет на белую скатерть, безвозвратно въедаясь в ткань — жизнь. Будущее определила выпавшая из кармана пачка таблеток — страх и сплошная, непроглядная ложь. Будь Сань Лан честным, то просто бы отдал в руки, но его честность иногда перебивается с жутким интересом и волнением, так что глаза запомнили название прежде, чем блистер взяли.
— Спасибо, что подобрал, — улыбается лучезарно, словно лучший день и происходит это уже вторую неделю, будто нет больше плохих мгновений.
За годы Се Лянь практически не изменился: вырос, конечно, но черты лица, голос, волосы и глаза ровно те же, что и во времена их первой встречи. Все еще изменчив, непостоянен, непонятен, но почему-то родной, будто эти три года уместили в себя десятки веков.
За года эти появились привычки, — неотъемлемая часть реальности — которые просто есть, но без них как-то грустно, чтоли: когда Се Лянь в очередной раз заболевает и не появляется в школе неделями, Сань Лан невольно осознает, что не встретив его после занятий и пообедав в одиночестве, настроение невольно катится вниз.
Хотелось остаться честным хотя бы перед самим собой, но когда на следующий день Се Лянь не пришел, отписавшись коротким «все хорошо, просто не могу сегодня прийти^^», Сань Лан начал переживать. Попросту не мог иначе.
И как только название препарата коснулось строчки поисковика, стало не просто грустно, а невыносимо. Будто пазл, из раза в раз разбивавшийся, наконец склеился воедино, позволяя понять все: причину, следствие, прошлое, настоящее и будущие. Диагноз, который, как оказалось, был очевиден все это время, въелся в кожу, а чистое понимание того, почему Се Лянь не пришел, начало душить.
А адрес знаком: пропитал память как татуировка — кожу, и как только прозвенел последний звонок, Сань Лан, не взирая на просьбу учителя задержаться, собрал учебники и вылетел из школы. Начало пятого класса — дело серьезное, все-таки первый год средней школы, да и система образования здесь куда менее щадящая, чем в его предыдущей, но и на это становится все равно. Хотелось опровергнуть свои предположения, убедиться в неправдоподобности информации в интернете.
Убедится и поверить во что угодно, лишь бы не в то, во что нужно верить сейчас.
Нужно, ведь Сань Лан по дороге просмотрел абсолютно все доступные статьи на эту тему и теперь имеет в своей голове четкую причину всему: изменчивости, переодически агрессии, беспричинной тревожности, постоянной оглядке, очевидной лжи и нестабильному посещению школы.
Дорога недолгая, но ощутимая: ноги болят жутко от ходьбы по перебитой в труху тропе. Где-то здесь, среди прочих, стоит маленький частный домик, вход в который только с другой стороны. И вот он — кирпичный, одноэтажный, уютный только по своему виду и приятный глазу. Вот только пройдя вдоль стены на пути ко входной двери, Сань Лан замер у одного из окон. Хоть и грязного, пыльного, но просматриваемого:
Се Лянь на коленях.
Не просто безжизненно сидит, а лежит в объятиях папы и непрерывно не то плачет, не то вырывается, не то истерически смеется.
Мэй Нанцин гладит по голове, не позволяя выпутаться из своих рук. Кажется, еще чуть-чуть, и он заплачет точно ребенок у него на груди.
В комнате полумрак — не то свет, не то тень, словно жизнь их, их будущее, их настоящее как неопределенность, что так и пропитывает насквозь помещение.
И боль их просачивается через окна, стены, картины и все вокруг — она пробирает до мурашек стоящего на улице Сань Лана, что смотрит и пытается удержать дрожащие лопатки, плечи, руки, ватные ноги. Он глядит на это все и осознает, что все то время, проведенное с
другом, ни капли не помог — даже не знал, как тогда мог предложить руку помощи?
А сквозь тонкие стекла слышится плач — такой тихий, но молящий о помощи, о спасении, быть может, о смерти, об этом и шепчет:
— Страшно, мне страшно! — и страх этот пропитывает, кажется, все тринадцать лет существования. Жизнь эта, такая короткая, является ничем в пределах мира, но для него куда масштабнее. Эти недолгие годы растянулись на века, на сотни лет в непрерывной агонии и лжи. — Они там, там…
— Знаю, знаю… — и гладит по голове, словно движениями этими читает мантру. Он молится, кажется, не то за благополучие, не то за секундное желанное спокойствие, но оно не приходит, лишь усугубляя истерику.
И за стеклами это больше смахивает на скрипы голосов — на звуки тех, кто стоит на коленях в храмах, прося о спасении, восхваляя единственного бога, единственную надежду.
Сань Лан видит это все: чувствует существом эту дрожь, эту агонию, эту панику за единственного близкого человека, но лишь сам сползает вниз по стене, закрывая рот руками.
И этот хрип — его собственный — сливается с чужим — дорогим — и вырывается внутрь ослабленного долгой ходьбой тела. Пара слезинок, словно маленькое море, и впитываются они в землю, в кафель, в одежду… Пропитывают все, ведь слов быть не может — стена.
Слова собираются по крупицам — по секундам из всех мгновений, проведенных вместе, пробитых насквозь сейчас гвоздем реальности.
А для Се Ляня реальность — ложь, сплошная и непробиваемая. Словно все вокруг сливается в непреодолимое черное пятно, что так и желает поглотить, сожрать, разорвать на части, но оставляет все на самотек — детские руки могут сделать это все самостоятельно, в чем проблема просто заставить? Просто шептать, будто вода по капле на пол падает, сводя рассудок туда, откуда нет пути назад — в панику. Одно и то же, из раза в раз… Сотня повторений фразы или слова, что въедаются в мозг, въедаются в руки, въедаются в действия — в бег, в битье кулаками, в нож по коже, в крик без повода и в попытки перекричать свой собственный внутренний голос, в бесполезные попытки понять самого себя, договориться с самим собой.
А они не уйдут — убегут, оставляя в вакууме одиночества, где нет ничего, кроме собственного сомнения. Это не незнание, а, скорее, полная уверенность в том, что понимание повлечет за собой страх и панику — осознание происходящего, которое не будет соответствовать ожиданиям и иллюзиям.
В иллюзии этой все хорошо: школа, друзья, прогулки и сладкая вата отделены от всего, что происходит в комнате, отделены от истины — секрета. И секрет этот не узнает никто, Се Лянь сделает все для этого, но если и будет держать рот на замке, прошлое найдет, ухватит своими лапами, проткнет кожу копьями и кинет сердце на растерзание толпы.
Но на следующий день все должно быть хорошо.
Обязано быть. Просто потому что нельзя по-другому: нельзя, чтобы было плохо. Нельзя, ведь создание иллюзий для других — путь забыть о собственных. Если жизнь рушится, но улыбка не сходит с лица — никто этого не видит. Се Лянь все реже пропускает чувства на публике, ведь думает, что если будет скрывать их, то они исчезнуть. В сущности, так оно и есть: страдание незримо, неощутимо, а значит его и не существует. Мы живем в мире осязаемого и материального, и если боль не материальна, то ее как бы и нет.
Он отрицает самого себя.
И все становится хорошо, чему цена — двойная доза препарата вечером и ровно такая же утром. По обыкновению за этим следует звонок Юйши Хуан, чтобы она в очередной раз отчитала его, назначая дату следующего визита. Сказала, мол, нужно опять менять курс… Ничего нового: такое в среднем раз в пару месяцев, не реже.
Людям вокруг нельзя дать понять, что все плохо. Нет, даже не так… Все настолько отвратительно, что не хочется не жить, не умирать, не пытаться, но нужно: других путей нет. Люди, узнавая о чужой боли, хотят доставить больше — доломать, испепелить, стереть в труху, а потом они же и залатают, зашьют, склеят, создавая очередную иллюзию того, что они были рядом с самого начала, что никогда и не отворачивались. Они его не знают, а потому он — истинный Се Лянь — никчемен, ненужен, бесполезен. Имеет значение внешняя оболочка, таблетки, ведь именно они создают иллюзию и для ребенка, и для тех, кто делают вид, что нуждаются в нем. То, что находится в стенах комнаты: кошмары, истерики, монологи-диалоги, неконтролируемость, страх, паника, боль — лишь пустота, и выйди это наружу, то сразу будет отвергнуто, ведь
я не думал, что ты такой…
Я не думал, что ты испорчен и бесполезен.
Простите, я не хотел вам лгать, не хотел мешать, не хотел быть обузой, не хотел быть причиной всех бед.
Не хотел быть собой.
Но выбора у меня, увы, нет. Простите.
Покуда кому-то нужна счастливая оболочка, внутренности сделают все возможное для того, чтобы она не потеряла своей яркости и привлекательности.
Утро светлое, раннее, прекрасное: вместо будильника слышится чужой шепот, ставший уже настолько привычным, что никак не воспринимается помимо резкого пробуждения. Шепот этот — муза, и она — единственная, кто помогает хоть иногда. Се Лянь ее узник, она сама так говорит, а доказывать нет смысла, ведь зачем, если нет ни грамма сомнения?
Время, проведенное в постели в окружении одеяла и подушки ни на что не хочется менять, но от мысли, что в этом вакууме придется столкнуться с собой, становится невыносимо. Иногда даже вода и воздух наполнены острыми иголками, паркет становится перебитым в труху стеклом, а окна выбивает внутрь комнаты, протыкая итак ни на что не годные легкие. В такие моменты, по утрам, одиночество становится настолько ощутимым, что противно от того, как собственный разум пытается его заглушить шепотом.
Будто это поможет.
Стакан воды, две капсулы, чашка кофе, разговор с отцом, две плоские пилюли… Схема отработана до мельчайшего движения — привычка, что въелась в кожу за семь лет в этом месиве из мыслей и путаницы. Если следовать правилам, то в желудок нужно что-то закинуть, но на тошноту искренне наплевать, да и отсутствие аппетита является одной из побочек, чего переживать?
А потом дорога. Домик их далеко от центра, на транспорт Се Лянь не согласился, хотя Мэй Нанцин усердно пытался донести, что так безопаснее и быстрее. Ему просто хочется погулять. Кажется, просто побыть с самим собой.
Сорок минут и ворота школы перед глазами. Третий год здесь, а все еще непривычно. Все еще кажется, что все смотрят.
Первый урок в восемь, до него еще практически полчаса, потому хочется провести их с, кажется, единственным родным здесь человеком. Сань Лан действительно ждет прямо за дверьми, но…
Что-то не так. Он, кажется, смотрит по-другому, не так, как раньше.
— Сань Лан, доброе утро.
— Доброе, как спалось?
— Хорошо.
И разговор этот другой… Ложь эта обыденная, ничем не новая, но ее, кажется, сразу просекли, делая пометку на невидимом листке сознания. Но вранье, даже если и раскрыли в пух и прах, никак не показали, будто поняли… Что поняли? Се Ляню страшно отвечать на этот вопрос.
Кажется, что теперь ложь о том, что сон был прекрасен, сны запоминающимися, а пробуждение легким, никак не воспримется, как истина — подавно. Ощущение такое, будто знают уже и о бессонной ночи, и о монстрах в сознании при закрытии глаз.
Но несмотря на страх и душащие соображения, три урока прошли незаметно. Долго, — жутко долго — но незаметно, ведь в моменте нет больше этого огромного отрезка времени, только сейчас.
Сейчас урок физической активности. Два часа на свежем воздухе и, хоть Мэй Нанцин старался выпытать освобождение, присутствие на уроке и выполнение заданий учителя остаются обязательными. Поблажки нередки, конечно, но от этого становится не легче.
В общей раздевалке Се Лянь может переодеваться лишь когда все уйдут, а потому предпочитает туалет или кладовку: неприятно, конечно, но зато никто не увидит. Лишь Сань Лан знает об этой скрытности, хоть и причин никогда не выведывал. Совмещенные уроки у них редко, только по понедельникам, и такие дни ощущаются особенно прекрасно.
Обычно.
Сейчас Се Лянь идет, ощущая на спине взгляд друга и невольно боится, что что-то могло выйти из-под контроля. Тишина эта, обычно наполненная разговорами об одноклассниках, домашней работе, учителях, погоде и другой ерунде, теперь ощущается всем существом, загоняя в клетку. Выход из нее есть, но они не уйдут, самостоятельно запирая себя на ключ.
— Что-то случилось? Ты странный сегодня, — не выдерживает Се Лянь, стараясь звучать так обычно, как только возможно. А Сань Лан молчит, заходя вслед за ним в школьный туалет, убеждаясь, что в нем точно никого нет.
— Я… — и замолк, будто слова пытается подобрать, будто боится сказать лишнего. — Я видел, что ничего не хорошо.
И сердце, кажется, предупреждает о том, что еще одно слово, и оно остановится.
— Прости, это неправильно, но. Я не… — Се Лянь стоит спиной, но чувствует, как Сань Лан машет руками в подобии успокаивающего жеста. — Прости, я не должен был лезть в это, просто… Я хотел бы знать.
И Се Лянь запирает слезы в веках, чувствуя ком в горле, но все равно поворачивается, стараясь сделать самый глубокий вдох, на который вообще способен.
А Сань Лан смотрит, все еще не зная, что сказать. То, что уже произнес, было не услышано, а если и так, то не осознано. Старается одним взглядом показать все, что хочется преподнести, но…
Се Лянь не видит сожаления, не видит искреннего желания помочь, не видит попытки протянуть руки для того, чтобы обнять.
Одно лишь разочарование. То же, что и было всегда.
Казалось, что разочарование — чувство долгое, непрерывно накапливавшиеся в дыхании, в поступках, в отношении, в словах, но оно может прийти и за доли секунды, как сейчас. Как сейчас пропитать каждый сантиметр этой чертовой туалетной комнаты, выбивая окна, выдавливая внутренности, выкалывая глаза и разминая кости в труху: грудную клетку, ребра, позвоночник, что больше никогда не станут единым целым, никогда больше не примут изначальную форму.
Теперь хочется извиниться… Попросить прощения за свою никчемность и убежать, пожелав счастья, но больше никогда в нем не учавствовать.
Но слеза — предатель. Она течет по щеке, капает на холодную плитку, дает солоноватый привкус во рту, заставляя его слово за словом произнести проклятое:
— Зачем… Зачем? — и оно, кажется, решило выйти из тени. Оно взяло бедного и ничего не понимающего Сань Лана за грудки. В росте Се Лянь явно проигрывал, да и в массе тоже, но… Он на сопротивлялся, позволяя, кажется, делать все, что угодно. — Все же было хорошо… Хорошо! Скажи, что было не так?!
А потом остановился, резко отпуская чужую одежду, оглядываясь по сторонам. Взгляд, чьи зрачки сузились до размера крошечной звезды в небе, метался из стороны в сторону, лучше дрожащих раскинутых рук показывая панику, что пропитала тело:
— Прости… Прости, Сань Лан… — так и шагал, покуда спина не слилась с ледяным кафелем. — Прости…
Шепчет это, кажется, самому себе.
А Сань Лану больно. Кажется, эмоциональное перенапряжение стало физическим. Оно куда сильнее, чем в день смерти отца, чем во мгновение первого удара по лицу, чем в миг, когда
папа держал за волосы, заставляя наблюдать, как оскверняют его маму. Оно сильнее, кажется, всего на свете, потому что отец мертв, мама счастлива, а его больше не бьют, но ему — Се Ляню — больно сейчас, лучше не станет, и именно его страдания хочется забрать.
И тогда, видя его слезы, Сань Лан пообещал себе, что сделает все возможное для того, чтобы больше никогда не видеть их, даже если это невозможно. Ему хочется не просто отдать должное той оболочке, которая растворила его собственную, — полную боли и разочарования — но и сделать ее настоящей, единственной. Так искренне, так глупо, так по-детски, но так честно, наверное.
И сейчас, видя этот испуганный взгляд, эти слезы в уголках глаз, это руки, что не знают, куда себя деть, хочется сделать хоть что-то…
…Ремиссия — явление редкое…
Не хочется верить этим статьям… Нет, нельзя, есть же шанс, должен быть…
Но как, если сам Се Лянь не понимает, что чувствует?
Чувство это странное. Грустно, обидно, страшно, хочется уйти от всего этого, убежать, но в то же время душа просит чего-то…
Другого. Просто отличное от всего, что уже было.
Объятие, чтоли. Услышать, чтобы кто-то сказал это ненавистное «все будет хорошо» и плевать, что не будет. Чтобы кто-то крепко-крепко сжал, позволил просто полежать и ни о чем не думать.
Все будет хорошо. Он уйдет совсем скоро.
Но не от себя самого, не от этого ненавистного скрипа, что создавало иллюзию голоса, а…
— Все будет хорошо, — и обнимает.
Крепко-крепко, словно в последний раз, позволяя расслабиться и забыть.
Забыть, быть может, даже о последствиях.
— Я не знаю, что это, что ничего не будет как раньше, но… Я хочу помочь.
Шепчет это прямо в шею. Вскоре слова теряются в нежной коже, в чужом дыхании и болезненности ситуации, но Сань Лана продолжают слушать, вникая даже в это неразборчивое месиво. Се Лянь ощутимо расслабляется, чуть ли не падая на грудь. Руками не обхватывает: страшно, да и ступор сковал конечности, как пытаться?
И ощущение это не такое, как в объятиях отца… Кажется, они теплее и даже не понять, почему. Мэй Нанцин чуть ли не отточил свои движения и давно уже устал. Что физически, что морально — он попросту привык к происходящему, но меньше сердечного трепета от этого не становится. Се Лянь знает, что он плачет по ночам, слушая его молитвы за упокой каждое полнолуние. Из раза в раза появляется в мантре одно и тоже имя, и Се Лянь понимает, что он их невольно сравнивает… Почему — вопрос занятный, но он попросту боится увидеть его выражение лица, если он его задаст.
А сейчас по-другому… Объятия эти неловкие, честные, искренние и незнающие. Сань Лан идет на этот шаг неосознанно, повинуясь своему внутреннему герою, а Се Лянь… А Се Ляню не хочется быть проблемой, потому выпутывается из теплых рук в свитере и немного отходит назад:
— А знаешь… Хочешь понять? — с этими словами он скинул с плеч рюкзак и уже свободными руками принялся стягивать свитер. Казалось бы, обычное дело, но даже с отсутствием посторонних он переодевался только за закрытой кабинкой, чтобы прямо так…
А потом Сань Лан перестал размышлять об этом. Из-под ткани показались только запястья, а сердце уже пропустило удар.
Шрамы.
Много. Кажется, они покрывают каждый сантиметр кожи и не заканчиваются ни ни плече, ни на груди, ни на животе. Они везде. Где-то меньше, где-то больше, где-то их вообще нет, но суть остается: кажется, что их большее, чем самой кожи, что так и говорит…
…без шрамов не бывает счастья.
Каждый пропуск занятий, каждый день дома, кажется, оставался в памяти парой линий, но не от слабости, а от неизбежности: другого пути попросту нет.
— Вот, чем это иногда заканчивается.
И шрамы эти — истории. Длинные, странные, непредсказуемые и незаконченные. Конца у них не будет никогда: автор мертв, творя из могилы, поклоняясь живым, создавая другой мир и другую реальность. Они повествуют о том, как однажды это тело окунули в грязь, как не берегли, запирали двери, бросали, оставляя валяться в море собственных сожалений.
Но шрамы — не уродство, Сань Лан это знает прекрасно и никогда не изменит этого мнения. Шрамы — люди, что не могут сделать больно себе, потому причиняют страдания всем вокруг. Шрамы красивы, но не прекрасны, ведь у мертвых их не бывает. Шрамы — письмо на белой старинной бумаге, что так и подтверждает, что ты не в могиле, а идешь к ней на похороны тех, кто не смог. Шрамы означают это чертовое «я выжил» как бы грустно это не звучало. Это будет их секрет.
Сань Лан, видя это чудовищное и жуткое месиво, не ушел, а приблизился, проводя пальцем по ключице:
— Они болят?
— Я не знаю, может быть, — и посмотрел прямо в глаза, одними зрачками спрашивая немое…
…обычная проблема, правда?
Шрамы эти — доказательство того, что все реально, что он играет в эту игру непрерывно, они являются его наградой. Се Лянь убеждается в том, что наказание получено, что все не зря, ведь нарушители порядка ушли, вернуться потом… Скоро, совсем скоро.
Хочется сбежать… Схватить за руку, взять книгу по астрономии, выбрать понравившуюся из планет и улететь куда подальше, жаль только, что космос не примет. Не потому, что зол или груб, а потому что добр и не хочет одобрять побег от себя самого.
— Знаешь, какого это, бояться себя? — казалось бы, только что Се Лянь был полностью спокоен, а сейчас… А сейчас от этого взгляда страшно. —
Тебе не стоит в это вмешиваться, себе дороже.
Серьезно, очень серьезно. Будто
хочет отказаться от руки помощи, будто
ему самому так проще.
Единственный путь для него — стать свободным. Превратиться в птицу средь пустого неба, отказаться от земли и всего ей присущего. Оказаться полностью в руках себя самого — в лапах всего ему присущего — и никому не мешать.
Но плевать. Хочется прошептать, попросить рассказать обо всей тьме и попросить дозволения быть близь в любом случае. Быть может, это и есть дозволение быть собой. Забыть о лжи, о привычках и об обыденности:
— Нет. Прошу, позволь мне быть рядом, — Сань Лан не мог отказаться. Не мог признать поражение. — Я ничего не знаю, это правда, но… Прошу, дай шанс быть рядом.
Почему? Этим вопросом задаются оба. Верность ли это? Честность ли это? Быть может, просто так сложились звезды и за шанс этот хочется держаться. Сань Лан, видя
это, не отпустил и не кинул в море танцев, а лишь ближе прижал, желая согреть и именно этим страшил. Такие, как он, будут бежать во тьму и подталкивать к свету; скупать розы по одной, собирая первый в мире самый прекрасный букет; сорвутся в неизвестном направлении, лишь бы стало легче, быть может, проще, а зачастую — спокойнее.
Именно так говорила мама… Утверждала, что есть те, за кого захочется держаться; те, с кем можно будет смотреть на звезды… Она, вместо сказок на ночь, вела монологи с самой собой, утверждая, что у всех нас есть люди, знакомые, друзья, близкие, но несмотря на это огромнейшее общество, нет того, с кем можно лечь на траве и всю ночь смотреть в небо, будто это что-то невообразимое. Мол, всегда будет тот, кому ты позвонишь в случае чего, но ты никогда не наберешь его номер, если захочешь насладится обществом нирваны, ведь знаешь, что он просто покрутит у виска и скажет заняться чем-нибудь полезным.
Она многое говорила… О том, что людей таких хочется вдыхать, прятать и запоминать, и что люди такие отличаются своей редкостью, чувственностью и верностью… Что за таких людей нужно ухватиться и никогда не отпускать.
— Скоро урок, нужно поторопиться, — сказал Се Лянь, сглатывая ком ушедшего разговора и натягивая спортивную форму.
