W: Демоны Марго

Der letzte Tanz der letzte Tanz gehört allein nur mir

Несколько долгих мгновений они стоят прижавшись друг к другу. Маргарита в оцепенении, Воланд же просто наслаждаясь дрожью ее лопаток и биением сердца, отдающим даже сквозь плотную ткань пальто в его собственную грудь. Это приятное чувство — пульсация. Давно забытое им, теперь совершенно чужое, но оттого завораживающее вдвойне. Настолько живое, что немного страшно — не остановится ли оно вдруг? Ведь человеческая природа так хрупка и несовершенна, так неосторожна. Всего одно неловкое движение, один неправильный шаг, и случается неизбежное. Марго не понимает этого. Душа ее смела, сильна и беспечна, с недавних пор упрямо спешит жить. За такой только глаз да глаз. — Спасибо, — произносит женщина тихо, не предполагая, что неудачно стекшиеся обстоятельства случившегося – дело рук ее же «спасителя». И добавляет хорошо знакомые мужчине слова, — мне стоит быть осторожнее. — Голос ее звучит хрипло, напряженно вибрирует в полном влаги воздухе. — Верно. Убедившись, что бедняжка в состоянии стоять самостоятельно, мужчина отнимает трость от ее ног [ намеренно медленно проскользнув деревянным шафтом по аккуратным коленям ] и отступает на шаг назад, чтобы вскользь взглянуть на масштабы бедствия — рукоять безнадежно сломана. Малая, смешная даже, жертва во благо цели. Заметив это вполоборота, женщина поджимает губы. — Мне жаль. — Бросьте, Марго, — отмахивается мужчина, неприкрыто рассматривая ее изумительной красоты лицо. Как ни странно, испуг идет ей столь же сильно, сколь идут злость, любопытство и страсть. Каждое чувство по-своему и каждое хочется попробовать на вкус, — это лишь вещь. Собираясь с мыслями, Маргарита Николаевна дрожащей рукой убирает с лица выбившиеся из-под шпилек, ничем не прикрытые пряди; лишь проведя по ним пальцами она понимает, что ненароком оставила шляпку у Мастера — так торопилась уйти. Ей стоит заранее придумать оправдание на случай, если по возвращению в особняк кто-нибудь обратит на это внимание. Сказать, что подарила бедной девушке из цветочного киоска? Забыла на лавке? Ветер обронил прямо в грязь? Черт, все не то и как же все глупо! Она едва не попала под машину, а беспокоится только о том, как бы не навлечь на себя подозрений! Ладонь мессира безмолвным жестом неожиданно предлагает женщине сигарету — он чувствует, что потревоженной пустельге стоит сбросить напряжение. Мысли ее разбегаются и наползают друг на друга, как тараканы, потому прежде чем согласиться, Марго несколько секунд просто молча разглядывает туго скрученную папиросу. Табак горек, но вкусен; длинный фильтр отдает на язык чем-то сладким, греет пальцы на каждой глубокой затяжке. Пока женщина курит, Воланд терпеливо наблюдает, давая ей возможность прийти в себя. И когда это наконец случается, шок стирается с ее глаз и утекает в темное небо вместе с сизым дымом. На его место тонкой пеленой ложится усталое недовольство. — И вот вы здесь. Даже во плоти, — она усмехается невесело, стряхивая прогоревший пепел постукиванием ноготка. — Успели насладиться нашим с вашими друзьями разговором или мне стоит его пересказать? — Вы о вреде ночных прогулок в одиночестве? Так я с этим согласен, — отвечает он меланхолично. — Или вас задела та часть, что о творческих личностях, и все дело в том, что правда никому не нравится, Марго? — Это не правда, а лишь субъективное мнение людей, возникших рядом со мной из воздуха. Да и людей ли? — Кем бы они ни были, уж поверьте, они знают, о чем говорят. — И все же, не все люди такие подлые. — Rechts, не все, — соглашается Воланд, с упоением следя за тем, как медленно приобретающие цвет губы дают Маргарите вкусить новую дозу ароматной отравы, — но вы должны понимать, что вероятность реализации слов моей свиты весьма высока. Впрочем, мы не вправе судить ни вас, ни вашего Мастера, ни ваших чувств, — на последнем слове он позволяет себе слегка скривиться. — Именно что не в праве, — кивает она, отвернувшись, — потому впредь попрошу этого не делать. И не упоминать Мастера даже между строк. Как я уже говорила, он… Ни при чем. Пренебрежительная интонация мужчины не укрывается от тонкого женского слуха, но Маргарита Николаевна предпочитает не акцентировать на ней внимания, решив, что все дело в треклятом балу и понимании мессира, что ее желание участвовать в этом безобразии стоит под большим вопросом. Докурив, она уже тушит бычок о мусорный бак и, было, собирается двинуться дальше, как невольно обращает внимание на отзвуки музыки. Далекие и приглушенные, заунывно-призрачные на фоне затихшей дороги. Но красивые. Словно подыгрывая им, на широкой улице взметается зябкий ветерок, нежно — словно пальцы любовника — оглаживает женское лицо. С трудом отведя взгляд от искусных ведьминских черт, Воланд тоже поворачивает голову на звук. — Это Лизавета Прокофьевна, — поясняет он, поудобнее перехватывая надломленную рукоять трости, — иногда вечерами, когда тоска ее кажется невыносимой, она ставит пластинку Джойса с обеих сторон и оставляет граммофон у приоткрытого окна. Как раз там, где раньше любил сидеть ее муж. Зная, что задел струны женского — даже скорее девичьего — любопытства, мужчина намеренно выдерживает недолгую паузу. Этого хватает, чтобы Марго поглядела на него открыто и отметила про себя, насколько яркими кажутся голубые глаза в сумраке умирающего вечера. — Он ушел полтора года назад. Herz. Сердце. Конечно, ей было сложно в это поверить, ведь они прожили вместе целых сорок восемь лет. Внушительный срок для смехотворно короткого человеческого века, не так ли? Теперь она включает его любимую музыку у окна, надеясь, что та долетит до звезд и будет услышана. Покосившись на Маргариту Николаевну, выражение лица которой трогает изумительно нежная грусть, он резко хмурится, стараясь держать то, чего не должно быть, в руках. — На вальсе «Осенний сон» она всегда роняет несколько слез и вспоминает о прошлом. Ведь порой ей настолько не хватает близкого человека, что жить в настоящем становится попросту невыносимо. — Это… Кажется мне очень печальным, — отзывается Марго, чувствуя укол стыда за свою недавнюю резкость. О том, откуда мужчина знает все это, она не спрашивает. Не видит смысла. Приятный голос мессира, сливающийся с трогательным звучанием пластинки, буквально вынуждает ее смягчиться. Раздражение сентиментально притихает, осторожной змеей оплетает тонкие ребра; сладко на них сопит. И ночь вдруг становится яснее и чище [ однако в действительности остается прежней ], и дышится будто свободнее, хотя печальный рассказ и наваливается на хрупкие плечи грузом тоски. Сорок восемь лет! Целая жизнь! И такой драматичный, суровый, отчасти банальный конец. На мгновение молодая женщина даже задумывается, стоят ли годы совместной нежности той боли, которую Лизавета Прокофьевна испытывает теперь, оставшись один на один с чувством безграничной утраты. — Знаете, мне нравится «Воспоминание». Композиция скоро начнется, но мы как раз успеем дойти. Как настоящий джентльмен, мужчина приподнимает локоть, приглашая составить ему компанию в поисках музыки, однако Маргарита колеблется. — Поверьте, это стоит услышать. Ей… Хочется. Правда хочется. Но час уже поздний, она и так задержалась. Стоит ли риск того? — Я должна вернуться домой… —…раньше мужа, ja-ja. Но спешу вас расстроить, он уже давно дома и готовится задавать неприятные вопросы. Так неужели один лишний час что-то изменит? — Давно? — Уточняет Марго ставшим непослушным языком, чувствуя, как внутри все рухнуло за долю секунды. Мессир отвечает ей пронизывающим, многозначительным взглядом. — Дольше, чем вы думаете. Отвернувшись от него, женщина подносит руки к лицу, совсем неизящно — в нервном жесте — прикусывает кончик пальца в перчатке. Казалось бы, одно единственное опоздание не должно разрушить ее жизнь, она обязательно что-нибудь придумает, однако беспокойство все равно поселяется где-то в потоке горячей буйной крови. — Ну же, Марго, — подстегивает Воланд игриво, — не будьте такой трусихой. И Марго, загоревшись от искры, сдается. Минуя нехитрый путь, они мягко плывут под руку, углубляясь все дальше в хмурые московские дворики — удивительно гармонично и достаточно неспешно, чтобы каждый смог ненадолго погрузиться в свои мысли. Играя роль декораций, мимо текут дома и заборы в агитационных плакатах, неспящие птицы и грустные бездомные псы. Сопровождающая их по пятам темнота уже совсем не пугает молодую женщину, она чувствует себя в ней почти свободно — сумела отмахнуться от перспективы поссориться с супругом и свыкнуться с неприличной близостью к потустороннему. Крепко держась за его локоть, она то и дело поглядывает на мессира украдкой, пытаясь угадать, любил ли он кого-нибудь хоть раз за всю свою странную жизнь? Знает ли, каково это? Ибо сама Маргарита Николаевна до сих пор не уверена в том, что понимает, что такое любовь. Как это «любить»? Любить так, чтобы быть готовым умереть. — Возможно, это действительно грустно, — снова заговаривает он, продолжая незаконченный разговор, — если не знать, что у Викентия Федоровича на стороне росло два тайных плода любви, тогда как всех их общих детей Лизавета Прокофьевна похоронила раньше, чем те научились ходить. Чувствуя, как крепче сжалась чужая ладошка на его предплечье, мужчина ухмыляется краешком рта. С каждым шагом они становятся все ближе к цели — музыка звучит громче, яснее становятся замысловатые звуки оркестра, воздух слаще напитывается грустью. — Многие считают незнание силой, но я – нет. Лизавета Прокофьевна до сих пор ничего не ведает, она ведь на самом деле любила супруга всю жизнь. И он ее. По крайней мере в последний год, когда болезнь дала о себе знать. — Как бы там ни было, сейчас неведение умаляет ее страдания. Ведь узнать, что любимый человек на самом деле все эти годы был предателем, наверняка было бы гораздо больнее. — То есть вы не хотели бы, чтобы она узнала правду? — И потом мучилась, неспособная с нею смириться? Нет. — Ни при каких обстоятельствах? — Ни при каких. Ничего не ответив на это заявление, мужчина только косится на Марго лукаво и резко поворачивает, ловко увлекая ее во дворик с низенькими потрепанными домами. По протоптанной дорожке они проходят в скромный, пока еще практически голый сад, кусты и деревья в котором едва-едва подернуло молодыми побегами и почками. Остановившись возле одной единственной деревянной скамейки, как памятник установленной в центре круга из битой потрескавшейся плитки, женщина ускользает от своего спутника и полной грудью вдыхает царствующий здесь запах — смолистый, землистый, травянисто-свежий. — Племянница выбросит ее отсюда через год, — сообщает Воланд, становясь с ней рядом. Вскинув руку, он указывает на нужное им окно второго этажа, где объятый тепло-желтым светом лампочки, на подоконнике одиноко поет граммофон, — и отправит в один из тех домов, где должны присматривать за людьми почтенного возраста, но не делают этого. Через несколько месяцев Лизавета Прокофьевна умрет. Одна, забытая и несчастная. Шокированная таким финалом, женщина рывком оборачивается к собеседнику. Взгляды их встречаются, влажно блестящие в отблесках неспящих окон, и Марго находит в широких зрачках собственное отражение. Бледное, какое-то очень печальное, зато — зато ли? — статное. — Но можно все переиграть, — говорит он вдруг. — Можно оставить Лизавету Прокофьевну в квартире и дать ей шанс спокойно дожить свою жизнь. Для этого нужно лишь познакомить ее с наследниками покойного мужа, которые, к удивлению, окажутся порядочными людьми. Они будут за ней ухаживать с той честью и заботой, которую она заслуживает. И умрет почтенная дама в возрасте девяноста семи лет, по-своему счастливая, хотя и очень разочарованная. Музыка стихает, с шипением готовясь к следующей композиции, пока двое внизу глядят друг на друга, укрытые покрывалом неторопливо приближающейся ночи. — Так что же лучше, Маргарита Николаевна, слепое неведение или все же ужасающая правда? — Спрашивает мессир и небрежным жестом прислоняет свою трость к скамейке. Происходящее удивительным образом разворачивается перед женщиной игрой — чудовищной, но завораживающей. Такой, к которой очень легко пристраститься. Человеческая жизнь в ней не более чем фишка, которую Марго с подачи Воланда может двигать по безграничному полю как вздумается. Другой вопрос, что у мессира в этой забаве куда большее преимущество. Он располагает подробной информацией, тогда как Маргарита вынуждена довольствоваться лишь скудными крупицами, срывающимися с его уст. — Это нечестно, — хмыкает она, скрестив руки на груди, — вы потребовали с меня ответ раньше, чем открыли все обстоятельства. — Не хочу вас оскорбить, liebe, но не будьте такой наивной дурой. Игры жизни всегда нечестны и несправедливы. Все ходы стоит продумывать наперед, если хотите выйти победительницей. У вас это все равно не выйдет, но вы, по крайней мере, попытаетесь. Недовольно — а потому почти смешно — фыркнув, Марго снова поднимает глаза на чужое окно. Как раз в этот момент то ли плывя по светлой просторной комнате, то ли пританцовывая, в нем проскальзывает силуэт пожилой госпожи. Белые волосы ее аккуратно собраны на затылке, поникшие плечи греет голубой домашний халат, узор которого не выходит рассмотреть на столь большом расстоянии. Маргарита не понимает всей ее боли, однако все равно очень глубоко сочувствует — сжимается вся, когда сердце начинает щемить. Так больно-больно. — Вы ведь можете все изменить, верно? — Спрашивает она, не оборачиваясь. — Можете сделать так, чтобы Лизавета Прокофьевна обо всем узнала, — уже констатирует. На этот раз мессир не возникает рядом с ней внезапно, нет. Очень естественно, совсем по-человечески, он делает свободный шаг в ее сторону — женщина слышит, как стучит по израненной плитке каблук его лакированных туфель. И становится так близко, что интимность момента теперь кажется неоспоримой; почти прижимается к натянутой, прямой спине. — Могу, — подтверждает мужчина, обдав ее ухо холодком дыхания. Так уверенно и прямо, будто речь идет о чем-то совсем обыденном, но никак не судьбе человека. — Боль потери сменится болью предательства, полетят из окна и разобьются пластинки. Она будет страдать. И сильно. Но со временем сможет смириться. Правда, уже никогда не купит симфоний Джойса, а граммофон продаст на блошином рынке. Оно стоит того? Марго сглатывает. Рука Воланда находит шпильку в ее волосах, своевольно вытаскивает, выпуская на волю лозы тугих кудрей. Одну, другую, пока вся копна наконец не рассыпается по плечам. Сомкнув веки, он хищно вдыхает облако запаха — лилии, въевшийся сигаретный дым, хрусткий весенний лед. — Да. — Вы хотите спасти человека, даже не зная его? — Продолжает мужчина с нажимом, памятуя, что королева на балу должна спасти страдающую душу, однако эта женщина, по непонятной ему причине и сама того не ведая, решает сделать это сейчас. Снова рушит все установленные порядки. — Ведь Лизавета Прокофьевна никогда не поймет, что именно вам она должна быть благодарна за свои покой и долголетие. Неужели вам это совсем не кажется нечестным? — Нет, мне не нужна ничья благодарность. Пусть она просто живет, и моей душе этого будет достаточно. — Как трогательно, благородно и... Глупо. Он урчит так утробно-опасно, что шея у Маргариты вся покрывается мурашками. Не смея оглянуться, она полагается на остальные свои чувства, временно заменяющие зрение. Слышит сквозь голос, как улыбается надменный красивый рот; как руки, не касаясь, очерчивают в воздухе силуэт ее плеч, точно кружащая рядом акула; как нетерпеливы, порывисты и, наверняка, нечеловечески красивы становятся его движения. — Хорошо, Маргарита Николаевна, я сделаю это для вас. Но по закону равновесия вы должны дать мне что-то взамен. Согласны? — Назовите свою цену, — не просит, но требует женщина, не колеблясь. Ох, он так многое может с нее взять! Даже — при должном усердии — всю ее противоречивую душу. Выведать все тайные желания, мысли, уставший от них разум. Может реализовать самые низменные свои порывы, самые благородные, самые нежные. Может даже потребовать стать королевой его бала и точно знать, что Марго согласится, но… Эти проклятые ведьмы! Их сердца так не получить. Медленно выдохнув, Воланд кладет ладони женщине на плечи и прикладывает небольшое усилие, чтобы развернуть ее к себе лицом. Взволнованное, слегка побледневшее — вместо того чтобы покраснеть — оно оказывается так близко к его собственному, что мужчина отчетливо слышит неровность сбившегося дыхания и шелест длинных ресниц. Впрочем, это совсем не мешает смелым карим глазам смотреть на него с вызовом и готовностью. Смеясь про себя, Воланд готов поклясться, что попытайся он сделать что-то недопустимое, и эта гордая женщина тот час же его ударит. — Будьте любезны подарить мне танец, Маргарита Николаевна. Bitte. Явно обескураженная озвученной «ценой», Марго хмурится недоверчиво, но так и не находит в чертах загадочного немца ничего, что могло бы указать на подвох. Зато, стоит мелодии снова смениться другой, как по одним только голубым глазам Воланда она понимает, что заиграло «Воспоминание». Танец. Такая малая плата за жизнь, верно? В светском обществе танцевать без перчаток считается неприличным, но сегодня Марго не Марго — ведьма, и все ей дозволено. Даже чувствовать кожу кожей. Сняв, она небрежно бросает лоскуты скромной ткани на лавку, и Воланд галантно кланяется ей, приглашая. Два красивых запястья касаются друг друга накрест, на развороте, точно приветствуя; ярко и томно горят глаза. Не желая спешить, мужчина и женщина присматриваются друг к другу, примеряются телом к телу, подстраивая под ворожащую музыку изящный шаг. Он течет. По переплетению нот, в которых лунным светом серебрятся глубина и печаль — такие же всепоглощающие, как буря противоречий в подвижном женском теле. Воланд привлекает его к себе, обнимает — умело ведя — безупречный бланшевый стан. Марго поддается в ответ то ли жадно, то ли просто послушно, однако голова ее пустеет, оставляя пространство для музыки, магии плавных движений и чужой синевы вокруг бездн зрачков. Она тонет в них, топит его в себе; взмахом черных волос травит то существо, что бессмертнее всех бессмертных. Ненароком, случайно, мол. И смеется беззвучно, обернув подбородок вбок. Играет, вальсируя, с ним: пахнущим пряно-древесным и кожей, смотрящим так голодно, так очарованно, так… Как не смотрят на женщин те, в ком нет ни души, ни сердца. — Я могу задать вам вопрос? — Словно созданная понимать его с полутакта, Марго со свойственной ей грацией выполняет алеману и, выйдя из фигуры, позволяет мессиру вернуть руку на поясницу. — Можете попробовать, — отвечает он хитро. Следуя нарастающему темпу, женщина подбирает слова. Пальто ее расстегнулось в вихре живого танца, треплет полы непокорный ветер. Забираясь под платье, он вылизывает нежную кожу, пытается охладить ее растревоженный пыл, но не может никак — разве способен каприз природы тягаться с близостью пляшущего вальс Ада? — Вы знаете, что такое «любить»? — Раздается в московском ночном воздухе точно набат. Он остановился бы, не будь слишком заворожен танцем. Вскинул бы, выдавая искреннюю обескураженность, брови, но слишком для этого горд. Проклятая, проклятая Маргарита! И как только умудряется, ничего толком не делая, выводить его из себя? Характер пронзивших тело эмоций выходит через движения — те становятся быстрее, напористей, резче. Не теряя ритма, вместо ответа мессир буквально нападает на свою любопытную партнершу. Треплет ее, вращая. Дурманит и лишает дыхания, превращая дома вокруг — целый мир — в калейдоскоп неуловимо сменяющих друг друга огней и очертаний. Все размывается, звучит, блещет, и Марго совсем теряет голову, из человека обратившись податливым огнем в умелых мужских руках. От ее жара заходятся пламенем деревья и битая плитка, рассыпается в пепел — ставшая осязаемой — музыка, хлопьями ложится обоим на плечи. Падает. Стелется. Почти что целует. И Воланд, вскользь, мажет губами по белой лебединой шее. Жмурится, впервые за много веков ощутив неестественную боль в груди. Вторя ей, музыка дает финальные аккорды, чертит незримую полосу стопа на сырой земле — подводит итог. И запись на пластинке кончается, с размаху обронив на замерший тандем звенящую тишину реальности. Глядя на Марго, взъерошенную и раскрасневшуюся, предательски близкую, Воланд понимает вдруг, что и сам теперь дышит с трудом. Он — не живой и не мертвый, не существующий будто, чувствовать неспособный — за ды ха ет ся. Лизавета Прокофьевна мелькает в окне, поднимает и уносит надолго замолчавший граммофон. Гасит свет, собираясь спать. Но двое так и остаются стоять в темноте, распятые танцем в укромном мирке лишенного цвета сада. Идеальный момент для поцелуя, будь на их месте кто-то другой. Маргарита почти чувствует вкус его губ. — Вы когда-нибудь любили, мессир? — Настаивает она вместо этого. — Да. И все бытие собирается в этом коротком слове — пространство и время, сладость и желчь, ласковая наивность нежного юноши в голосе давно повзрослевшего мужа. Так давно, что он почти и не помнит, что когда-то им был. Белая кисть, дрожа, тянется к мужчине сквозь ночь, чтобы убрать упавшую на лоб прядь русых волос, однако останавливается в жалких миллиметрах, так и не сделав этого. Впервые столкнувшись с несовершенством в облике Воланда, Маргарита оказывается не готова так быстро с ним распрощаться. — Расскажите.