Одеан

у меня в груди — ропот сотни чувств ни одно из них мне нельзя испытывать. привыкаю: биться, спасать и лгать; задыхаться горечью и отчаяньем; повторять: я только простой слуга... и касаться тебя нечаянно. Светлана Усс

      Верб вернулся из города за полночь: едва не заблудился, свернув не туда, но всё же благополучно достиг, хоть и впотьмах, яблоневых садов.       Лунный свет сочился сквозь листья деревьев, чуть рябью от лёгкого ветра волновалась трава, маргаритки и пушистые одуванчики. Сад благоухал, и Верб снова был им сражён, как и впервые, опьянён этим дивным покоем и тишью, особенно после городской суеты многозвучной. Верб прошёл по тропинке, любуясь и небом, и звёздами, наслаждаясь теплом, исходившим от остывающей после жара земли, и стрекотаньем цикад. Хотелось смеяться, так щекотно и славно было внутри отчего-то.       У яблони, подле которой всегда танцевал Арракис, Верб ненадолго остановился. Вытоптанная трава, утрамбованный мягкий песок и цветы, стройный ствол, широкие ветви. Верб облокотился о яблоню и посмотрел в сторону дома. Обзор был хороший: видно крыльцо и окно в кухню, из которого он сам часто смотрел на Арракиса. Значит, и тому было видно отсюда.       Но смотрел ли он? Смотрел он на Верба? Хоть иногда поднимал взор на это распахнутое окно, за которым Верб часами хлопотал по хозяйству. Смотрел?       Странно засосало под ложечкой. Будто вдруг захотелось кислого лимонада — утолить жажду, смочить терпкой влагой пересохшие одиночеством губы.       Верб видел, что в доме темно — не горел ни фонарь у крыльца, ни лампа внутри комнаты Арракиса. Конечно, тот уже спал. Он был раннею пташкой.       «Грачонок», — промелькнула ласково мысль.       Верб бесшумно поднялся на крыльцо. Ни лестница, ни петли дверей теперь не скрипели. В темноте и на ощупь Верб вошёл внутрь и замер, переступив порог. Тишина. На стене мерно тикали ходики. Пахло деревом и раскалённым, нагретым камнем, маслом оливы, которым днём растирал себе ступни и плечи Арракис. Пахло… домом! Верб вдохнул полной грудью, испытывая тот мирный восторг, знакомый любому, у кого есть свои стены, обитель. То кружащее голову чувство расслабленного покоя, умиротворения, безопасности и уюта, что ощущаешь, вернувшись туда, где тебе хорошо. Вербу нравилось это чувство, нравилось быть здесь и… кажется, нравился Арракис.       Мысль о том, что он спит сейчас совсем рядом, за лёгким, мреющим от сквозняка занавесом, обожгла грудь Верба, и щёки его полыхнули. И он поспешил в свою спальню, пока эти шальные и незнакомые, мятежно-томящие чувства не толкнули его на неблагоразумный поступок.       У себя в комнате Верб сбросил одежду; стараясь не топать и не шуметь, он умылся и сразу нырнул под простыню. Под подушкой тут же нащупал скомканную рубаху — он так и не бросил её в корзину с бельём. Верб провёл нежно носом по вороту, там, где концентрация сладкого аромата была особенно сильной, и улыбнулся — внутри всё дрожало и ныло невысказанным, непонятным, но до исступления нужным, желанным, свершившимся вот так вдруг в его жизни.       И снились в ту ночь Вербу чёрные птицы, свободно парящие в небе, крикливые, тёмные, вздорные, но всегда предвещавшие начало весны.       Верб проснулся от резкого грохота — аж подскочил на постели. Он услышал быстрый, рассерженный топот ног и лязг от рукояти чана с водой. Быстро спрыснув лицо в рукомойнике и натянув только брюки, Верб бегом поспешил вниз посмотреть, что там стряслось спозаранку.       За окном едва занимался рассвет, но птицы уже вовсю заливались весёлою трелью, и издали слышался лихой окрик стражников, сменяющихся в карауле у стен града.       Верб стремглав соскочил с лестницы и увидел, что Арракис сидит возле печи и тряпкой елозит по полу. Видимо, он уронил чайник с водой, когда пытался подвесить его над огнём, к слову едва-едва теплящимся в очаге.       — Эй, ты в порядке? — окликнул Верб, и Арракис дёрнулся и, подскочив, развернулся, выставив перед собой зажатую в руке кочергу, словно готовясь обороняться.       — Это я! — улыбнулся Верб, видя, как шало, испуганно бегает взгляд Арракиса, словно он совершенно не ожидал встретить здесь человека. — Верб. Помнишь? Твой уже две недели помощник, — Верб смеялся и подходил ближе, будто крался ко всё ещё отчего-то настороженному Арракису.       Тот похлопал ресницами, проморгался и наконец опустил кочергу.       — Давай я, — потянул из его второй руки мокрую тряпку Верб. — Я всё вытру и сделаю чай, хорошо? — мягко говорил он. — Сделать тёплого хлеба на завтрак? — Посмотрел вопросительно в изумлённые странно глаза: — Ну ты чего? — вскинул Верб бровь, и Арракис отмер, сделал несколько медленных жестов и… улыбнулся!       Верб впервые видел его таким, впервые видел не хмурую, недовольную мину или усталую безысходность на остром лице, а улыбку. И она ослепляла! Словно луч, песня, елей и все подарки ко дню богов разом! Драгоценный сахарный полумесяц в алой тонкой корочке нежно-томного мармелада. Пара ямочек-искорок и волшебный, почти ласковый прищур. Мгновение. Но Верб словно споткнулся, затих, замер на полдвижении, залюбовался.       — Всё в порядке? — прочистив горло от внезапно схватившего спазма, спросил Верб, и Арракис уже в своей обычной манере резко кивнул и, пихнув ему в руки и тряпку, и кочергу, удалился к себе за тонкий полог.       А Верб вытер пол, набрал снова воды, разжёг огонь в очаге, поставил чайник и жариться хлеб, и, пока не забыл, пока ещё было остро в памяти, сбегал наверх и, достав подаренную Аристеем книгу о языке жестов, нашёл в ней те символы, что показал сейчас Арракис. Верб аккуратно, разборчиво переписал их и позже, когда ходил за водой, у колодца спросил пастуха, что тут же набирал себе флягу, что было написано на бумаге?       — «Я думал, ты уже не вернёшься», — прочитал пастушок, и Верб ошарашенно сжал лист бумаги.       Значит, он думал… Он решил, что… Он улыбнулся!!! Значит, был рад, что ошибся.       Тепло разлилось внутри Верба сметающей всё волной радости, почти беспричинной и робкой. Но всё же… Арракис ему улыбнулся.       Наступили самые горячие дни середины лета.       Жара иссушала землю, травы, людские тела. Зной обрушивался с первыми же лучами, и к полудню было почти невозможно выйти из дома. Лигия замерла, оживляясь лишь к позднему вечеру, когда немного прохлады прилетало с ночным северным ветерком. Ритм жизни сменился, замедлился для всего королевства. Для всех… кроме одержимого Арракиса.       Он не сдался даже жаре и палящему солнцу, только чуть сменил место. Утром, как и прежде, тренировался в саду, а ближе к обеду смещался в тень, к дому, но и там, по меркам Верба, было смертельное пекло, а Арракис всё равно танцевал как всегда, и лишь часы после проводил в доме. Усталый, измотанный зноем и будто совсем обезвоженный, он истязал своё тело в раскалённом саду и возвращался совершенно без сил и кипящим.       В тот день Верб встал рано и специально ещё до рассвета натаскал воды, полил сад, огород и живую изгородь, что стала напоминать увядающий, осыпающийся терновник. Верб успел даже чуть подровнять поникшие стебли и, пока орудовал ножницами и секатором, вскользь наблюдал по привычке за Арракисом. А тот раз за разом выполнял одну и ту же фигуру — подпрыгивал в воздухе, быстро соединял на лету ноги и потом отправлял к небу крыльями руки, словно пытаясь коснуться до облаков. Верб смотрел и дивился — столько лёгкости, грации было в каждом движенье. Арракис повторял, повторял комбинацию жестов, а Верб даже издали видел, как стекает по гибкому, гладкому телу соль влаги, как покраснело лицо Арракиса, и как он стал часто-неровно дышать. Но, несмотря на очевидное неудобство и отяжелевшую от жара плоть, он всё равно занимался как всегда, словно если остановится — то погибнет.       Верб закончил в саду, по пути снял с растяжки бельё и ушёл в дом. Он вот не мог похвастаться выдержкой и терпением, предпочитая до вечера теперь хлопотать дома в прохладе, а в перерывах пытаться уразуметь, что изложено в книге, подаренной Аристеем.       Верб наловчился с рисунками и обозначениями языка жестов, а когда было совсем непонятно, выписывал незнакомые буквы, значения и ходил к колодцу, уже привычно выпытывая там то у пастуха, то у конюха, их соседа, что значит то или это слово.       Верб учился. И быстро.       Он уже стал иногда узнавать движения быстрые рук Арракиса. Понимать их. Пока через раз и не все, но уже и не полностью оставаясь в неведении. Это значительно облегчало жизнь Верба, он стал почти предугадывать желания хозяина дома, а иногда даже спорить с ним, что, впрочем, всегда заканчивалось поражением Верба, так как, видимо, не родился ещё человек, способный переубедить в чём-то горделивого Арракиса. Он был упрямый и несговорчивый до абсурда, даже в убыль себе, но главное настоять!       Верб смирялся. Хоть и использовал теперь часто против Арракиса его же оружие и, не смея ругать его, как хотелось, в открытую-вслух, он демонстрировал, к изумленью второго, свои новые знания и показывал все запомнившиеся оскорбительные слова. Арракис свирепел сразу, с пол-оборота, начинал мельтешить хрупкими пальцами, хмуриться, но при этом Верб стал замечать, что всё чаще его вздорный хозяин остывал, успокаивался скорее и проще, будто сама возможность их диалога была утешением для обоих.       Так налаживался их быт и какое-никакое общение. Шаг за шагом, медленно, постепенно, но они уживались и узнавали друг друга. Верб терпеливо, Арракис безжалостно к себе и к нему.       Солнце стояло в зените, когда дверь распахнулась, и раскалённый, как угли, Арракис буквально ввалился в дом, сделал пару шагов и почти стёк обессиленно на пол, распластался на прохладном деревянном настиле и прикрыл глаза.       — Ты в порядке? — встревожился Верб и подошёл ближе. — Очевидно, что нет, — хмыкнул он и потянулся, чтоб дотронуться до лба Арракиса, но тот, даже не открывая глаза, ловко перехватил его руку и резко отбросил. — Как знаешь… — фыркнул Верб. — Не понимаю, зачем себя так изводить?       Арракис вяло махнул в сторону бумажной афиши, что висела у них на стене — та же самая, что Верб видел на площади в городе.       — Знаю, знаю. У тебя выступление, — бормотал Верб скорее себе, чем обращаясь к раскинувшемуся звездой на полу Арракису. — Но поверь, толку от тебя будет пшик, если тебя коснётся солнечная болезнь.       Арракис открыл глаза и, повернувшись набок, чуть приподнялся на локте.       — Что смотришь? — глянул на него Верб. — Тепловой удар. Слышал такое?       Арракис медленно повёл ладонью.       — О, ну начинается! — закатил глаза Верб, безошибочно узнав в жесте очередной посыл к праотцам. — И тебе не хворать. Только попомни мои слова: ты издохнешь, и никаких тебе выступлений, оваций, восторженных визгов… ну, или что ты там хочешь?       Арракис брезгливо сморщил свой острый нос и снова улёгся на половицы.       — Тебе нужно хоть иногда думать о себе, заботиться о здоровье, — напутствовал Верб и, смочив в кувшине тряпку, осторожно подкравшись, ухитрился таки положить её на лоб Арракису. Тот вздрогнул, распахнул глаза — на мгновение они вспыхнули привычно гневом, но тут же блаженно закрылись, и Верб увидел, как пальцы Арракиса бегло сложились в «Спасибо».       — То-то же, — хмыкнул Верб. — И вообще. Зачем тебе танцевать на солнцепёке? Давай уберу стол и всё другое, и будешь здесь истязать себя?       Арракис отрицательно мотнул головой. С влажной тряпки по его лицу к шее потекли две струи, скатились по коже, найдя удобное место в ложбинке между ключиц. Верб проследил этот живительный путь взглядом и облизал губы, на мгновение уловив трепет в своей груди, плавно разлившийся по всему телу и обдавший руки, затылок и икры мурашками.       — Можем пол застелить чем-то мягким, если боишься за ступни, — предложил Верб, зная уже, как важна сохранность ног-золотых Арракиса. — Давай хоть попробуем? — настаивал он. — Если не выйдет, я всё уберу.       Арракис снова приподнялся на локтях, сдвинул мокрую тряпку себе на макушку и неуверенно, но кивнул. Верб победно-довольно прищёлкнул пальцами и улыбнулся, получив в ответ взгляд, полный презрения и издёвки, на который он, впрочем, не обратил никакого внимания, так как уже точно знал, что эти взгляды что-то вроде естественной мимики у Арракиса, вполне возможно, что тот по-другому и не умеет, не может. Сердиться на человека, который не в состоянии чувствовать радость или высказывать благодарность, было бессмысленно.       Верб всё чаще ловил себя на мысли, что эта неприязнь ко всем Арракиса его не отталкивает, а напротив — вызывает тревогу и жалость. Словно тот был калекой болезным, но не потому, что не мог говорить, а потому, что сердцем был чёрствый, закрытый и… невероятно, кажется, одинокий. Ведь за те дни, что пробыл в Лигии Верб, в дом к Арракису ни разу никто не наведался, никто не посещал его, не присылал писем, приветов, гостинцев. Даже молочник, который объезжал в своей ладной телеге всех ближайших соседей, даже он не сворачивал к дому Арракиса и Верба.       Верб только дивился, как вообще жил всё это время один Арракис? Где брал продукты? Одежду? Вербу казалось, что тот не очень-то знает, откуда что появляется. Хотя он давал Вербу денег на мелкие повседневные расходы — на тёплый хлеб, молоко, вино и свежую рыбу. Всё это Верб покупал у соседей, не решаясь пока снова идти в город — не хотел оставлять Арракиса надолго. В сердце запала та его испуганная и позже с облегчением подаренная улыбка. Верб понял тогда, что Арракис совершенно один и, возможно, не так уж доволен таким положением дел, хотя, разумеется, скорее вздёрнется на ветке яблони, чем признает, что ему кто-то нужен.       Верб стал отодвигать стулья и стол, тёплый воздух кружил в комнате, сквозняк не спасал — желанной прохлады совсем не было. По торсу Верба стекал градом пот: за эти дни он и забыл, где там его рубахи — любая ткань подразумевала дополнительное тепло и тут же и мокла, и липла. Верб всё последнее время ходил с голым торсом и в подкатанных до колена штанах.       Арракис, впервые увидев рисунки на его теле, долго и без стеснения разглядывал их, даже обошёл Верба по кругу, изучая и спину, и грудь, разве что не потрогал, на что, будем честны, Верб надеялся, не совсем отдавая отчёт, почему, но в тот момент точно подумав, что было бы, наверно, очень приятно, если бы Арракис провёл своим тонким пальцем по всем чёрным линиям, переплетеньям и вязям. Но, увы, Арракис только смотрел. Позже Верб не раз замечал, что тот разглядывает его исподлобья, а порой и открыто, блуждает с любопытством глазами по очертаниям мышц, по бугристым рукам, пытливо скользит к животу, и каждый раз от этого долгого, тяжёлого взгляда у Верба сладко сжималось что-то внутри, и хотелось вот так замереть, и чтоб Арракис смотрел и смотрел.       — Эти штаны меня убивают, — запыхавшись, протянул Верб, чувствуя, как горячая влага неприятно стекает по бёдрам, и ткань мерзко липнет. — Тебе хорошо, — обернулся он к по-прежнему лежащему на полу Арракису, — твои панталоны лёгкие, а я будто в сбруе. Я тут подсчитал, — Верб, передыхая, облокотился о стол, — на днях ты должен мне первое жалованье. Сразу пойду в город. Куплю себе что-нибудь невесомое, — делился Верб. Он не любил долго молчать, да и давно собирался намекнуть Арракису, что пора бы позолотить его руку. — Была б моя воля, я бы ходил голышом, но, думаю, ты не позволишь, — усмехнулся Верб, и Арракис утвердительно закивал и вновь, поднявшись чуть с пола, окинул Верба задумчивым взглядом.       — Прикидываешь, как я выгляжу голым? — усмехнулся ему Верб, и Арракис скривил губы и сделал пару движений.       — Ага, да. Я знаю. Моё тело подходит для драк и совокуплений, — рассмеялся Верб, видя, как изумлённо расширились глаза Арракиса. — Я учусь тебя понимать! — гордо вскинулся Верб. — Аристей дал мне книгу, — признался он, — так что ты теперь поосторожней и повежливей. Без этих вот… — Верб сделал два резких жеста, о которых знал точно, что это ругательства самого грязного толка, и которые чаще всего использовал сам Арракис.       Арракис вспыхнул и даже — о чудо! — опустил взгляд, явно не ожидая чего-то подобного от дурачка Верба.       — Привык безнаказанно размахивать пальцами, — мягко смеялся тот, наслаждаясь этим редким замешательством Арракиса. Но благая минута длилась недолго: Арракис быстро взял себя в руки, легко поднялся с пола и демонстративно и просто-понятно постучал кулаком себе по лбу, а потом по деревяшке стола — дескать не осилишь, даже и не мечтай.       — Посмотрим, — растянулся в упрямой улыбке Верб, ни капельки не задетый. Он знал, что не блещет умом, что не знает многого из того, что порой известно даже мальчишкам. Но ему не было стыдно или неловко. Верб чувствовал, что он не глупый, что способен к наукам, быстро схватывает и запоминает на слух. Кто знает, может, и письменность когда-то освоит — было б время. А пока и так справлялся. В том, что он не умел читать и писать, его вины не было. Верб — сирота и бродяга. Без роду и дома, без воспоминаний и имени. Один. Первый. Практически нулевой.       Арракис между тем сходил к себе за полог, пошуршал там и вышел, держа в руках светлую ткань. Он подошёл к Вербу и протянул ему… юбку. Простую, из льна, на завязках.       — Смеёшься? — растерянно взял юбку Верб и, встряхнув, развернул. — Если хочешь поделиться одеждой, то лучше дай штаны, как твои, — он кивнул на шаровары, что были на самом Арракисе, но тот руками показал вначале узко и потом на Верба, и широко.       — Не влезу? — с досадой понял его Верб и мысленно согласился: не влезет!       Зад вспотел и чесался, пот лип, и было до ужаса неприятно, и Верб, поразмыслив с минуту, решил: а что, собственно, страшного? Они тут одни, никто не увидит, а даже и если — подумаешь! Жарко! Не голый — и ладно.       — Бес с тобой. Отвернись, — дёрнул пуговицу на штанах Верб, и Арракис одарил его скептическим взглядом и явной иронией. — Не хочу, чтоб ты мне завидовал, — рассмеялся Верб, стягивая штаны.       Арракис закатил глаза и показал Вербу мизинец, издевательски пошевелив им, как согнутым червячком.       — Намекаешь, что мне там нечем гордиться?! — уязвлённо нахмурился Верб. — Что б ты знал, от меня никто ещё не уходил недовольным. Точнее… не уползал! — сощурился Верб.       Арракис покачал головой и сделал несколько жестов.       — Помедленней, — попросил Верб, и Арракис и впрямь медленно повторил: — «Кто большой… — произносил за ним Верб, переводя вслух, — у того всегда ме… — пальцы Арракиса не спеша танцевали, — у того мелкий… хер». Ах ты содержание индюшачьего зоба!!! — вскипел Верб. — Сам ты хер мелкий! И да было б тебе известно, чаще важно не какой, а как! Отвернись!!! — оскалился Верб, рассержено дёргая брючины.       Арракис кокетливо вскинул бровь, изогнул её так красноречиво, что Верб без слов понял, что тот имеет в виду, что ему более чем известно, как, что, какой, и — о да! — он, Арракис, всё умеет и может, и вообще, именно он тут — небесный нектар и главный самец.       — Титька овечья, — бурчал Верб, когда Арракис отвернулся. Сняв брюки и вмиг наслаждаясь тем, как к вспотевшей горячей коже льнёт холод воздуха, Верб развернул юбку и неловко стал обматывать ткань вокруг бёдер. Тесьма путалась, узел вышел кривой и небрежный, прореха оказалась спереди — неудобно.       — Дьявол! — вспылил Верб, уже не владея собой. Женские тряпки он обычно снимал с тела, а не пытался напялить их на себя или другого.       Арракис через плечо оглянулся, быстро оценил ситуацию и подошёл к Вербу, откинул его неумелые руки от непокорных завязок и сосредоточенно стал их обратно развязывать.       — Я сам… — неубедительно воспротивился Верб, но руки развёл в стороны так, чтоб Арракису было удобней. Тот распахнул ткань, на секунду мазнув взглядом по плоти Верба, от чего тот залился краской от макушки до шеи. Ему нечего было стесняться, боги Фалии его не обошли благодатью, но всё же… было как-то тревожно, волнительно и совсем не уместно ощущался прилив тепла к чреслам. Этого ещё не хватало! Пока Арракис повязывал на его бёдрах юбку, вскользь касаясь то живота, то поясницы, Верб старался думать о кучах навоза, о гнойных нарывах и о боцмане Стриге, самом мерзком, вонючем мужлане, который встречался Вербу за всю жизнь. Помогало. И Верб справился с волной жара, что так некстати собралась внизу его живота.       Арракис удовлетворённо отошёл на шаг назад и кивнул Вербу на зеркало. Юбка села отлично. Лёгкая ткань запахом скрывала часть тела, опускаясь прямыми полотнами до колен, сбоку собранная в крепкий удобный узел.       — Твоя? — хмыкнул Верб, разглядывая свое отраженье. Арракис неопределённо махнул рукой. Но телу стало легче, приятней — снизу поддувал воздух, ничего к бёдрам не липло, и было удобно.       Верб продолжил освобождать место для тренировки — расставил стулья у стен, задвинул стол и буфет. Места получилось много, но половицы были неровными, даже Верб понимал, что это опасно — поверхность не гладкая, твёрдая, и того и гляди словишь занозу. И Верб принес из своей комнаты два одеяла. Они были тонкими и широкими. Получился мягкий настил.       — Я могу прибить их к полу, — рассуждал Верб, — тогда не будут скользить. Что скажешь? — он посмотрел на Арракиса, что сидел на столе и, как птица на ветке, наблюдал за ним. — Принимаю молчание за согласие, — хмыкнул Верб, заметив хитринку во взгляде чёрных сосредоточенных глаз.       Натянув одеяла как можно сильнее, Верб стал медленно, методично и аккуратно прибивать ткань к полу, следя, чтоб нигде не бугрилось, не смялось. Он елозил на коленях по половицам, следил за натяжкой, пыхтел от натуги, зажав в зубах пару гвоздей, и вдруг услышал странный, хриплый, чуть сдавленный звук позади. Арракис, свесив ноги, сидел на столе и почти беззвучно смеялся! Верб замер и полыхнул, поняв, как выглядит сейчас со стороны — откляченный кверху зад в короткой юбке…       — Ах ты засранец! — взвился Верб и почти подлетел над настилом. — Потешаешься, значит?! Вначале напялил на меня женские тряпки, а теперь издеваешься. Вот я тебя…       Арракис, уже не скрываясь, весь трясся от смеха и болтал в воздухе своими длинными шёлковыми ногами — браслеты на ступнях игриво звенели. Верб ловко схватил полотенце, прицелился и хлёстко огрел насмешника по коленям. Арракис быстро спрыгнул и, сделав обманный уклон торсом, прогнулся, юркнул мимо Верба и метко-больно ущипнул его походя в грудь.       — Ай! — взвизгнул тот. — Ну всё, тебе крышка! — погнался Верб за обидчиком. — Я тебя сейчас так изваляю!       Завязалась погоня-борьба. Верб был сильный, а Арракис — ловкий и гибкий, он выскальзывал из крепких рук и захватов словно змей, и убегал, кружился по кухне, звеня ступнями и неслышно смеясь. Волосы растрепались, в глазах — дымка азарта, тело напряжено как пружина. Он был похож на воина-лучника, что сильны не крепостью тела, а лихой ловкостью и отвагой. Верб в сравнении с ним выглядел неуклюжим огромным медведем, пытающимся ухватить лиса за хвост.       Они долго метались по кругу по кухне, словно по арене для игрищ, и удача была на стороне Арракиса, но его подвёл новый настил. Арракис зацепился за складку на одеяле и неминуемо бы расшибся, если б Верб не успел его подхватить, скрутить и, смягчая паденье, уложить лопатками на покрывало.       — Сдавайся! — победоносно смеялся Верб, седлая строптивца и зажимая хрупкие тонкие кисти ему над головой. Арракис пару мгновений потрепыхался, будто голубь в силках, и обмяк, запрокинув страдальчески шею, в глазах блеснула задетая гордость.       Верб смотрел сверху вниз на изогнутую длинную шею, на покатые плечи и острые кинжалы ключиц. От погони и драки грудь Верба вздымалась, дышать стало тяжело, он облизал пересохшие губы и ослабил захват. Арракис тут же высвободил руки и приподнялся на локтях, дёрнул бёдрами, желая скинуть Верба с себя.       — Признаёшь поражение? — усмехнулся тот. Арракис закатил глаза, улыбнулся и щёлкнул Верба по лбу, не сильно, не больно — шутливо. Лицо его прояснилось и, как в ту, первую его улыбку, стало невероятно красивым и мягким.       — Вот, когда ты захочешь, ты можешь быть даже приятным и милым, — выдохнул Верб, любуясь переменой во взгляде и острых чертах Арракиса.       Тот вновь дёрнул бёдрами, мол, слезай, но Вербу совсем не хотелось его отпускать, напротив, очень хотелось прижаться сильнее, но соболиные брови уже сошлись треугольником, тепло в глазах растворилось в тревоге, а мышцы на руках Арракиса опасно с готовностью напряглись. И Верб отступил, встал, подал руку, которую Арракис, к изумлению Верба, безоговорочно принял. Крепкий хват, взгляд чёрных глаз убийственно цепкий, глубокий, кричащий о чём-то, что Верб не смог распознать. Глаза в глаза, расстояние между ними ничтожно, горячий воздух, движенье пылинок… мгновенье, так близко… Верб смутился и отпустил руку, опустил взгляд, отступил на шаг.       — Ладно… — потупился он. — Я пойду… принесу овощи, — замялся и на пороге уже обернулся: — На обед суп! — бодро добавил Верб.       Арракис не оглянулся.       Он стоял так же прямо и ровно, руки плетьми опущены вдоль напряжённого тела, словно застыл, спина блестела от капелек пота, шёлк красиво струился по бёдрам. Верб едва подавил желание ринуться и обнять эту твёрдую спину, обнять, заскользить по телу, уткнуться лицом в изгиб шеи, достучаться, узнать… снова увидеть улыбку, азарт, жизнь в глазах! Просто обнять его! Сжать в кольце рук, дать понять, что Верба он не должен бояться. Что Верб никогда не сделает ему больно, плохо, обидно. Никогда! Никогда. Никогда.       — Ты очень красивый, когда улыбаешься, — тихо сказал Верб, уже выходя, и Арракис развернулся, ошарашенно вскинул глаза и… едва-едва, совсем краешком губ, улыбнулся.       В тот же вечер впервые Арракис протянул Вербу ситар и, уходя в сад, поманил за собою.