Одеан

В твоём сердце, созданном, чтоб гореть, и дрожать, и биться разрядом тока… Всё, что есть безжалостного в добре. Всё, что есть спасительного в жестоком. Сколько там, в тебе, у тебя внутри, чувств и теплоты, тишины и света? Твоё сердце — бешено-нежный ритм. (И я так безумно тебя за это…) Светлана Усс

      День был тихий, погожий, обещающий спад жары — о том утешно шёлестели листочки в саду, окутанные ветром и лёгким туманом.       Верб, выбежав на крыльцо, вдохнул полной грудью свежесть нового утра. Вот уже пару дней по настоянью неугомонного Арракиса Верб вставал, как и он, ни свет ни заря и шёл в сад, чтобы играть на ситаре. Ему. Для него.       Это был странный опыт, необычный для Верба, а ещё наслаждение. Быть не просто наблюдателем, но сопричастным стало избыточным счастьем в душе Верба. Он был увлечён, вдохновлён новым делом, оно ему удавалось и откликалось в каждой частичке так же, как тело чарующего Арракиса откликалось теперь на мелодии Верба, гнулось покорно, взлетало от первых аккордов до коды, и Верб ощущал себя до волненья в крови всемогущим. Танец Арракиса всегда был историей, разговором, но теперь этот эпос телесный был полностью подвластен рукам, мыслям Верба. От того, как он начинал, зависела тональность движений, настроение и весь полёт Арракиса, каждый жест, взмах, даже биение сердца.       Гармония. Это было лучшее слово. Между ними в эти часы было всё гармонично, понятно, взаимно. Музыка перетекала из сердца Верба в пульс Арракиса, оживала, струилась, билась в нём ритмом и возвращалась, омытая истиной жизнью, обратно, оседала под рёбрами, закипала, горела — и снова выплёскивалась через струны к ногам Арракиса. К летящим, прекрасным, божественным ступням, звенящим и узким, натруженным, сбитым, но беспрестанно взмывающим стрелами в небо и в распахнутую грудь покорённого Верба.       О, Верб был сражён! Наповал. Он никогда не считал себя охочим до всяких эфиров, до чего-то неосязаемого, до искусства. С прохладцей он внимал песням, сказаньям и байкам, не вздыхал на концертах, спектаклях, не рвал себе душу возле картин или статуй. Он ценил красоту, но лишь с той точки, что её кто-то сделал. Отмечал ремесло, мастерство и — как итог — ценность. Не эфемерную ценность, не ту, что воспета в хоралах, а земную, вещественную — в золотых! Так было всегда — Верб был далёк от возвышенных таинств. Так было. Но всё изменилось теперь.       Арракис! Его тело. Его говорящее тело, что рассказывало собой целые жизни, эпохи. И глаза! Невозможно быть равнодушным, холодным, упрямым. Невозможно не верить и не желать знать ещё. Больше, больше. Узнать о нём всё!       И когда Арракис танцевал, Вербу казалось, что тот как на ладони — распорот, растерзан, каждый раз вынимал своё сердце, бросал его в воздух!.. Но стоило музыке замолчать, словно доспехи укрывали только что обнажённую душу — литые, тяжёлые, ни прорехи. Не было уязвимого места. Гордыня, молчание, сведённые брови, скупые движения, пустое лицо.       Оттого так ценил Верб теперь своё новое место подле яблони. Он понимал, что ему было оказано доверие наивысшее, ведь когда Арракис так танцевал, он был настоящим — пылающим, ветреным, вздорным, игривым, порой соблазняющим, чувственным, даже нежным однажды, когда Верб сыграл для него в шутку мелодию о русалках и странствующих мореходах. Простая мелодия, грустная, много повторов. Верб даже напел пару куплетов о том, как обманчиво хороши губы дев океанских, и как солоно-горько потом послевкусие их поцелуев. Арракис был прелестен в тот раз, нежен, тих, соблазнителен — он был русалкой, губительной девой морской, прекрасной и страшной. У Верба в ту ночь ещё долго не сходила улыбка, будто он, как моряк в песне, вкусил яд-нектар сладких речей и теперь жаждал ещё, неутолимо хотел продолжения.       Арракис был не просто талантлив, он был создан для музыки, танца, соткан из света и тени, помазан богиней искусства, выкупан в этом елее и поцелован в свои бесподобные ноги. А Верб был теперь его инструментом. И это было упоительно… иногда Вербу казалось, что для обоих.       Верб быстро перебирал струны, выходя из кульминации к, он уже знал заранее, трагическому финалу. Под конец, взяв высокую ноту и ориентируясь на изогнутые, будто в мольбе, руки Арракиса, Верб зажал лад и держал ноту долго, долго, так долго, что Арракис всем телом смог показать скорбь утраты. Поза, в которой замер под яблоней Арракис, казалась Вербу невообразимо прекрасной, сложнейшей — он стоял на самых мысках, откинув и изогнув вторую ногу так, что кончики её пальцев касались его запрокинутой головы. Будто бескостный, нечеловечески гибкий, выносливый, стоял Арракис в позе солнца и в его же лучах весь блестел.       Звук вибрировал под пальцем Верба и наконец стих. Арракис тут же обмяк, сбросил маску героя, словно мантия спала с его плеч, и он устало осел у ствола, опираясь спиной, стараясь дышать глубоко. На ощупь нашёл свою флягу с водой и, немного отпив, остатки вылил себе на голову и лицо.       — Потрясающе! — отложил ситар Верб. — Потрясающе! Ты — потрясающий!!! — с восторгом смотрел он на Арракиса, каждый раз восхищаясь его мастерством и возможностями стройного тела. — У меня дух захватывает от того, как ты гнёшься…       Арракис встряхнул мокрыми волосами и скривил губы в обычной пренебрежительной мине, которая, как понимал Верб, означала, что сам Арракис не считает сегодняшний танец выполненным хорошо. Арракис был болезненно строг к себе, чем втайне восхищал и возмущал Верба одновременно. Ну как?! Как можно быть собой недовольным, когда ты… такой!       — Жаль, что ты выступаешь и так изводишь себя только для Лигии, — откинулся Верб назад, опираясь на руки.       Он тоже устал — они тренировались уже третий час, и у Верба болели пальцы, руки, спина, но он, конечно, не смел сказать Арракису, что желал бы прерваться. Чем были его усталость и ломота в сравнении с тем, как беспощаден был к себе сам Арракис?       — Вот если б тебе отправиться за́ море… — мечтательно размышлял Верб. — Ты бы всех покорил! Мир у ног! — улыбнулся он. — Знаешь, я много где побывал и видел немало… Но ты!!! — он, щурясь от солнца, взглянул на Арракиса — тот всё так же сидел неподвижно в тени и дышал глубоко, чуть раскрыв пересохшие губы. — Посмотрел бы свет, узнал мир, заработал бы славу и денег. За такого, как ты, любая арена дралась бы!       Арракис отмахнулся от слов Верба, как от назойливой мухи, даже глаз не раскрыл, явно слушал вполуха.       — Ты когда-нибудь покидал Лигию? — вдруг спросил Верб, и Арракис слегка мотнул головой. — Есть места просто невероятные! — выдохнул Верб удивлённо, хотя он и догадывался, что Арракис вряд ли был путешественником. — А океан! — продолжал он. — Эта сила и красота. И небо такое!.. Нигде не увидишь по-настоящему звёзд, кроме как с палубы корабля. Темнотища со всех сторон, тишь и звёзды.       Арракис приоткрыл глаза и скосил взгляд на Верба.       — И шторм! — увлечённо рассказывал тот. — Тоже сила. Страшно так!.. Я чуть не делал в штаны. Но это словно узнать что-то такое… о себе и о мире. Знаешь, я не был мужчиной, пока не попал в шторм.       Арракис поднял с земли яблоко и прицельно метнул его в Верба, но не попал.       — Брось, — рассмеялся тот. — Я не в обиду. Просто, наверно, скучаю, — вздохнул Верб и откусил от брошенного в него яблока, но тут же и сплюнул — кислятина. — Я люблю море, дорогу, новых людей, города, языки, — Верб с удовольствием потянулся. — Никогда не засиживаюсь на одном месте. Не хотелось нигде пока пустить корни. Столько возможностей… — Вербу в лоб прилетело ещё одно яблоко, на этот раз метко врезалось, до искр из глаз.       Арракис резко встал и, бросив в Верба презрительный взгляд, быстро пошёл к дому.       — Эй! За что?! — крикнул ему в спину Верб: — Что я сказал-то?..       Но тот уже скрылся из виду за дверью, громко хлопнув ей так, что посыпались щепки с навеса.       Все соседи окраины уже знали Верба и привечали. Через день тот ходил к фермерам по домам, как всегда рано, улыбчивый и с большим коробом для покупок наперевес. Верб был разговорчивый и очень приветливый и быстро снискал расположение местных. За те недели, что Верб жил у Арракиса, о нём пошла молва по ближним домам. Весёлый, отзывчивый парень и сильный, не задира, не пьяница и гуляка, не обижал сальностями дочерей и хозяек, балагурил с парнями, уважал всех, всем был мил. Фермеры сразу прониклись к Вербу симпатией, ведь он показал себя не только открытым и добродушным, но, что важно, и знатоком дела. Твёрдо, но деликатно проверял Верб все представленные товары. Со знанием выбирал вырезку, яйца, пробовал пальцем сметану и масло, перебирал овощи, фрукты, нюхал вина и кофе. Выбирал лучшее, свежее, не торговался, но цену знал всему, что предлагали: платил точно — не больше, не меньше, и всегда щедр был на благодарность и похвалу. Ценил чужой труд. Да и помочь не отлынивал, коль просили — по мере сил делал. Телегу подбить, перенести часть ограды, поднять мешки до амбара. Вербу было не сложно, хозяевам вспоможенье.       Вскоре фермеры, как один, все уважали Верба и, уже зная, что ему нужно и сколько, оставляли лучшие порции и куски, доверяли самому заходить в закрома, делились походя новостями, бывало — и в гости звали, но Верб всегда тактично отказывал — спешил домой, к Арракису. С лёгкой усмешкой его одобряли и не настаивали. Со временем Верб стал понимать, что все соседи знали, что хозяин его удивительно беспомощный в быту человек — по фразам, брошенным порой, не злым шуткам, всё указывало на то, что фермеры хорошо были осведомлены о том, что Арракис… будто бы неземной, попросту как ребенок. Не знает цен, не разбирается в садоводстве, дом его на семи ветрах стоит чудом все эти годы.       Однако помощи Арракис не просил никогда, ни советов не принимал, ни предложений за деньги выправить что-то. Сам, сам. Ну, как мог. Но всё — сам. И поэтому Верб тоже был всем интересен. В кои-то веки в яблоневом саду в доме с жёлтой крышей появился хоть кто-то, кто мог бы улучшить положение дел его обитателя.       Как-то прачка, весёлая хохотушка Рами, развешивая бельё, рассказала Вербу, что до него были ещё двое наемников, присланных из дворца, но те не продержались и десяти дней — сбежали.       — Уж больно суров, — смеялась заливисто Рами. — Говорят, даже дрался, насмешничал, изводил. Да и скучно с ним… всё молчит и молчит, а как зыркнет! Сроду глазищ таких не видала, что демон какой. Вот и бросили все его, и никаких денег не надо! А ты вон сколько уже держишься, — удивлённо всплеснула Рами руками. — Не иначе факир ты, — кокетливо блеснули её глаза.       — Сейчас и тебя заколдую, будешь так щебетать, — подмигнул, шутя, Верб, и Рами игриво рассмеялась, подобрала подол туники и спряталась за натянутой на верёвке белою простынёй.       А Верб потом вспомнил её рассказ… о тех, других. Тех, кто служили его Арракису и сбежали, не стерпев нрав его и молчанье.       «Кретины», — кривился Верб: перед глазами вставала та сцена, когда Арракис так удивлён был, что Верб вернулся из города. Видимо, и не ждал… Совсем одинокий грачонок.       И по сердцу Верба бежали трещины грусти, сожаления и печали. За него. За вздорного, славного, невыносимого Арракиса, который так обрадовался тогда его возвращению, что вопреки самому себе, своей маске, — улыбнулся!       Каждый раз, идя за провизией, Верб брал с собой книгу жестов и, когда выдавалась минутка, выспрашивал, что означает то или это вот слово. Запоминал. Иногда быстро пытался зарисовать на полях. Фермеры вначале дивились, но быстро привыкли, поняв, что к чему, и охотно читали Вербу и помогали понять.       — Это ты хорошо выдумал, — хвалил Ренье-мясник, — так-то оно проще будет. Я тоже немного знаю из его жестов. Но обычно он пишет нам, что сколько надо.       — Вот зима будет, пойду подучусь, — кивал Верб, уже давно приняв решение, что после сбора урожая и заготовок к зиме времени будет свободного много, и он сможет брать иногда уроки — научится понимать Арракиса точнее и лучше.       Хотя Верб схватывал на лету и уже очень неплохо мог изъясняться руками, но порой Арракис был так быстр, рассержен или специально из вредности мельтешил — и было досадно. Вербу хотелось… хотелось с ним говорить без помех, но пока это было почти невозможно и очень медленно, а порой, видимо, и нелепо, так как частенько бывало, что Арракис вдруг прыскал от смеха на неуклюжие трепыхания Верба. Или, когда тот, не считав его точно, приносил, например, вместо полотенца ведро.       Таких казусов между ними было немало. Но Верба утешало лишь то, что всё чаще в ответ на его неумелость-неумность Арракис не сердился, не посылал его в дальние дали, а скорей потешался, беззвучно смеялся порой. В такие моменты на остром, строгом лице у тёмных олив глаз появлялись тонкие лучики, а на щеке — аккуратная редкая ямочка. У Верба теплело в груди, становилось вдруг жарко и тесно, и хотелось специально дурачиться, делать ошибки, глупить, лишь бы снова и снова видеть эти лучики, эту ямку, эти искрящиеся глаза.       Верб вернулся от фермеров позже обычного — заболтался с молочником, остался на чай. Разговор вышел с пользой: Верб случайно узнал поразительный факт и теперь спешил обсудить его с Арракисом.       — Ты закончил? — поприветствовал его Верб, ещё издали видя, как тот устало растянулся в тени на траве. — Прости, я задержался, — присев рядом, с улыбкой смотрел Верб на расслабленное лицо, на упругий стан и кокетливо виднеющееся бедро через прорезь длинной струящейся молочной юбки.       Как выяснилось, у Арракиса было много таких одежд. Юбки, красивые пояса, вуали, туники — всё, насколько мог судить Верб, шикарное, дорогое, сделанное, вышитое на заказ. И всё это изумительно шло Арракису, при этом вовсе не делая его образ женоподобным. Несмотря на муар, украшения, изящные руки и грим, от Арракиса всегда исходил исключительно мужской дух: сила и крепость, воля — сталь в бархате. Он был бесподобен! Бесподобен в своей противоречивой мужественности.       Характер! Гордость. Несгибаемый стержень. Достоинство. Манера себя держать… И тут же — тревожный взгляд и неумелость, хрупкость и уязвимость. Он был, как та брага, крепкий, хмельной и шипящий: взболтать — и рванёт, но утолить жажду — нет лучше! Лучше нет!       Кстати, о браге. Тут Верб вспомнил, о чём прослышал у фермеров.       — Есть разговор, — легонько дотронулся он до горячего предплечья Арракиса. — Поговорим?       Тот приоткрыл глаза, вскинул бровь и явно нехотя, но сел, оперевшись спиной о ствол яблони.       — Я кое-что нам принёс, — Верб достал из короба плетёную бутыль, откупорил пробку, дал напитку подышать и протянул Арракису. — Попробуй. Это сидр.       Арракис понюхал горлышко бутыли, поморщился, но приложился, тут же отпрянув и сощурившись. Пальцы его изогнулись, сложившись быстро в «Крепко, но недурно».       — Вот, — кивнул Верб. — Отличный сидр, — он потянулся за бутылью и тоже сделал несколько глотков. — Забористо! — выдохнул с удовольствием.       Арракис вопросительно посмотрел.       — Этот сидр сделан из твоих яблок, — пояснил Верб, начиная задуманный разговор. — Я тут узнал, что, оказывается, ты весь свой урожай раздаёшь местным.       Арракис дёрнул плечом, всем своим видом говоря: «И что такого?»       — Они сказали мне, что каждый год ты им разрешаешь собирать здесь яблоки и взамен не просишь ничего. Ничего не получаешь! Ну, может быть, пирог, — рассмеялся Верб.       «Не люблю пироги», — вывел руками Арракис.       — Я так и думал, — усмехнулся Верб, — но речь не об этом. Ты раздаёшь задаром то, что можно продать!       Арракис закатил глаза и скривил губы. «Не твое дело» — резко показал он Вербу.       — Как раз моё! — возразил тот и вперился упрямым взглядом. — Я твой садовник, помнишь? — усмехнулся Верб, а Арракис дёрнул головой — видимо, он Верба таковым вовсе и не считал. — Царевич велел заниматься мне садом, — говорил Верб, — и я намерен волю его исполнять. Тем более… Послушай, — он вновь дотронулся до руки Арракиса — кожа горячая, влажная под пальцами, как нагретая гладкая галька. — Ты экономишь на вине и на мясе, не сдаёшь бельё прачке. И я подозреваю, это не от того, что ты такой аскет и брюзга… — он хитро улыбнулся. — Хотя и это, разумеется, тоже. Но, думаю, что основная причина в том, что тебе не хватает монет.       Щёки Арракиса вдруг вспыхнули так ярко, словно Верб сказал ему что-то возмутительно непристойное, и Верб ожидал, что сейчас вновь начнётся брань и отповедь, суть которой он едва ли успеет уразуметь… Но нет. Щёки Арракиса алели, ресницы несколько тревожных взмахов дрожали — он был очевидно очень смущён и сконфужен. Верба это ободрило. Значит, он прав, и Арракис не скуп, а просто беден.       — Я не знаю, сколько ты получаешь серебра за свои танцы. Сколько выступлений ты даёшь в сезон или за год. Но уверен, что нельзя полагаться всегда лишь на возможности своего тела.       Арракис будто оскорблённо вскинул подбородок.       — Я знаю — ты великолепен, — улыбнулся, ожидая такой реакции Верб. — Но ты — человек, — он посмотрел на истерзанные тренировками, натруженные ступни. — Что будет, если ты… заболеешь? — аккуратно предположил Верб. — Или повредишься? Или устанешь? Или просто… — он вздохнул. — Знаешь, толпа любит развлечения. Но так же она любит и новизну.       Он глянул исподлобья, зная, что скорей всего говорит жуткие вещи для такого человека, как Арракис. Для того, кто жил танцем, кто общался с миром всем своим телом. Наверно, больно осознавать, что даже великолепное, блестящее искусство и мастерство — не вечно. Что оно имеет предел, а вместе с ним — и Арракис. Что настанет время, когда он уже не сможет гнуться, летать, вскидывать к ветвям деревьев свои стрелы-ноги. Тело — тлен. Верб это понимал хорошо. Но понимал ли Арракис?       — Тебе нужно подспорье, — продолжал рассуждать Верб. — Доход, который дал бы возможность в случае чего не пойти по миру.       Арракис крепко сжал челюсти, по лицу гульнули желваки, он метнул в Верба раздражённый взгляд и ткнул в него больно-резко пальцем.       — У тебя есть я? — догадался Верб, и на секунду в душе шевельнулось радостное и тёплое, разумеется, невозможное. — Да, я есть, — кивнул Верб, — но я не всегда…       В глазах Арракиса мелькнула паника, ресницы его быстро-быстро затрепетали — доля мгновения, но Верб заметил. Мимика Арракиса была одновременно и скупой, и очень красноречивой. Для обывателя скупой. Для того, кто всем сердцем, неосознанно желал узнать Арракиса лучше и ближе — красноречивой, громкой, точной в своей малости неуловимой. И Верб заметил! Этот точечный испуг и досаду. И всё это заставило его закончить предложение не так, как он собирался, не так, как знал, что когда-нибудь будет.       — Я не всегда буду здоров и силён, — выдохнул Верб, идя на сделку с правдой и очевидным. — Не всегда смогу делать то, что с лёгкостью делаю пока сейчас.       Облегчение на лице Арракиса было таким несомненным, что Верб улыбнулся. «Бедный грачонок… Что ж мне делать с тобой? — с нежностью подумал Верб. — Упрямец. Чёртов гордец и дитя…»       Столько теплоты разлилось в груди Верба, что он замолчал и снова приложился к бутылке.       — Я предлагаю нам с тобой собрать пока немного яблок, — воодушевился Верб. — По первости пару корзин. И попробовать сделать свой сидр, — он поиграл бутылкой в руке. — Я уверен, мы сможем лучше, чем это, — Верб снова отпил из горла, поморщился крепости и передал бутыль Арракису. — Если выйдет, — в глазах блеснул азарт и убеждённость, — если сможем, то это будет не только повод обменивать сидр на продукты, но и пойти с ним на рынок.       Арракис брезгливо поморщился.       — Понимаю, — усмехнулся Верб, — и не предлагаю идти торговать тебе, — мысли о стоящем возле лотка с вином Арракисе рассмешили его. — Но мы и правда можем сделать свои этикетки, получить разрешение у Аристея. Я уверен, он тебе не откажет…       Арракис задумчиво кивнул, к удивлению Верба, словно уже соглашаясь.       — Попробуем, да? — заразительно пылал энтузиазмом Верб. — Торговля — выгодное дело. А торговать брагой — золотое дно! У нас тут целый сад серебра, а ты его раздаёшь, — кольнул правдивым укором Верб, а Арракис в замешательстве дотронулся до ветки яблони, посмотрел на листья, словно видел впервые, и, обернувшись к Вербу, решительно закивал.       — Отлично! — просиял тот. — Тогда завтра начнём, — хлопнул он в ладоши, с интересом наблюдая, как Арракис снова отпивает из бутылки, на этот раз явно пытаясь распробовать вкус и аромат. — Утром будем, как всегда, упражняться, — планировал Верб, — а после обеда, ближе к вечеру, по холодку, начнём собирать.       Арракис передал бутыль Вербу, и тот подумал… а не напиться ли им?       Довольный результатами разговора, новым планом и тем, как спокоен и расслаблен сейчас Арракис, Верб тоже сбросил внутреннее напряжение, вытянул ноги, достал из короба гроздь винограда, ломоть сыра и свежий хлеб.       — Проголодался? — посмотрел он на чуть разрумянившегося от браги Арракиса. — Перекусим здесь? Сегодня не так душно.       И он стал нарезать крупные ломтики сыра и хлеб, разложил всю эту нехитрую снедь на упаковочной бумаге, в которую был завёрнут до того зеленый лук. Было тепло и ветрено — в тени приятно, даже свежо. Сидр перестал казаться слишком уж крепким, сыр чуть солонил, свежий хлеб пах чудесно и аппетитно. Стрекотанье в траве, пение птиц, шелест листвы и мерное дыхание Арракиса, его белая юбка, острое колено, торчащее в прорези, звон браслетов на щиколотках — Верб хмелел, плыл по волнам внезапного покоя, истомы. Он был опьянён и воздухом, и брагой и, наверное, Арракисом, что сидел так близко и так безупречно смотрелся в этот миг, в этом саду, во всём этом цветении. Так тихо и безмятежно. На жёлтую крышу их дома приземлился аист, и Верб подумал, что а вдруг надумает свить здесь гнездо…       — Знаешь, — растянулся Верб на траве так, что лицо его было вровень со ступнями Арракиса, — у меня никогда не было дома. Сколько себя помню, я всегда был один, — Верб смотрел на плывущие облака, мелькавшие сквозь листву. — Приюты и чердаки. Помню, как всегда очень хотелось есть, — он сорвал травинку и стал её медленно покусывать, сидр внутри тепло разливался по венам, и хотелось поговорить. — Я искал еду, воровал, дрался за каждую корку, а потом — мне, наверно, было лет десять — сел на первый корабль и с тех пор так и блуждаю по миру. Ни семьи, ни памяти, ни друзей, — он чуть приподнял голову посмотреть, не задремал ли под деревом Арракис, но тот сидел неподвижно и слушал, казалось, внимательно, смотрел прямо на Верба.       — Даже имя моё, — улыбнулся ему Верб, — возможно, и не моё, — хмыкнул он и лёг обратно на землю. — Мне приснилось, что так зовёт меня мать. Но, может, это и грёзы.       Арракис опустился на землю тоже, растянулся на мягкой траве, заложил руки за голову.       — Я часто думал, каково это — знать кто ты, откуда? — продолжал Верб. — Я ведь даже не знаю, где я родился, кто я по крови. Путешествовал много. Полмира объехал, и одно время… так глупо… — Верб с горечью рассмеялся. — Я вглядывался в лица людей просто на улице, в порту, везде, где бывал. Я думал, что, может, увижу кого-то похожего на себя — и узнаю, — он замолчал, солнце сместилось и стало падать ему на лицо. Верб перебрался в тень к Арракису, сел рядом, выпил ещё немного сидра из бутылки. — Стал старше и быстро смирился, — утёр Верб губы ладонью. — Может, это и к лучшему, что я всё время один. Не надо оглядываться и бояться. Я ведь немало налиходеил за свою жизнь, и кто знает, чем бы ещё обернулось для моих близких такое родство. А так, — он пожал плечами, — не горжусь своим тёмным прошлым, но и не стыжусь его. Смельчаки не живут вечно — так говорят, но я думаю, что трусы вот и не живут вовсе. Я никогда не боялся жить, хотеть, брать и уходить. А такое… — он посмотрел на аиста, что вспорхнул с жёлтой крыши и улетел. — Такое не многим по нраву. Хотя иногда мне хочется найти место… Не знаю… Такое, где сразу поймёшь — это оно! Дом. Или человека. Кого-то, кто заменит мне всё — и остановит.       Арракис задумчиво смотрел перед собой, его пальцы ласково перебирали траву, браслет на запястье подрагивал лёгкими бубенцами.       — Аристей мне сказал, что ты попал к нему в услуженье, когда был ребёнком совсем, — посмотрел Верб на Арракиса, и тот поднял глаза. — Ты помнишь свою семью?       Арракис медленно, будто решая, стоит ли сообщать, но всё же сделал несколько сдержанных жестов.       «Их убили. Но я помню», — понял Верб.       — Прости, я не знал, — искренне огорчился он. — Значит, ты тоже, как я — сирота.       Арракис резко поднялся с земли, сел, лицо его словно застыло, и он потянулся к бутылке, сделал сразу несколько больших глотков.       — Скучаешь? — тихо спросил Верб, не ожидая ответа: он и так понимал, что это не то, что Арракис хотел обсуждать. — Даже не знаю, что хуже, — покачал головой Верб, — не знать своих близких вообще или знать-помнить и потерять.       Арракис скривил губы и показал Вербу пальцами — «второе».       — Да, — хмыкнул с горечью тот. — Думаю, ты прав, лучше вообще не знать. Мне так жаль… — он посмотрел на ровную спину, на острый профиль, взъерошенные волосы, и так чётко представил, каким Арракис был ребёнком. Испуганный, маленький и худой, оставшийся один на всём свете, ставший в одночасье рабом.       Это был неподвластный Вербу порыв: он придвинулся и обнял красивые твёрдые плечи, боднул лбом неуклюже висок Арракиса, всем сердцем жалея его — вот того, маленького, слабого, перепуганного мальчишку.       Арракис вздрогнул. Пронзительный взгляд, настороженно-гневный. Их глаза встретились… и словно ветер стих, и птицы умолкли — Верб слышал только громкий бой сердца. Он неуловимо потянул Арракиса к себе ближе, погладил пальцами гладкую кожу плеча. Арракис мелко вздрогнул, смотрел пристально, глубоко и вдруг фыркнул, сморщил нос и отпрянул. Этот знак Верб понял без пояснений. Было жарко, он всё утро работал и пах соответственно — не отвратно, но резко, трудом.       — Да уж, — рассмеялся Верб и отстранился. — Ты прав, мне стоит помыться. Заодно протрезвею, — поднялся он на ноги, стряхнул с брюк травинки. — Не сиди долго, скоро тень пропадёт.       Летний душ был оборудован здесь же, в саду. Это было крепко слаженное небольшое строение, состоящее из трёх перегородок и бочки, в которую Верб каждое утро наливал колодезную воду — к полудню вода прогревалась, и обычно Арракис после упражнений всегда мылся первым, а Верб уже вечером, если успевал. Тут же в траве стоял ящик, в котором хранились тминное мыло, мочалка, масла для волос и другие флакончики Арракиса. Верб любил всё обнюхивать и, с молчаливого согласия Арракиса, пользовался его туалетными принадлежностями. Пользовался с наслаждением, надо сказать. Заслонки у душевой не было. Сад простирался на много аров* и был густ и ветвист, потому надобности в засове не было никакой.       Верб разделся, шагнул в душевую, выкрутил клапан. Вода тёплая заструилась по телу, мыло вспенилось. Верб водил тёмным бруском по груди и вдыхал густой аромат тмина, оливы. Хмель ещё не рассеялся из головы, и в мыслях кружило и вспыхивало томное, сладкое, невысказанное, но бьющееся вместе с кровью по венам. Верб намылил голову, пена текла вместе с водою по торсу, и хотелось ласкать себя, дать волю нечётким фантазиям, вдыхая запах чудесный, знакомый уже до крупицы, дать напряжению выход. Верб коснулся сосков, сжал один; чувствуя волну жара, он откинулся головой к деревянной перегородке и, прикрыв глаза, дотронулся до себя там, где было желанней всего, всего горячее. Плоть его затвердела, ладонь заскользила ритмично, дыхание участилось — Верб гладил себе сосок и член и мечтал о горячем, кусачем рте на своей шее, груди, животе и на головке…       Он был близок к разрядке, мышцы сладостно налились, когда вдруг послышался шорох травы рядом и шелест одежд, да звон нежный, легко узнаваемый. Верб вздрогнул, открыл глаза и вспыхнул смущеньем — напротив него, всего в шагах десяти, стоял Арракис с полотенцем в руке и пылающими щеками.       Сердце Верба гремело о рёбра, он сглотнул ком и сжал руку, рефлекторно прикрывая головку.       Надо было остановиться, сказать что-нибудь, попросить полотенце… Но Верб замер под рассекающим даже воздух взглядом ошарашенного Арракиса. Было что-то страстное и порочное в его глазах, что-то такое, с вызовом брошенное и бесстыже не отведённое.       Арракис не ушёл, не отвёл глаза, не шелохнулся, лишь кадык нервно дрогнул на изумительной шее. Верб шумно выдохнул и, не стерпев шквал возбуждения, вновь стал ласкать себя, только теперь быстрее и резче, ощущая лавину экстаза всё ближе и ближе. Он не сводил глаз с Арракиса, а тот, словно заворожённый, смотрел то на ритмично работающую ладонь, то на грудь Верба, на его напряжённые руки и плечи, на чёрные линии-змеи и вязи, что украшали весь торс Верба до бёдер. Губы Арракиса чуть приоткрылись, зрачки потемнели, когда он заметил, что Верб вот-вот кончит, и, едва это произошло, Арракис громко выдохнул и попятился, будто шатнулся и сам от оргазма.       Верб смыл семя и, восстанавливая дыхание, смущённо, но скрывая это за дерзостью, произнёс:       — Понравилось?       Арракис тут же отмер, свёл брови сурово, скривил губы почти с отвращением и гневно бросил в Верба скомканное полотенце, сопроводив свой уход знакомым уже жестом, означающим, что Верб — животное, и ему стоит немедленно отправиться в пекло!       Верб намотал на бёдра брошенное в него полотенце, вышел в сад; телу было легко: влажной коже от ветра приятно, чресла пусты, хмель развеялся, но… На душе как-то муторно, суматошно, истошно-тревожно. Словно он вот сейчас принял опий, и хотелось ещё и ещё, хотелось кричать и крушить, выть, подраться! Только бы перестать… Перестать! Перестать! Это чувствовать. Это дикое-дикое, незнакомое пламя, этот зов, эту муку, невыразимую тягу, бессилье. Этот хаос и свист в ушах, и покалывание, и щекотку.       Боги, сжальтесь! Не ведаю я, что желаю…       К ужину напряжение в доме рассеялось. Верб старался как мог вести себя как обычно. Арракис был привычно строг, поглощён собой и безупречно тактичен — ни жестом, ни взглядом он более не дал поводов Вербу смущаться и чувствовать себя неудобно, неловко. Та оторопь, что охватила обоих в саду, словно отлив, схлынула, и остались ракушки застенчивости молчаливой, и только.       После ужина Арракис невозмутимо читал и даже помог Вербу убрать со стола, попросил чуть-чуть протопить камин и, простившись, ушёл к себе. Всё сдержанно и спокойно, всё как и прежде…       И Верб, наверное, очень бы удивился, узнай он, что всю ночь Арракис, вопреки своему безмятежному виду, прокрутился в постели, лихорадочно маялся и ласкал себя до исступления несколько раз, почти до рассвета, представляя за всем этим мощную, исполосованную чернилами грудь, крупные руки, терзающие член, тёмные ореолы сосков, мягкие губы и ласковый взгляд за поволокой желанья.       Арракис видел Верба и всю ночь отдавался ему без остатка.