ты — причина улыбок уютных, заспанных, смеха, которым роты будить к атаке. в темноте под звёздами завалиться на спину и смотреть, как падают. ты веришь в знаки? ты вселенной веришь? а мне ты веришь? ничего случайного и напрасного. жизнь закрывает двери. и жизнь открывает двери. жизнь захотела, и жизнь сотворила нас. но ты — иллюзия. точно. ты — сон и вымысел. за такое правдоподобие как минимум жду оваций. только не уходи. только не исчезай. я не вынесу. можно мне сегодня не просыпаться? Марина Тмин
Верб всю ночь в агонии и стыде крутился в постели. Сон бежал от него, не убаюкивал даже бьющий по крыше ливень. Жар из сердца безумием опалял всего Верба. Разрывал на куски, молоточками бил по вискам. — Ну зачем?! Ну зачем? — без конца карал, убивал себя Верб. Ведь он принял подарок, ведь он улыбнулся, благодарил… И так всё испортить! Верб кусочками собирал всю картину прошедшего дня — это хрупкое единение и согласье, эту прогулку. То, как покорно Арракис согласился надеть брюки и его простую рубаху, как смешно жмурился по дороге и кидал Вербу орешки, а тот пытался поймать их на лету ртом. Верб вспомнил робость и трепет, возникшие у фонтана, когда Арракис был очевидно испуган шумом города и толпой. Помнил, как яростно наотрез Арракис отказался примерять что-то в салоне платья и как благоговейно поглаживал чёртов пояс, будь он трижды неладен! Их тихий ужин, улыбки, беззвучный смех и тот танец… Верб так хорошо помнил-чувствовал, всё ещё ощущал славную тяжесть на своей груди от доверчиво прильнувшей к ней головы Арракиса. Его мягкие волосы под рукой, нелепые, несуразные перешагивания на месте. Как, наверное, смешон был Верб для Арракиса. Но в то же время Верб знал — им было хорошо в тот момент. Им обоим. Он не мог ошибиться: Арракису было спокойно и бережно-тихо тогда, в этом танце-не танце, в этих объятиях, шагах, стуке сердца. И потом всю дорогу они бежали, смеялись и держались за ру́ки, и подарок… он принял. Верб же видел искорку взгляда и благодарность, тёплые переливы, скрытые за удивлением. Ах, если б вернуть всё назад! Он бы смолчал. Вытерпел. Не сказал бы. Не прикоснулся. Но жар памяти от ощущения кожи под губами, обнажённый сахарный Арракис, его плоть, что кокетливо показывала себя сквозь кружева и узор, розовая головка в обрамлении жемчуга — ну кто б удержался?! Верб оправдывал себя только этим. То, перед чем он не смог устоять — бесподобнейший эрос, соблазн, сочащееся желанье, невинно укрытое в складки роскоши и порока. Он был уверен, что даже оскопившие себя жрецы храма Ирады не снесли бы такой чувственной муки и тоже бы пали. Отступать было глупо, трусливо, не по-мужски. Он признался. Себе. Арракису. Он влюблён! Он любит его. И он не сдастся. Решение было простым и, приняв его, Верб почувствовал, что тело словно разжали тиски. Стало легко и спокойно, уверенно. Будь что будет! Он не отречётся, не спасует, не заберёт своих слов. Он влюблён! Он желает! Он полон надежд. И он добьётся! Ещё до рассвета — дождь все ещё моросил, но уже затихал — Верб крадучись вышел из дома и воровато посетил тайком сад соседей. Ткачиха Амара, приятная грузная хохотушка, выращивала в своём огороде, кроме прочего, амариллис. На продажу, конечно. Но Верб решил, что из-за одного цветка не убудет, да и помогал он Амаре не раз таскать то мешки, то рулоны с готовыми к рынку коврами. Верб выбрал самый высокий и алый цветок. Он был уверен, что Арракис, как и сам он, знает значение такого дара. Все знали. Каждый цветок — это символ. Что может быть проще — заявить о своих намерениях или отказать не словами, но жестом. Верб надеялся, что Арракис оценит изящную форму его объясненья. И Верб надеялся на ответ. С замиранием сердца он вернулся домой, стряхнул с волос капли дождя, бесшумно подошёл к пологу Арракиса и у его края положил благоухающий алый амариллис. С первыми лучами солнца Верб, как и ожидал, услышал лёгкий шорох внизу, звук льющейся воды, звон тихий браслетов — Арракис проснулся. Верб тревожно ждал, чтобы выглянуть. Если Арракис поставит в воду амариллис, это будет означать, что он принимает ухаживание. Амариллис, подаренный мужчине, был призывом перейти от дружеской привязанности к любовной. Это был сигнал о том, что подаривший хочет большего, просит о сближении. Принятый цветок — одобрение. Отвергнутый — отказ. Верб вслушивался напряжённо в звуки с кухни — кувшин с водой негромко бряцнул, тихие шаги, звук открывающейся двери. Арракис ушёл. Он никогда не завтракал до тренировки, только после. Верб посмотрел в окно своей комнаты и увидел, что Арракис уже занял позицию под любимой яблоней и разминается. Медленно Верб спускался, сдерживал себя, хотя хотелось поскорей увидеть, что сделалось с цветком. В кухне было темно, лишь тонкий флёр аромата Арракиса — цедра, тмин. Брошенное полотенце. Амариллиса не было. Верб даже воровато заглянул за полог Арракиса, в эту обитель неприступную, уголок нимфы — всё в подушках, флакончиках, шарфах, сброшенной на пол одежде. Цветка не было. Арракис его не принял! Вербу стало горько, но, впрочем, он и не рассчитывал на быструю победу. Главное было обозначить чётко свои намерения, ещё раз дать понять, что он претендует больше, чем на дружбу. Что ж, дорога начинается с первых шагов! Верб взбодрился, развёл огонь, умылся, выпил кофе и, прихватив ситар, вышел наконец-то в сад. Арракис как раз закончил разминаться и растягиваться, и можно было приступать к танцам. — Доброе утро, грачик, — улыбаясь, приветствовал Верб Арракиса, и тот, на секунду сбросив хладнокровие с лица, чуть вспыхнул. — Как спалось? — беспечно спросил Верб, усаживаясь на траву и прилаживая ситар себе на колени. — Потанцуем? — лукаво изогнул он бровь, стараясь как можно более двусмысленно произнести этот свой обычный монолог. Арракис развернулся к нему спиной, небольшая маечка-кольчужка из золотых цепочек засияла в лучах солнца. Верб зажмурился. Лёгкие складки жёлтого струящегося шёлка — шальвары, совершенно точно надетые на голое тело — подчеркивали маленькие ягодицы так, будто и не было никакой ткани. «Пытка», — подумал Верб и заиграл так томно-страстно, что покорный во всём музыке Арракис следующий час был так пылок, яростен, томен, так возбуждён, влюблён, порочен, так грозен, вспыльчив, так неутомим. Верб задал темп в ритм своему сердцу, а оно стучало, рвалось, гремело в прутья рёбер, ликовало! Пальцы бегали по струнам, Верб не прерывался, не менял тональность — музыка струилась, бушевала. Арракис парил, горел в ней и кружился. Глаза его обжигали словно угли… и вдруг в середине этой пляски, в сильной доле, очень точно, выверено, в смысл, в красоту, во взмахе лёгком рук в Верба полетели цветы — целый букет! Верб был ошарашен, но, конечно, тут же отметил, что то были не бездумные цветы. Ромашка — недоверие. Фиалка — осторожность. Фенхель — неприступность. Жимолость — верность. Утёсник — терпеливость. И розовый клевер — ожидание! Верб разглядел их все. Струна сорвалась. Музыка стихла. Верб получил ответ. И как! Какой! О, он знал, что не ошибся в Арракисе. Прекрасный, честный, сдержанный, великолепный. Верб ни мгновения не размышлял — из всех соцветий он взял клевер и вставил его себе за ухо. Он подождёт! Столько, сколько будет необходимо. Арракис часто дышал, в этой дикой пляске он запыхался, с него почти градом лила влага-соль, он вскинул подбородок, не моргая глядя на то, какой Верб выбирает цветок. Клевер. Зрачок расширился. Верб встретил взгляд прямо, открыто. — Продолжим? — улыбнулся он как ни в чём не бывало, и Арракис дёрнул бровью изящно-надменно, мол, как пожелаешь, если осмелишься и не боишься… Верб не боялся. Он смотрел на золотую сетку-кольчугу, покачивающуюся от дыхания Арракиса, на его соски, на капли пота, на литые напряжённые мышцы, взъерошенные волосы и понимал, что весь он, весь этот мужчина, весь-весь — будет его! Должен быть. Он был создан для Верба, а сам Верб был предназначен ему. Вечером, как и договаривались накануне, когда спала жара, Верб и Арракис собирали в саду упавшие яблоки. Арракис надел новую рубашку, простую и свободную, и те самые огородные брюки. Верб глядел на него и не мог решить, каким тот нравился ему крепче — тот, что утром сиял в золотой сетке цепочек, или этот — простой, спокойный и такой трогательно-усердный. Арракис смиренно собирал яблоки, неторопливо обтирал их, складывал в короб, иногда нюхал — пахли они бесподобно, но были ещё не совсем спелыми. Паданица после шторма, но ещё не урожай. Как раз им на пробу, испытать свои умения и попробовать перегнать сидр. — Чувствуешь, какой аромат? — довольно спросил Верб, видя, как Арракис в очередной раз прижимает к лицу яблочный бок. — Сладкий, но с кислинкой, а если добавить с фантазией пряностей, будет просто нектар. Как ты, — хитро сощурился Верб и подмигнул, тут же получив в лоб яблоком. — Вот выбьешь мне глаз, не смогу играть для тебя, — смеялся Верб, совершенно не обижаясь. «Не велика потеря», — быстро показал Арракис. — Это просто ты ещё толком не слышал, как я пою, — смеялся Верб. Арракис картинно заткнул уши и закатил глаза, но Верба это не остановило, и он, присев у дерева, вздохнул и, глядя на садящееся солнце, запел.— Говоришь: ну привет, волчок, что ты стреляешь взглядом, не смотри на меня будто загнанный в угол зверь. Я принес тебе в чарке воды и немного яда. Ты же веришь мне? Веришь? Ну, пей же. И дальше верь. Говоришь: полежи здесь у двери, пока я занят, может быть, вечерком я поглажу тебя меж ушей. Что ты лезешь ко мне своей лаской, уйди с дивана, у тебя пасть слюнява и слишком колюча шерсть. Говоришь: сядь поближе, хочу о тебя погреться, покажи-ка собачью преданность мне свою. Говоришь: возьми нож, вскрой грудину, отдай мне сердце, я тебя приручил…
Арракис всё время, пока Верб негромко пел, сидел невдалеке и, казалось, внимательно слушал, хотя и смотрел не на Верба, а на корзину с яблоками у его ног. Гримас больше не корчил, видно, тронули его, задели простые рифмы. «Баллада хорошая, — медленно вывел он, — но поёшь ты ужасно», — и ехидно оскалился, но не зло, скорее подначивая. Верб рассмеялся. — Пять из десяти — уже хорошо, — и продолжил собирать яблоки. Арракис отталкивал его, не поощрял ничем, но и не гневался, не прогонял… а ведь мог! И этого уже было довольно. Пока. Счастье — просто видеть его и быть рядом. Дни тянулись размеренно и неспешно. Верб каждое утро приносил Арракису цветы, но больше не оставлял их возле полога, а ставил в вазу, демонстративно. Большие подсолнухи — восхищение. Алые розы — страсть и любовь. Колокольчики — преклонение и благодарность. Васильки — доверие, преданность. Анемоны — искренность, прямота. И гардении — «Ты прекрасен и станешь моим!» Арракис оставлял без внимания все эти букеты, а от анемонов вообще расчихался и выставил их на крыльцо. Верб не унывал. Он собирал Арракису свежие ягоды, приносил лакомства, выменянные на ручной труд у соседей, — инжир, финики, сахарную айву. Заваривал ему лучшие травы для ванночек перед сном. Ступни Божественного Икарра были ценностью, и Верб не только следил за температурой воды и качеством трав, но даже заказал Амаре связать мягкие тапочки с замшевыми подошвами, чтоб не бегал Божественный по дому босой. Верб, как и прежде, но теперь с бо́льшим усердием, намывал ежедневно полы, чтоб Арракис не чихал, стирал бережно его вещи, пел ему постоянно баллады, готовил полезные блюда и даже заранее нарезал мясо на маленькие кусочки. Арракис, конечно, всё это замечал, сдержанно благодарил, редко, но улыбался, чаще подшучивал и всё реже с уколом, но был холоден, как глыба льда Иститары, разве вежлив, и только, да порой помогал Вербу изучать книгу жестов. С Арракисом дело пошло в разы бойче — он указывал на предмет и потом показывал его означавший жест, иногда даже пытался буквенно, но, поняв тщетность, старался делать как удобнее Вербу. А тот быстро учился, делал пометки-рисунки, запоминал на лету, повторял, откровенно смешил порой Арракиса, но тот оказался терпеливым наставником и раз за разом показывал, как нужно и правильно, хотя и не отказывал себе в удовольствии дать иногда щелбан неуклюжему Вербу. Подступало время выступления Арракиса в театре. В последние дни перед представлением он больше не изматывал себя вечерами, только по традиции утром, а вторую часть дня Арракис теперь посвящал приготовлению, доработке костюмов, подбирал украшения к ним и сами образы — к номерам, развешивал свои лёгкие, будто перья и паутинки, шарфы и шальвары, юбки, вуали, платки и веера. Верб ходил окружённый этой невиданной красотой и хмелел от запахов, фантазий, дурмана, от того, как всё это шло Арракису и в то же время было совершенно не им. Это вещи Божественного Икарра… который, как виделось Вербу, очень мало имел общего с земным Арракисом, чихающим, как котёнок, от любой пыли и втайне обожающим малину с клубникой. Как-то вечером, утомлённый своими хлопотами и просто за день уставший, Арракис задремал у камина, где после ужина пил свой чай и растирал ступни. Он откинулся в кресле и, сморённый теплом очага и мелиссой, уснул. Верб ходил за водой и дровами и, вернувшись, застал Арракиса таким — спящим, обмякшим, расслабленным, очаровательно беззащитным. Верб любовался им долго и любовался бы и ещё, но помнил, что эта поза для сна неудобна, опасна. Он бесшумно сходил и откинул полог в комнату Арракиса пошире, расстелил его небрежно заправленную постель, взбил подушки. Было неловко касаться личных вещей, белья, но Верб хотел, чтобы Арракис отдохнул. Как пушинку взял он его на руки, бережно-нежно перенёс в постель, уложил, укрыл одеялом, задержался всего на мгновение… чтоб запомнить, как он красив, когда спит, когда так безмятежен и тих. Прикоснуться не смел — знал, что это будет нечестно и подло, но хотелось до боли, руки даже дрожали в ожидании близости и желали, желали! Но Верб усмирил свою жажду и тихо вышел, плотно зашторив бархатный полог. Арракис пробудился рано и отдохнувшим, сладостно потянулся и дал себе пару минут постельной неги, безделья. Но внезапная мысль услужливо ему подсказала, что последнее, что он помнит — это очаг, чай с мелиссой, и как он растирает себе маслом ноги. Он уснул в кресле! Но… проснулся в постели! Арракис резко сел и забегал глазами по комнате, потом отбросил с себя одеяло — он был в одежде, в той же, в которой был и вчера. Значит, Верб его не раздевал. В комнате тоже всё было без изменений. Арракис выдохнул и улыбнулся, но тут же вновь всполошился и пошарил рукой под подушкой — книга, что он читал последнее время, была там же, где он её оставлял. Арракис раскрыл томик легенд Самсаари — между страниц лежал засохший уже амариллис. Хрупкие лепестки всё ещё тонко пахли, стебель изогнуто тлел на бумаге. Арракис коснулся цветка и прислушался — наверху раздались шаги: Верб тоже проснулся.