{ * ָ ࣪ 🗡️⋆ ִ ۫ ּ 𖥔 ִ ˖ ࣪ ་ 🥀˖ ʿꜝ }
Ветер с запада гнал тучи по равнине, осенённой их огромными, величественными тенями. Солнце садилось, озаряя мир вокруг белым зноем. Тени туч плыли по коричневой земле, расщеплённой множеством глубоких трещин: земля та, некогда плодородная — как гласили давние сказания, затерянные в веках — а теперь безжизненная и простёршаяся на множество лиг во все стороны, была похожа на изъеденную старостью кожу старухи, прожившей долгую, но несчастливую жизнь. По пыльным скалам, подобно рёбрам выступавшим из почвы, как из мёртвой плоти, шелковисто стелилась длинная голубая гори-трава. Она как богатый густой мех играла и поблёскивала под дыханием ветра, и выглядела единственно живой и прекрасной здесь, в этих безжизненных краях — такой мягкой, такой гладкой, но каждая из валькирий знала, что опаснее всего поддаться соблазну и устроить ночлег поверх гори-травы, а хуже того — палить здесь костры или жевать её. Откуда ей брать удобрение для своего роста, откуда питаться, колоситься и зреть, наливая почти белые семена-коробочки жизнью и пульсацией света, так хорошо заметного особенно тёмными ночами? Пустыня только кажется местом, где не бывает путников. На деле же, если приглядеться к гори-траве внимательнее, можно заметить, как густо она поросла поверх множества чужих останков и вещей, оставленных здесь прежними владельцами: брошенных попон и седельных сумок, черепов и предметов одежды, и как то тут, то там среди неё выглядывают кости, выбеленные временем и песком, перемежающимся вместе с беспощадными ветрами — ветрами, зовущими в долгий путь. Земля на три дня пути обильно поросла гори-травой: стало быть, когда-то здесь было большое стойбище или, может, отряд странников, неудачно разбивших лагерь на почве, уязвлённого этой заразой. Стоило поспать одну ночь, и, одурманенные, люди, птицы и звери, и всё живое больше не пробуждалось. С первой зарёй вечно голодная, иссушённая земля Хай Учинпи утягивала в себя тела и вещи тех, кто держал свой путь через пустыню: многие из странников, те, что были поумнее, до тех пор, пока не миновали Соляные Столбы, имели привычку спать в сёдлах, если у них были верховые животные или дым-машины. Дальше, там, где песок и едва разметённый суховеями грунт становился сланцем и напластованиями соли, гори-трава не росла. Оранжевое небо было червлёным у горизонта и угольным на западе. Там, где солнце садилось, ночь уже накрывала мир своим необъятным куполом. Оно вскипало горячими протуберанцевыми вспышками по обожжённым краям, и это значило, что очень скоро, как и раз в сотню лет, согласно легенде, на землю упадут смертоносные Лучи. Одно это торопило валькирий достичь своей цели, однако что будет, если они так и не сумеют этого сделать, никто из них не знал. Единственное достоинство Хай Учинпи, какое могла найти Тёгн — красота. Пустыня была великолепна. С кровавыми и жёлтыми красками небосвода, дышащего ещё дневным жаром, спорила бледно-голубая земля, тронутая грязно-бежевыми и белыми красками там, где между гори-травы показывались песок, камни и кости огромных животных и существ помельче, которые когда-то давно нашли здесь своё последнее пристанище. Тёгн, крепко сжав бёдрами запылённую броню своего дым-коня, обмотала запястье поводьями и поглядела на остальных валькирий. Мист, Гондукк, Скульд, Труд, Сангридр, Скёгуль и Сигрдрива вереницей ехали на одинаковых серебряных конях, огромных и невероятно мощных машинах, в чревах которых разгоралось живое атомное пламя. Переступая ногами по скользкой, как шёлк, траве и клоня тяжёлые, литые головы, увенчанные стальными гривами, они без устали преодолевали пустынный хребет, возвышавшийся над барханом, резко стёсанном ветрами и временем, гладким, как берцовая кость. Их богато украшенные серебряными и золотыми звёздами бархатные попоны за всё время странствия поистрепались и были не так красивы, как прежде. Да и числом валькирий стало куда меньше, чем в начале пути. Где вы, милые подруги? Где вы, Гейр, Гель, Алвита, Хлекк? В каких краях остались стынуть ваши кости, Свава, Рандгрид, Лиод? На пути к великой цели случались великие жертвы, но Тёгн знала: всё, что они делают и терпят, не напрасно. Они идут по тропе слёз к старинному хрустальному замку, пронзающему облака; туда, где дремлет беспробудным сном их единственный спаситель, последняя надежда нескольких княжеств за пустыней. Отравленный некогда злой чёрной магией Король-Чародей.{ * ָ ࣪ 🗡️⋆ ִ ۫ ּ 𖥔 ִ ˖ ࣪ ་ 🥀˖ ʿꜝ }
К исходу третьего дня они поймали зайца с крохотными оленьими рожками, замшевыми и нежными на ощупь. У зверька были розовые глаза, налитые жаром здешнего солнца, и грязная шкурка в тон песку. Он был сухолязым, длиннолапым и очень быстрым, и петлял между кочек и норок, которые нет-нет но появлялись в пролежнях голубой травы, но Скёгуль хорошо стреляла — так что, взяв в руки свой серебряный лук, она сумела добыть хотя бы этот неважный ужин. Зайца ели сырым, верхом, не сходя с сёдел, а потом пили эликсир из кровохлёбки против всего, что могло быть в его мясе — от паразитов и червей до дурного сглаза и ростков гори-травы. Набить желудки одним зайцем восьмерым не удалось, разве что обглодать кости, но они не ели уже третий день. Провизия кончилась, а в пустыне и в скалах на подходе к ней не было ничего живого. До того они прикончили консервы, оставшиеся задолго с тех дней, когда мир был другим и не похожим на этот, а на месте пустыни возвышались, как говорила им старая Сигун, небесные города из стекла и камня. Когда здесь властвовал Король-Чародей — много, много сотен лет спустя — кругом росли огромные деревья и до самого горизонта простирались заливные луга. Своим колдовством он разворачивал тучи, несущие ядерные бури и язвы в поселения. Он искал лекарства тем, кто был болен заразой с атомных болот. Своей волей он заставлял посевы расти, а сады — плодоносить. Здесь резвились дикие звери и паслись стада овец и быков, прирученных человеком. Никто не голодал. Мир был другим, и валькирии всегда с трудом представляли его, а княжества, единые и дружные — все семь — назывались Царством Тишины. Так говорила Сигун. Хотя сама она не помнила этих времён, но эту историю передавали из уст в уста женщины её рода — каждая из них, пряльщица из Саммамиша. В монастыре Хельмондиаль они воспитали не одну валькирию, и не одну отправили в долгое странствие навстречу замку из хрусталя в тщетной надежде, что хотя бы одной из них удастся достичь цели и исполнить то, ради чего каждая из них была рождена. В отчаянные времена люди верили в отчаянные меры: Тёгн это знала. Хотя всегда им жилось несладко, но теперь пришлось совсем худо: с юга на княжества наступали силки из сильного и богатого государства Сидар. С безжизненного севера, полного нежити, тихой поступью шли болезни, выкашивающие целые города и деревни. Пустыня уничтожала посевы и плодородные земли с запада, гонимая всё дальше к холодным горам Ванката сухими ветрами, несущими моровой кашель и язвы в спорах. Деваться было некуда: жители семи разрозненных княжеств, некогда один народ — Ванжи, Нунпа, Цанпаза, Топа, Цапта, Шакпе, Шаковин — бежали со своих территорий, оказавшись на окраине собственных границ. И здесь, взятые в тиски холодом, голодом, чумой, неурожаем и измором, они не жили, а выживали, как придётся: день прошёл, а большего не надо. Бедняки стекались в Шаковин у подножья Ванката, где в скале был вырублен старинный замок, некогда — богатейший на Красных Равнинах, а теперь лишь хранивший жалкие останки былой разграбленной роскоши. Кто мог из власть имущих в Шаковине, тот прибрал ценности к рукам и покинул гибнущие земли, оставив свой народ на произвол судьбы. Обычные люди Орден Белых и валькирий или ненавидели, или считали фанатиками. Они были одинаково набожны и одинаково жестоки, нищие и обездоленные не только в пустых кошелях, но и в сердцах пустых — тоже. Бедность, в которой они прозябали, губила их и делала непроходимо упёртыми в своём верном желании служить и прислуживать — терять им было нечего, кроме бессмертной души, о которой они пеклись в угоду множеству церквей с козлиными черепами на шпилях, рассыпанных, как бубоны на зачумлённой коже, и куда несли последнее, что у них было. В последние годы, где бы ни проезжали валькирии, в каком месте они ни были, чтили козлиного бога. Его звали множеством имен: и Спасителем, и Пришественником, и Человеком в Рясе. Он уже покорил края за морем, а теперь пришёл сюда. Его считали тем, кто за смертные страдания вознесёт душу в край вечного блаженства. Таких общин становилось всё больше: чем быстрее близился конец, тем яростнее люди верили. Тёгн их не винила: им было не во что больше верить, кроме, быть может, дьявола, раз Бог от них отвернулся. Так они и жили, примкнув к страшной пастве, и не слушались никого, кроме своего поводыря — ни Регентов, сменявших друг друга в Шаковине чаще, чем менялись часовые на ступенях Саммамиша, ни мелких князей семи наделов. И в легенду о Короле-Чародее не верили они тоже: что толку тешить себя ложными надеждами в сказки, когда жизнь бьёт по щекам каждый день? На Хай Учинпи спустились сумерки. Восемь всадниц на дым-конях не собирались останавливаться на ночлег и двигались в молчании. Некоторые из них — Мист, Труд, Скёгуль — думали о том, что потеряли. Немногие — Сангридр и Гондукк — вспоминали прошлое, а Скульд и Сигрдрива размышляли о том будущем, какое случится, если они не успеют найти обитель Короля до пришествия Лучей. Они были слишком прагматичны, чтобы думать о чем-то ином, потому значились Первой и Второй среди всего отряда. Тёгн ехала за ними и наблюдала перед собой спины Сигрдривы и Скёгуль, но внутренним взором помышляла о гигантских прозрачных шпилях, пронзающих небо на самом западе. Восьмую седмицу она видела его во сне, и над его башнями, в сгустившейся мгле, ворочались чёрные тучи. Там, в самой высокой из этих башен, знала Тёгн, спал Король. Она не видела его лица с дальнего расстояния, наблюдая за всем отстранённо, как это бывает во снах, и была в то же время повсюду и везде, далеко и близко, тоже как во снах — и видела решетчатые окна его спальни, опутанные остролистом и шиповником с колючками длиной с лезвие ножа, и набухающие неясным, потусторонним светом тучи. В их чреве что-то ворочалось, зрело, вскипало — и кругом становилось так тихо, что Тёгн чувствовала безраздельный ужас, охватывавший всё её естество каждый раз. А потом, в этой сверхъестественной, страшной тишине, тучи разрывали ослепительные молнии, такие белые и искристые, что казались прямыми тонкими лучами, ниспосланными прямо с неба, подобно стрелам. Землю охватывал низкий гул, воздух вибрировал. Всё чёрное небо вспыхивало белыми тенями, и Тёгн, считая удары, впивавшиеся в почву в самых разных местах, чувствовала, что вместе с этими лучами только что спустилось нечто очень, очень плохое. — Ты в порядке? Голос принадлежал Мист: Мист это и была. Она коснулась спины Тёгн своей узкой ладонью; прикосновение было твёрдым, уверенным, но участливым. Тёгн проморгалась и отвела от лица волосы, которые в темноте казались такими же белыми и сияющими, как лучи из её сна. Она ещё видела их странное свечение, хотя уже смотрела в смуглое лицо Мист, в её карие теплые глаза. — Немного задремала. — Я боялась, что упадёшь. Уж очень низко склонилась к гриве. Тёгн поморщилась и покачала головой. Мист смягчила тон и заметила уже дружелюбнее: — Завтра мы пройдем Хай Учинпи и сможем наконец выспаться на земле. Пока поеду рядом, если хочешь. Тёгн была уязвлена предложением о помощи. Если бы не её знания о том, что валькирии мягкосердием не отличаются — опыт, испытанный на собственной шкуре — она бы подумала, что Мист просто добрая, способная к состраданию девушка. Однако это было совсем не так. В Орден Белых не брали тех девушек, которые не способны были к жертве, и жертва та подразумевала очень многое: и воздержания над собственными желаниями и слабостями, и суровые тренировки, и готовность отдать годы своей жизни путешествию к искомому. Они были готовы к этому всему, включая долгие годы подготовки, даже если нужно было умереть в пути. Они знали, по неудачам своих предшественниц, что, скорее всего, эта участь ожидает каждую, и почти все они погибнут в дороге от голода, холода, жары, болезней, ран, диких зверей и не менее диких людей, которые ненавидели и боялись валькирий. Но сердца их полнились радости, когда они спешивались после долгих переходов, складывали костёр и, собравшись вокруг него, пели старинные баллады, и рассказывали друг другу о том, каким было прежде Царство Тишины, и мечтали, что будет, когда они достигнут замка. Это была цель, подобная пущенной в лесные дебри стреле, которую предстояло найти в самой чаще. Это была путеводная звезда, которая вела их сквозь годы жизни, никчемной и ничего не значащей для большинства тех, кто населял Красные Равнины. Валькирии, рожденные в некогда знатных, а ныне обедневших или почти уничтоженных семьях, обладали несравненно большим, чем все богатства своих предков, или чем полные закрома еды и вина, или чем высокие стены родного крова. Они, вынужденные с четырнадцати лет скитаться, как их предшественницы, и следовать за Галогеной, самой яркой на небе звездой, далеко на запад, имели смысл в жизни. И даже если гибли совсем юными, умирали со словами на устах: — За Короля. За Поиск. За Галогену. Такое случалось постоянно, и все уже к этому привыкли. И не было в этом никакого геройства, никакой трагедии: только тихая скорбь, что их становилось всё меньше, как и надежды на пробуждение Короля. А ведь сделать это нужно было как можно скорее: звезда над головами разгоралась всё ярче. Монахини, следящие за небом, предрекали скорый кометный дождь. Говорят, в Сидаре козлиный бог мог управиться с Лучами и тварями, посылаемыми через них. Но это были только слухи. Мист и Тёгн ехали дальше молча, бок о бок. Их механические кони шагали без устали, едва покачивая белыми головами. — Ты веришь, что у нас всё получится? — вдруг спросила Тёгн. — А ты разве нет? — бросила Мист словно с упрёком. Тёгн присоединилась к остальным валькириям не так давно в Саммамише, и отучилась совсем недолго. Имей она чуть больше лет и опыта в запасе, и была бы ничем не хуже невероятно меткой лучницы Гондукк или могучей мечницы Скульд, но времени ей не хватило, чтобы набраться мастерства, которое приходит только с ним. Монахини говорили, больше ждать было нельзя, валькириям — последнему отряду — пора выдвигаться. Им оставалось только три года; и вот теперь, когда минуло два с половиной из них, они забрели так далеко на запад, куда, полагали, не забредал ещё ни один отряд. По крайней мере, следов других валькирий они по пути не видели. Тёгн смутилась. Вопрос был с подвохом. Конечно, она верила, ведь что, кроме этого, у неё оставалось? Но кроме веры, она обладала также твердым пониманием, насколько опасно их странствие, дорога в никуда за горящей звездой. Ей нужно было всегда больше, чем просто легенда, пересказанная из уст в уста, и больше, чем баллада, пропетая по сотне раз каждой из валькирий. Она тоже заучивала наизусть эти строки. Она тоже приносила Клятву. — Сомнение — худшее из всего, что сейчас может с нами случиться, — продолжала Мист. — Ты помнишь, что говорили в Хельмондиале? Есть только дорога и звёздный свет над головами, и, покуда на наши головы не падёт Луч, мы будем бороться. — Да, — эхом откликнулась Тёгн. — Всё так. Обе понимали, что одна из них будет всё так же слепо следовать своему пути, а другая — обдумывать каждый шаг на нём, но обе не отступятся, какими бы разными они ни были, иначе они погибли бы ещё во время обучения в монастыре, как гибли десятки других девочек, до них и после них. Хотя, если Лучи взаправду падут на землю, как два столетия назад, возможно, больше не останется в живых тех, кто смог бы завершить начатое ими. Вдруг позади послышалось звонкое конское ржание. Дым-конь Труд, которая ехала позади всех, остановившись, тряхнул широкой шеей: в темноте блеснуло его белое копыто. На бедре его повисло существо, в темноте напоминавшее человека. Все остальные видели только его силуэт, но Труд, будучи в седле, лицезрела его ближе прочих — и немного побледнела. Она отпихнула существо, опутанное голубой гори-травой, с бедра коня, и тот со всей мощью многотонной машины, коей и был, впечатал копыто ему в грудь. — Я голоден! — прохрипело оно, упав навзничь, искалеченное и израненное, со сломанными костями. — Я хочу съесть это. И палец его указал на Труд в седле коня. С отвращением, она со стальным шорохом обнажила свой меч и, прокрутив его в руке, послала коня ближе к твари, барахтавшейся на песке. Никто из валькирий не стал ей помогать: все молча взирали со своих мест, как Труд замахнулась мечом и одним ударом начисто срезала голову существа. Из тела его, из торчавших наружу обрубленных позвонков, показалась светящаяся белым гори-трава. — Она вся заплела его изнутри, — сказала Труд. — Должно быть, он проходил здесь совсем недавно, может, сутки назад, — предположила Гондукк и пожала плечами. — В любом случае, теперь он мёртв. Окончательно. — Всё так, — сказала Труд и спрятала меч в ножны, не стерев с неё светящуюся белым жидкость, которая питала полумёртвое тело вместо крови. Это были соки гори-травы. — Покойного сна ему. — Покойного сна ему, — отозвались другие валькирии. Но пробуждение жертвы гори-травы заставило тропу впереди загореться тусклым светом, в котором каждая путница заметила странное движение, точно всю землю покрывали клубки змей. Теперь Тёгн, поглядев под копыта своего коня внимательнее, увидела, что за толстым слоем песка и голубой травы, вспыхивающей белым светом от каждого шага, были люди: что-то шевелилось там, внизу, и возможно, они были ещё живы. Возможно, валькирии могли бы им чем-то помочь. Точно узнав её мысли, Мист дотронулась до плеча Тёгн рукой и предупредила: — Не нужно. Вспомни, что сейчас случилось с Труд. — Я и не думала им помогать, — возразила Тёгн, хотя такая мысль у неё действительно была. — Посмотри, сколько их там. Откуда они? Почему их так много? И как… — Идём осторожным шагом, — скомандовала впереди Сигрдрива, оборвав вопрос Тёгн. — Ехать ещё всю ночь: впереди — самый трудный участок пути. Если мы выберемся из пустыни живыми, возблагодарим за это Галогену. Они двинулись тонкой лентой по бархану, осыпанному песком. Со всех сторон он обильно порос гори-травой, которая светилась так ярко, что наступить на неё сейчас было бы большой глупостью: можно было провалиться в неё, как в болото. Валькирии с опаской поглядывали по сторонам, держа оружие в ножнах, а себя — наизготовку. Тёгн старалась не вслушиваться в хруст костей, ломавшихся под весом её огромного коня, и в чьи-то страшные, полные горькой боли стоны. Тёгн видела, как гори-трава цеплялась за копыта её скакуна, и как вся она справа и слева колыхалась, словно море. Тёгн на мгновение зажмурилась, когда ясно услышала вскрик, когда дым-конь раздробил ещё чью-то кость. С громким, неприятным звуком, похожим на щелчок вправленных позвонков, он поднял тарелкообразное копыто, и Тёгн, взглянув на него, увидела след крови пополам со светящимся соком гори-травы. Сердце часто забилось. Она сжала в руках поводья, так сильно, что занемели костяшки пальцев. Обернувшись, на лице Мист Тёгн увидела решимость. Мист была как щит, который скрывал настоящую эмоцию: беспредельную жалость. Они, валькирии из Саммамиша, ехали по живым людям, попавшим в ловушку гори-травы. И ехать им было ещё целую ночь.