2
Наутро Тёгн проснулась раньше остальных. Она лежала недалеко от Труд и первым делом проведала её. Труд дышала, пусть тяжело, но всё-таки. Её тело обрело какой-то нездоровый, серый отлив. Кожа казалась рыхлой. Она медленно обращалась в живой труп. Гнила изнутри. Была как ходячая подкормка для гори-травы. Труд нельзя было трогать: она могла заразить кого угодно из них даже прикосновением. Меленькие семена гори-травы попадали сквозь малейшие порезы в кожу, подобно бешенству укоренялись только с кровью и слюной; Тёгн любила Труд, как сестру, но не была настолько глупой, чтобы обниматься с ней. Но, когда она села и неловко брякнула мечом, который упал с её колена на землю — Тёгн по привычке держала его подле себя постоянно — Труд открыла глаза, слабо вспыхнувшие белым светом в темноте. Это гори-трава уже отравила все соки и вещества в её теле. — Чего ты не спишь? — прошептала Труд. Тёгн, покосившись на остальных — каждая дремала в своём спальнике, каждая была начеку, но голоса валькирий не воспринимала как опасность. Тёгн была уверена, что никто от их разговора не проснётся. Разве что Сигрдрива: она будет следить за Труд, чего бы ни вышло, потому что её девиз был эффективен и прост — доверяй, но проверяй. Встав и посмотрев на огромное пространство перед собой — залитую сизой тьмой пробуждающегося мира прерию — Тёгн подошла ближе к Труд и присела на корточки. — Ты не сразу это заметила? — спросила она. — Не сразу. Мы же не спешивались целый день. Только после ночи я поняла, что нога болит не просто так. Она сперва просто немела. Я думала, оттого, что долго трясусь в седле. — Надо было насторожиться, — беззлобно сказала Тёгн. — И что случилось бы? То же самое, но на день раньше, — спокойно ответила Труд. — Ты сама знаешь: от этого нет лекарства. Она вдруг потянулась, вздохнула, едва не сладко, и с застывшим этим вздохом на бледных покойницких губах сказала так мечтательно, что у Тёгн зашлось сердце: — Вот если бы только он… — Никто не сумеет победить гори-траву, болотную чуму, зимнюю лихорадку, — тусклым голосом перечисляла Тёгн. — Даже король. — Что ты, — зашептала Труд и округлила глаза. Она стала гораздо моложе, когда сделала так, и вообще, теперь, обессиленная и измученная, выглядела такой юной. Это было несправедливо, что она умирает. Это был нечестно. Весь мир был нечестным и несправедливым, что теперь уж поделать. — Король-Чародей способен одним только дыханием своим исцелить любую болезнь. Он умел очищать кровь и лечить язвы. Он двумя формулами заклинаний избавлял от чумных бубонов. Бесплодные женщины зачинали от своих мужей после того, как он касался рукой их животов. Он — сама жизнь. Он способен… Она прервалась, потому что раскашлялась, и прикрыла рот рукой. Лёжа в своём спальнике и съёжившись, она кашляла ещё долго, тихо и сипло, а когда кончила, утёрла кровь с уголка губ. Тёгн едва лишь дрогнула лицом. — Мне так жаль, что я не смогу увидеть его, — прошептала Труд. — Но ты должна. — Я постараюсь. — Хорошо. Не буду рассусоливать и брать глупые клятвы, мы же понимаем, что все можем сгинуть по пути. — Да. Они замолчали, наблюдая за тем, как встаёт солнце. В этих диких краях оно казалось огромным раскалённым шаром, полным бело-голубого дрожащего огня. Оно медленно всплыло из-за горизонта, озарив термоядерным свечением острые скалы, теперь ещё больше показавшиеся Тёгн гигантскими зубами, выступающими из земли. Завороженно наблюдая за солнцем в своё последнее утро, Труд сказала: — Как жаль, что всё кончится вот так. Как жаль. Она не сказала Тёгн, что жалела по целой утраченной жизни, которую у неё отняли; по невозможности в юности поддаться чарам первой любви, потом выйти замуж за избранника и родить ему детей. Она не сказала Тёгн, что умирает одна, никем не тронутая, необласканная, одинокая; что столько всего ещё она не успела познать в этом мире, но успела увидеть и не прочувствовать, что её охватила щемящая горечь. Солнце плыло в небо вверх, как гигантский глаз, выкатывающийся из-под оранжевого века. Когда оно поднялось достаточно высоко, Труд была готова. Она не стала убирать свой спальник, рядом с ним положила доспехи, а сверху опустила свой меч. Она хотела бы дать на память о себе хоть что-нибудь, малейшую безделушку, хотя бы локон с головы — но нельзя: она заражена. Слабо улыбнувшись Тёгн, она ждала, когда валькирии соберутся в дорогу. Это случилось скоро: они всегда стремительно снимались с лагеря. Тёгн туго переплела свои белые косы и надела балаклаву, думая о том, как Труд первой встретила её в Саммамише и утешила, когда она, еще совсем малышка, расплакалась оттого, что отец и мать отдали её на воспитание монахиням и покинули. Тёгн было семь лет; Труд — тринадцать. Если бы не она, Тёгн сбежала бы из Саммамиша, как пить дать. Но Труд сумела её уболтать. Сколько лет Тёгн за ней ходила хвостиком? Кто чаще и увлекательнее прочих рассказывал легенды о Короле? В группе валькирий каждая занимала своё место. Бесполезных и никчёмных не было. Сигрдрива была лидером, она принимала важные решения. Сангридр ей подсобляла и советовала: она была опытнейшей из всех. Гондукк — великолепная лучница. Мист — хозяйственная и заботливая; Скульд врачует их раны и хороша в бою на мечах. Скёгуль отменно владеет копьём: она сильна и смела, смелее прочих. Тёгн — ловкая и быстрая. Но Труд… Пускай Труд не была ни хорошей копейщицей или шпионкой, не умела владеть луком так виртуозно, как Гондукк, или биться на мечах, как Скульд, и всеми этими навыками владела ровно, ни к чему не имея особой страсти, но она обладала, возможно, нечто большим. Она умела читать по звёздам и видеть предзнаменования. Могла предупредить свой маленький отряд об опасностях и невзгодах. Костями чуяла бури и шторма, развлекала остальных в самый горький час побасенками и сказками, а когда гасли их сердца и надежды — легендами. Порой Тёгн казалось, что Труд больше прочих желает лично увидеть Короля; и вот теперь этого не случится. Рассвет уже пылал, как обожжённый в огне клинок, когда Сигрдрива подошла к Труд и без обиняков сказала: — Пришло твоё время. Труд кивнула. Она всё понимала и не лила глупых слёз, не пыталась спастись или уговорить, чтобы ей дали ещё несколько минут: валькирии спешили, нельзя задерживать отряд. Оставшись в поддоспешном светлом дублете и облегающих штанах, она сжала вспотевшие руки в кулаки. На безымянном пальце блеснуло кольцо-печать с оскаленным волком: символом её рода. Тёгн поневоле взглянула на своё, с совой, державшей в лапе меч, и, поджав губы, тут же натянула гибкую перчатку из лёгкого менакина. Левой руке защита не требовалась: вместо неё по самое плечо уже несколько лет стоял протез, сделанный по подобию руки, закованной в латы. Скёгуль принесла огонь от крепи, который поддерживали всю ночь. Тёгн смотрела на пылающую ветку и вспомнила, как увязала по перу от трёх курочек со связкой тех, что собирала все эти годы, весь свой долгий путь. Там были перья птиц диких, хищных, певчих, редких, степных, болотных и лесных, целый ворох разнообразных перьев, по которым Тёгн могла отследить весь путь от Саммамиша. Иногда, в хорошие вечера, она раскладывала их и сплетала друг с другом кожаным шнурком. Однажды, думала она, мы оживим короля, и я подарю ему эту ленту, чтобы он понял, как много земель мы прошли, как много страшных чудес повидали, как много людей потеряли во имя великой цели. Однажды, надеялась она, это случится, и закончится время их печалей и невзгод, и никто больше не умрёт вот так страшно, как Труд. В молчании, к Труд подошли с факелом, и она легла в свой же спальник, плотно закутавшись в него и застегнув на нём ремень. Здесь, вне пустыни Хай-Учинпи, нельзя было распространять гори-траву, иначе она быстро проникнет в почву. Труд знала, что из её мёртвого тела семена впитаются в землю вместе с кровью: оставалось только одно — выжечь их, пока она была жива. Поглядев на своих подруг в последний раз, она отвернулась навстречу солнцу и гаснущим звёздам, и шепнула: — Туда, мои сёстры. Туда, навстречу праотцам. Головнёй ткнули в спальник; он вспыхнул почти моментально. Отступив от Труд подальше, валькирии смотрели на то, как она горит. От её криков в груди Тёгн пекло сердце, и она сжимала свою стальную руку всё крепче. Труд металась в спальнике, и вопли её становились всё более истошными; вскоре она сама обратилась в живой факел. Наконец, когда огонь охватил её всю, Сигрдива вынула из-за плеча свой меч, занесла его и, прокалив над пламенем, снесла голову Труд одним ударом. Так, всё было кончено. Они оставили доспехи Труд, её вещи и дым-коня здесь, а сами, выстроившись цепью, отправились дальше. Дым-конь тихо пасся у высокого костра, перебирая сухую тимофеевку под копытами, и не знал, что должен теперь пастись здесь, у праха своей хозяйки, вечность, до тех пор, пока радиевые батареи в нём не забьются пылью, пока ветра не уничтожат его титановый корпус, а тьма не поглотит менакиновый скелет. Словом, он будет пастись здесь очень долго: в отличие от Труд, у него в запасе была почти целая вечность.3
Валькирии держались курса, продолженного Труд. Их теперь осталось семеро. Если прежде цепочку замыкала сама Труд, то теперь её место заняла Тёгн. По Труд никто не плакал: валькирии повидали много смертей, ещё более страшных, чем эта, и гибельная тень сопровождала их всю жизнь. Смерть была частью их долга. В Саммамише монахини с детства учили их, что у каждой есть шанс отправиться в путь и никогда не вернуться. Валькирии были к этому готовы: это стало частью их повседневной жизни, проходившей в борьбе. Не страшно умирать самим, сказала как-то Скульд. Страшно наблюдать, как умирают друзья и родные. К концу долгого дня они проехали до скалистых зубов прерии, и Тёгн, наблюдательная и зоркая, дважды нагоняла Сигрдриву, говоря, что из-за рыжих скал за ними кто-то следит. Солнце долго стояло в зените, от его испепеляющего жара не было спасения; разве что балаклавы немного помогали справиться с этим. — Кто это, не видишь? — спрашивала Сигрдрива, но Тёгн качала головой. — Они ловко прячутся среди скал, я видела только их тени. Нет, я не знаю, кто это, но ходят они бесшумно и преследуют нас, думаю, уже долго. Как бы не с самой ночи. Сигрдрива дала короткий знак Скульд и Гондукк, чтобы те были начеку. Тёгн она велела глядеть вдвое зорче обычного. К концу светового дня, когда на прерию канула беззвёздная, смурная ночь, а небо, затканное чёрными тучами, вздохнуло холодом, валькирии остановили дым-коней на возвышенности, глядя вниз, на широкую подкову в простирающейся долине, полную мерцающих огней: это был город. Небольшой, судя по размерам, и весьма захудалый. — Это Бингхэм, — хмуро сказала Сангридр. — Глаза вас не обманывают: он та ещё дыра, но также — последнее место из тех, откуда отряд Ильги послал весточку одиннадцать лет назад. — Так, значит, здесь они сгинули? — задумчиво спросила Скульд. — Кто знает, — задумчиво промолвила Гондукк и покосилась своим единственным уцелевшим глазом по сторонам. — Поехали. Даже я теперь чувствую, как кто-то пялится мне в спину. Они идут прямо по пятам. Лучше не оставаться одним в прерии в такие ночи. — Будет ли безопасно в Бингхэме? — усомнилась Тёгн. — Если именно оттуда была та записка… — Вот мы и проверим, — сказала Сигрдрива и пустила коня по склону. Со взгорья было хорошо видно вздёрнутые крыши домов, прямую и единственную улицу, постройки в два ряда, как в обычном западном городе, и церковь, к которой вели все дороги. У церкви той на шпиле был перевёрнутый крест, и Тёгн хорошо знала, что это значит: в Бингхэме поклонялись Козлиному Человеку. Ничего хорошего это не значило. Это значило только то, что от местных можно ожидать чего угодно. Впрочем, будто бы где-то это было не так. Чем дальше от семи цивилизованных княжеств, тем хуже, — вот что. Никто не управлял здешними жителями. Никто из княжеских сборщиков не добирался сюда за податями в казну, и вряд ли бингхэмовцы хоть когда-то на своём веку платили оброк. В этих местах люди были настоящими бандитами, и валькирии уже привычно держали с ними ухо востро. Утопая в высокой сухой тимофеевке, доходившей коням аж по груди, они наконец спустились вниз, проехали под корявым чёрным вязом с высунутыми наружу корнями, миновали редкую рощу таких же погибших от жары и жажды, скрюченных деревьев, возле которых виднелись грубо сколоченные деревянные кресты. Каждый из них, пригляделась Тёгн, был осквернён знаком Козла: его мордой в круге и шестью звёздами между рогами, вытянутыми дугой. — Что, всё-таки поедем туда? — спросила Скёгуль. — Будто нам есть куда деться, — проворчала Сигрдрива. — Да, поедем, поглядим; воды почти нет. Нужно купить её у местных, наполнить бурдюки. Хорошо хотя бы дым-коням не нужно было для движения совершенно ничего: разве только питание от солнца, наполнявшего энергией их неутомимые тела. Въехав в город, валькирии столкнулись с обычной для такого места тишиной. Кое-где брели по террасам, под навесами тяжёлых деревянных крыш, люди, на людей вовсе не похожие из-за выражения настороженных по-звериному лиц, которые с трудом удавалось разглядеть под шляпами. Шляпы в здешних краях были делом тоже обычным. Они подъехали всемером к местной таверне. На западе их звали презабавно: салуны. В этом было два этажа и опоясывающая верхняя терраса, на которой, покачиваясь в кресле-качалке, сидела фигура, укрытая по шею в одеяло. Фигура эта курила, и дым от неё вился сизой лентой в самое небо. Тёгн спешилась и, задрав подбородок, проследила за теми, кто показался в окнах вторых этажей. Люди подошли к ним поглядеть на незнакомцев, прибывших в Бингхэм. Гостей здесь было мало: новых лиц давно не видали. В салоне было накурено и дымно. Толкнув пендельтюры, раскачавшиеся за вошедшими валькириями, точно маятники, воинствующие странницы оказались внутри, оставив дым-коней не привязанными к коновязи, как это сделал какой-то здешний жилец со своей худой плешивой лошадёнкой. Внимание местных быстро обратилось на женщин, оказавшихся в Бингхэме совершенно без мужчин, но при оружии: явление нечастое, однако, судя по спокойным лицам, периодически встречающееся. Похоже, к женщинам при мече и кольте здесь относились более-менее лояльно. Сигрдрива подошла первой к барной стойке и привычно заказала выпивку. Бармен был статным рыжим бородачом; выглядел он очень неплохо для этого зашибленного городишки, и видимо, денежки у него всегда водились — потому как водилась и выпивка, а его посетители любили налечь на спиртное. Он разлил по семи стопкам разной степени чистоты и прозрачности семь порций виски — и валькирии первым делом, собравшись прямо там, не сговариваясь и не произнося лишних слов, опрокинули в себя алкоголь, помянув Труд. Только после этого, коснувшись тыльной стороной ладони носа, Сигрдрива откашлялась и спросила: — Будет ли у тебя здесь несколько свободных комнат для нас? На ночь, не более. — Отчего им не быть, — простодушно ответил рыжий владелец салуна, вытирая пивной стакан клетчатым полотенцем. Он уже давно заприметил, как жадно глядят бингхэмовские на их червлёные латы, креплёные к дублетам и стёганым акетонам. Одежду их усеивали серебряные клёпки и гвозди, кое-где к ней были подвязаны элементы брони. Собранные по уму, чертовки, и все с оружием: у кого складное копьё, у кого лук, у всех — мечи. С такими, конечно, шутки плохи. — Сколько комнат-то нужно? Свободных только две. — Три, — сказала Сигрдрива. — Заплатим и за твою, если уступишь. — На ночь как не уступить, — пожал плечами бармен и представился. — Я Робин МакРиди. Комнаты стоят по восемь золотых долларов каждая. — Не дорого-то? Восемь? — спросила Мист. — А ты, дорогая, пойди к ндэ и спроси у них ложе получше, — пошутил Робин и беззлобно прищурился. — Уж они тебя уложат и отпотчуют, тебе здешние клоповники покажутся райскими облаками. Валькирии переглянулись. Он говорил о ндэ, диком краснокожем народе запада, ведущем кочевой образ жизни: они жили в прериях, но валькириям казалось, дальше от обычных городов, потому что с местными они не то чтобы дружили. Робин МакРиди улыбнулся. — Ну, как желаете, если дорого — ничем не могу помочь. — Нормально, — не стала торговаться Сигрдрива и кивнула Сангридр. Та залезла в замшевый кошель на поясе под своим коротким серо-голубым дублетом. Ловко отсчитав монеты одними пальцами, не вынимая их все из кошеля, Сангридр заплатила за три комнаты, выпивку — и добавила ещё. — Нам нужен ужин, — сказала она. — Нормальный ужин. Хлеб, мясо, картошка или сладкая репа. — Жрёте, как мужики. — Неси порции побольше, — посоветовала Сангридр и приметила в углу большой деревянный стол. Он стоял подальше от остальных, за которыми сидели по паре и тройке местные, играя в двадцать одно или выпивая. — И пива ещё посчитай. — Первая кружка каждой будет от меня, остальные — за ваши денежки, — слюбезничал МакРиди. Валькирии отошли, принесли стульев, расселись. А когда им принесли на оловянных тарелках ужин, надолго замолчали, начав говорить только на второй кружке пива. Им нужно было решить, что делать дальше. И решили они вот что.