С.К.Л.З.

Прежде, чем вы узнаете финал этой истории, я должен еще многое вам рассказать, чтобы создать полную картину. Не считайте это оправданием, лучше примите за чистосердечное признание. Но держите в уме, что я всегда хотел лишь лучшего. Всё началось с приходом войны. Причины вечные и простые как белый день. Разногласия идеологические, политические, нравственные, да каких только разногласий не накопилось у сильнейших нашего мира. Их взгляды были совершенно разными почти по любому поводу. Односторонним долгое время было и мнение о необходимости войны. Однако, как ни старался лидер Аберса избежать вооруженного конфликта, Бэстош оставался непреклонным. Спустя три года медленного накаления обстановки грянул гром кровопролития. Я родился и всю жизнь прожил в нейтральном Цектоле. За несколько лет до этого мы перенесли тяжелую войну. Президент лишился на ней руки, все воспоминания были слишком свежи. Он не мог позволить нам вступить в чужую войну, не оправившись от собственной. Он был сдержанным и мирным, старался сохранить со всеми отношения если не хорошие, то хотя бы не напряженные. Благодаря своему опыту, каким бы ужасным он ни был, наш президент обладал всеми необходимыми чертами характера для сохранения мира и покоя в своих границах. Но, хотя официально наши вооруженные силы не принимали участия в военных действиях, добровольное содействие выбранной стороне никто не мог пресечь. Некоторые из наших также, как я, вскоре пополнили ряды армий, ведущих бои. После случившегося сторону мне выбрать было нетрудно. Пламя моей ненависти к Бэстошу лишь сильнее разгоралось с каждым днем подготовки и пути на фронт, и его искры сверкали в моих бешеных глазах. У меня отняли слишком много, и жить дальше, не отомстив, было выше моих сил. Направляясь на поля боевых действий я ожидал худшего, но оказалось еще хуже. Грязь, усталость, боль и смерть. Вот и все, что предстояло видеть день ото дня, пока война не кончится. Если доживешь. Если вы не раз читали о войне в книгах и считаете, что знаете, как это бывает, поверьте, ни черта вы не знаете. И не сможете узнать, не побывав на поле боя. И пусть вам повезет не испытать этого. Грязь. Даже без дождя, она всегда и везде кругом. Грязь в кратерах взрывов. Грязь летит с взрывной волной комьями в лицо, засыпая глаза и порой, если попадется кусок покрупнее, неслабо разит по голове. Усталость. Постоянная физическая активность. Одолевающие мысли и тревоги о будущем и настоящем. Никто об этом не говорит, но все чувствуют одно и то же. Страх и тревогу. Даже самые стойкие ощущают их дребезжание на подкорке, от которого волосы на затылке дыбом стоят. Это не дает уснуть по ночам, мешает сосредоточиться, а все же поднимает боевой дух. Вперед, бороться за то, чтобы больше никому не нужно было это испытывать. Боль. Кругом раненые. Пока могут самостоятельно передвигаться и держать оружие, они оказываются от госпиталей — ведь куда нужнее тем, кто пострадал сильнее. Смерть. Она ломает тех, кто осмеливается день ото дня заглядывать в ее глаза. А будучи солдатом невозможно не взглянуть в них.Приходится как-то защищать себя, останавливать чувства, избавляться от них. Пока они не избавили тебя от сердцебиения. Люди здесь черствеют, грубеют снаружи и внутри. Кто-то становится каменным. Их душа прячется даже от них самих. Эмоции не просто скрыты, а напрочь стерты из памяти. Кто-то, напротив, не выдерживает эмоционального давления и голода по радости в жизни. Испытания делают из них воду. Эти люди тонут, задыхаются в своем кошмаре и, если не хватает смелости на побег, легко сдаются и погибают в бою. Они не идут к врагу с поднятыми руками, нет. Всего лишь не выносят напряжения и теряют контроль. Я стал зеркалом. Мои собственные чувства оказались скрыты от окружающих за слоем непрозрачного металла. Показывал я лишь то, что происходило вовне. Поэтому мне всегда было легко подстроиться и принять новые правила игры, стоило смениться собеседнику или обстановке. Но стоило лишь кому-то заинтересоваться, что там, за этим защитным слоем, тонкое стекло билось, и всё, что я старательно пытался спрятать, вырывалось наружу. После этого приходилось восстанавливать защиту с нуля, выстраивать заново все оберегающие от мрака внешнего мира слои стекла и металла, постепенно приходя в себя. Поэтому я быстро научился отталкивать людей от своего зеркала, чем заработал образ каменного. На фронте я оставался невредим недолго. Иначе быть не могло, с каждым днем вероятность ранения и смерти только накапливалась. Везение не длится долго у таких, как мы. И лучше было бы мне подцепить пулю раньше на неделю. Позже хоть на день. Или тогда же, но напрямую в голову, чтобы никаких госпиталей и писем близким. Если бы я только знал, что ей должны сообщить… Если бы знал, что она сорвется с места, бросив работу и больную мать… Если бы только кто-то предсказал это, если бы мне дали шанс изменить положение дел, если бы Джули не любила меня так сильно… Как много этих «если» я накопил с того дня, когда увидел ее в госпитале, и как много еще соберу по осколкам своего зеркала. Вы знаете о случившемся уже достаточно много, чтобы я мог опустить неприятные подробности начала этой истории и перейти к омерзительным деталям продолжения. Когда кудрявый охранник увел меня от сестры, я начал прощаться с жизнью. Был уверен, что пришел мой черед умирать. Охранник вел меня по темным коридорам каких-то подвалов, а я молился о милости. Не для себя, я получу по заслугам, но для Джули. Меньше всего я хотел, чтобы она страдала за мои ошибки. Меня пихнули в одну из едва освещенных подвальных казарм. Раненое плечо прошлось аккурат по дверному косяку, и я зашипел от боли, но спешно постарался встать ровно. Погибать так с расправленными плечами, принимать приговор — с гордо поднятой головой. Охранник нервно мялся у выхода, пока не пришло время отдавать кому-то честь. Я ждал своей участи, а глаза привыкали к темноте. Им никто не объяснил, что можно больше не стараться — всё равно умирать. Но, благодаря их стараниям, я сразу увидел вошедшего генерала. На своих подчиненных он бросил лишь короткий строгий взгляд, а меня одарил настоящей улыбкой, будто долгожданного гостя. Впрочем, вышел оскал. — Здравствуй, Карсель. У меня есть для тебя выгодное предложение. Он ждал моей реакции, рассматривая с любопытством, как подопытную зверушку. Я отступил на шаг, но больше ничего не делал. Прежде, чем реагировать, нужно было узнать, чего от меня хотят. Зеркало должно знать, что ему отражать. — Понимаю, тебе нужно будет прежде подумать, и лишь потом дать ответ. Однако, у нас этого времени нет. Я дам тебе минуту, исключительно из личной симпатии позволю маленькую привилегию, — генерал опустил взгляд на часы, засекая остатки моей жизни. — Выбирай, присоединишься ли ты к нам или умрешь. Но имей ввиду, если предашь, попытаешься сбежать или ослушаешься, тоже умрешь. Решай. Я прошу вас отнестись к моему решению с пониманием. С точки зрения морали мне стоило выбрать смерть и сохранить честь. Быть до конца верным солдатом на стороне, которую принял добровольно. Но мной руководила любовь к Джули, похоже, такая же чересчур сильная, как ее — ко мне. Если бы я думал о ней меньше, я бы принял смерть, и все было бы совсем по-другому… Как много этих «если»… Тогда я не думал долго о «если», не представляя, к чему всё это приведет. Мои рассуждения были просты: мертвый бесполезен. Я ничем не помогу ни сестре, ни своей стране, и кому-то еще, если меня сейчас расстреляют. Жизнь, хоть и на стороне врага, имеет куда больше логики. Она дает мне шанс. Призрачный, ускользающе малый, но шанс. Если я буду жив, не имеет значения, чьим оружием я буду управлять во благо. Несмотря на всё, через что придется пройти после, я бы принимал это решение снова и снова. Я уничтожил всё, что было дорого мне, выжег свое сердце болью, но его пепел удобрил и возродил почву для других людей. — Ты определился? — генерал усмехнулся, глядя на меня. Он знал. — Я вижу. Можешь не отвечать. Сегодня получишь форму. Конечно, ты должен понимать, что доверять врагу просто так я не могу. Под его строгим взглядом я едва удержал свою защиту, скрыл дрожь голоса, ответив коротким кивком. — Хорошо. Думаю, ты справишься с небольшими испытаниями, заготовленными для тебя. Перед тем, как меня забрали в новое место, я увидел его довольную усмешку. Весь путь до новой казармы ушел у меня на мысли о том, что могло ждать впереди. Испытания тренировки, новая война, слишком много неопределенности. Я знал точно лишь одно, теперь придется оберегать свое зеркало с удвоенной силой. Никому нельзя позволить коснуться его. Я буду играть роль. Натяну образ верного солдата, и не смогу выйти из него ни днем, ни ночью, ни на плацу, ни во сне. Ни на секунду не уроню маску, потому что от этого зависит моя жизнь. С этими мыслями я лег спать. Думал, даже удобная постель, темнота и тишина не заставят уснуть после такого дня, но недооценил свою усталость. Много дней я не был в таком тихом и темном месте, привык засыпать под вспышки и раскаты взрывов, так что теперь меня словно отключили. Наутро разбудил омерзительный звук умирающей трубы. Как и на каждое следующее утро в тренировочном лагере. Худший будильник, что можно придумать, но я нашел в нем выгоду. Он мобилизовал, заставлял собраться сразу после пробуждения. Помогал начать играть роль в следующую секунду после пробуждения. Добровольно оставив все воспоминания о том, кем был, я стал иным. И был им день ото дня. При звоне сирены-будильника. В новой форме, даже вид которой раньше ненавидел всей душой. В строю с предателями, к которым сам относился. С оружием врага в собственных руках. Был им, улыбаясь офицерам, был им в столовой и даже в чертовом туалете. Я играл его роль в любой момент, не забывая и на мгновение, что всё это лишь игра, чтобы не пришлось пожалеть, что не выбрал смерть. В своей игре я даже заимел приятелей. Соседей по столу в столовой, с которыми можно было переброситься шутками или байками. Быть мрачным одиночкой было невыгодно, и вписаться в коллектив — большой шаг. Но заводить друзей уже было опасно. Нельзя было давать и шанса на откровения ни себе, ни окружающим. Впрочем, никто и так не хотел говорить о личном. У всех были свои причины бросить своих людей, страну и принципы, и мало кто ими гордился. Лишь изредка я позволял себе снять маску. После отбоя, в полной темноте и тишине я иногда размышлял о том, каким образом убивал бы их всех. С особенной выразительностью я рисовал себе смерть генерала. Я бы выбрался на волю, сбежав с фронта, вернулся с подкреплением и лично застрелил подонка. Вместе со всеми его верными собачками отправил бы на тот свет без суда и следствия — что тут еще доказывать? Множество вариантов развития событий я успел продумать в эти бессонные ночи. Казалось, я продумал все возможные пути. Не мог лишь предположить, чем меня станут проверять. Это пугало и держало в напряжении, поднимало волосы на затылке дыбом. Я не мог и подумать, что меня заставят сделать, поэтому, когда пришло мое время, это был шаг в пугающую неизвестность. По пути от своего охранника я узнал, что меня допустили к проверке в рекордно короткий срок. Какова честь… Должно быть, я прекрасно играл свою роль, раз был выделен особой честью среди самых искренних презренных лизоблюдов. Впрочем, чем я от них отличался? Путь казался мне вечностью. Я вспомнил всех, кого встретил здесь, и всех, кого знал раньше. Представил все развития событий, мои глупые мечты о побеге, увидел, как рушились все лишенные шанса на успех планы. Но мысли остались за дверью, когда я сделал последний уверенный шаг в слабо освещенную комнатку подвала. — А вот и мой любимый доброволец, — генерал расхаживал по помещению, не глядя на меня, и все равно знал, кто явился. Он всегда был беспрекословно уверен во всем, что говорил и делал, отчего рядом с ним становилось не по себе. Любой чувствовал себя слабой букашкой, которую этот человек может раздавить и мизинцем. Мое несчастное зеркало он мог бы разрушить и без прикосновений, если бы знал, что оно есть где-то в глубине, скрытое не одним слоем каменной пыли. В прошлый раз генерал читал меня как открытую книгу, в этот — я был готов сам листать страницы и показывать нужное. Когда не знаешь, что ждет впереди, приходится готовиться к худшему. — Давайте сразу к делу, — потребовал я, ожидая недовольства, но он лишь снисходительно улыбнулся в ответ, довольный тем, как меня воспитали. — Раньше ты не был таким смелым, — насмехаясь, сказал он, прежде чем отдать мне свой пистолет. Моя рука, принимая его, нервно дрогнула. Вот и положено начало испытания. Пока я судорожно представлял, в кого нужно будет стрелять, он обратился к охраннику. — Беллами! Веди сюда девку. Генерал не отводил от меня изучающего взгляда. Ему не нужно было проверять, что охранник, стоявший у входа, исполнит приказ. Куда интереснее было ловить мою нервную дрожь. Я крепче сжимал в руке пистолет, из последних сил стараясь скрыть страх и заменить его на ненависть. Выхватив достойный образ, я разозлился на Беллами. Везде и всегда он. Он забрал меня от Джули, он привел сюда, он по первой команде генерала сейчас готовил мое испытание верности. Его было легко ненавидеть. Не легче, чем самого генерала, но этого я позволить себе пока не мог. Когда Беллами вернулся, угрожая связанной девочке дубинкой и подталкивая ее идти быстрее, мои руки уже не дрожали. Даже узнав в обритой девочке, связанной по рукам, рыжеволосое украшение моих воспоминаний в дороге из госпиталя Микки, я не дрогнул. Другой, кто-то иной стоял на моем месте. Тот, чью роль я играл, не я. Это еще один раз, когда я прошу вас судить меня не сердцем. Судите разумом. Нам ни за что было не выбраться, к чему слепое геройство? Погубить себя и всех, кого я мог бы спасти впоследствии? Ради чего? Холодный расчет всегда остается вернее. Мне хватило одного выдоха, чтобы смириться, что теперь я должен продолжить игру. Играть, прицеливаясь. Играть, игнорируя слезы и мольбы о пощаде. Играть, нажимая на курок. И обязательно играть после этого. Все прочь от моего зеркала. Это он, другой человек. Это не я, меня нет. Меня больше нет. И я, уже не существующий, играл. Выстрелил в голову девчонки, услышав приказ, а на лице и мускул не дрогнул. Не показав тревоги, протянул генералу его пистолет на раскрытой ладони, словно и не было никаких угрызений совести. Маленькая жертва ради большого блага, которое уже близко. Если бы я знал, насколько близко, и каким насыщенным окажется это короткое время до развязки… — Поздравляю, солдат, — генерал был доволен, если не сказать горд. Мое хладнокровное послушание явно поднимало ему настроение, он даже по-отечески похлопал меня по плечу, подняв уголки губ в полуулыбке. Я безразлично ждал следующего приказа. Пусть подавится своей радостью, пусть стоит в горле комом удовлетворение от проверки, пока эта сволочь не задохнется. У двери все еще стоял Беллами. На секунду я встретился с ним взглядом и, казалось, увидел себя, как в зеркале. Что-то мимолетное и ускользающее в его лице, неуловимый намек на недовольство. — На сегодня можете быть свободны, — подал голос генерал, возвращая меня в ужасающую реальность. Он кивнул мне, позволив приступить к исполнению приказа. Я повернулся к двери и зашагал прочь, не отдав честь. Я знал, что со дня на день меня заберут обратно на фронт, но не покидало чувство, что я вернусь. Вернусь и еще как минимум однажды встречусь с генералом. Эти мысли терзали до самого отъезда, как я ни пытался отвлечься на общение с другими ребятами в казарме. Никто не упоминал ни встреч, ни проверок, не говорили и о скором отъезде. Всем было не по себе. В ночь перед отъездом я даже не задремал. Перед глазами стоял коридор, по которому Беллами вел связанную Микки. Спокойный, словно каменный. А она плакала, ничего не понимая, и сходила с ума от страха. Или мне проще думать, что она не понимала? Проще убедить себя, что она не знала, что я сделаю, и не ожидала? Черта с два, всё она понимала. Я не мог вспомнить остального в деталях. Будто кто-то закрыл мне глаза, все было в тумане. Чтобы немного успокоиться, я пошел умыться. Окатил лицо холодной водой пару раз, посмотрелся в единственное на весь длинный казарменный туалет зеркало. Обратно наел здоровые щеки, цвет лица от нормального сна уже был не таким землистым, а глаза очистились от пыли и больше не были красными. Что я такое? Что я, черт возьми, такое? Мои размышления прервало внезапное появление какого-то, по всей видимости, сослуживца. В измазанной кровью форме, с разбитой губой, он навалился на раковину и принялся отплевываться от крови, истерически посмеиваясь. Я не знал, как стоило бы себя вести, и лишь застыл на несколько секунд, наблюдая за ним озадаченно. — А что ж ты не радуешься-то? — он стрельнул на меня глазами, вытирая остатки крови с лица. — Да как-то не было повода… — я растерянно осмотрелся, вдруг, не заметил чего-то или кого-то. Капитан, как я заметил по погонам, снова рассмеялся. — Эх, ничего не понял даже, — он подошел ближе, с опасной внимательностью рассматривая меня. — Можешь гордиться. Мой папаша тебя любит даже больше, чем меня. А я-то думал, он вообще не способен испытывать что-то, кроме презрения. Я напряженно отклонился, когда капитан оказался слишком близко. Захотелось скрыться от его ярости и алкогольной ауры. Но я только брезгливо поморщился. — Прости. Если бы знал, непременно облажался бы, чтобы тебя не подвести, — съязвил за меня тот, чью роль приходилось играть. Хватило дерзости на старшего по званию вякнуть. Капитан же, на удивление, только хмыкнул. С горечью, глаза все-таки были полны боли. Но уже не злобно. — Ага, еще бы. Своей-то шкурой не так легко рисковать, как чужой. Разбрасываться собственной жизнью не станешь, — он обошел меня, заинтересованный зеркалом, и, вытащив из кармана платок, начал приводить разбитую губу в порядок. — Провокационное заявление. — И что ты мне сделаешь? Сдашь папашке? — капитан даже не посмотрел на меня. Что-то от отца все-таки в нем было. Эта безграничная уверенность в том, что вне его поля зрения нет ничего, что могло бы его удивить. Вера, что у него есть глаза на спине. — Не. Зачем оно мне? — Зря. Я бы сдал, выслужился, и получил одиночную комнату. Вместе с повышением, конечно, — он хмыкнул, указав на погоны. — Так ты, похоже, так не раз и сделал. — Порядки такие. Как я раньше думал. Я не ожидал такой реакции от своего тела, но его бросило в холодный пот. Это очередная проверка? Стоит сейчас провалиться и все, что было раньше, окажется тщетным? — А что изменилось? — дрогнувшим голосом поинтересовался я, не представляя, зачем вообще зашел на этот тонкий лед. — Вспомнил кое-что, — капитан посмотрел на меня через зеркало и улыбнулся. По-настоящему. Видно, заметил мою нервозность. — Не боись. Я никому не скажу, что ты не настучал на меня. Тут и дело-то, по существу, шить не за что. Но, если сильно захочется настучать, тоже не обижусь. — Странный ты… — я нервно косился на него через зеркало, не понимая, чего хочу больше, сдаться сейчас, рискуя обратить в прах все усилия и старания, или окончательно вернуться в роль. Так и завис где-то между, потерянный и пустой. — Случается, когда понимаешь, что тебе, вообще-то, плевать, что с тобой сделают. Я слишком долго жил неправильно и хочу немного свободы, пусть даже за этот яркий миг меня тут же убьют. — Философски. — Ага. Иногда полезно, попробуй подумать на досуге, — капитан похлопал меня по плечу, наконец обернувшись и взглянув не в обычное зеркало, а в мое. И почему-то мне показалось, что он видел его насквозь. Для него я был простым стеклом, никакой защиты, никакой тайны. Он явно ушел дальше отца в своей проницательности. — Давай, не хворай. Мне пора. Когда он оставил меня одного напротив зеркала, я понял, что слишком слаб. Я выглядел испуганно, тяжело дышал, не понимая, настигла ли меня очередная проверка, или я стал счастливчиком, узнавшим, что самому сыну генерала паршиво так жить. Меня почти затрясло, когда я вспомнил, что не я. Другой человек. Тот, что в зеркале. А душа и чувства далеко за ним, спрятаны и невидимы. Я должен был продолжать свою игру. Теперь даже наедине с собой, чтобы не сломаться при людях. Я больше не боялся потерять себя в этой игре. Чувство, что скоро все будет кончено, не покидало, и оставалось лишь отдаться игре в полную силу, выложиться напоследок перед грандиозным финалом. Утром, усаживаясь в грузовик, я был для всех не обычным солдатом. В их глазах я был рекордсменом доверия, образцовым предателем, лучшим среди худших. И за это исполнил для них свою величайшую роль. Был смелейшим из трусливо пресмыкающихся, сильнейшим из слабаков, не выбравших смерть, и самым верным из услужливых предателей. Как только мы добрались до линии фронта среди ночи, я, измученный долгой дорогой и ночным приключением, пощекотавшим нервы, уснул, как младенец. Теперь точно не будет никаких проверок. Никакой подозрительной тишины и заговорщицких шорохов, только родные взрывы, выстрелы и вспышки. А в половине пятого, только меня пихнули в бок, соскочил и схватился за оружие, чтобы в числе первых сорваться в бой. Я, оказалось, по-настоящему скучал по этому. По крайней мере, в сравнении с добровольным пленом. Вернуться оказалось труднее, чем я думал. На врагах я видел свою форму, на себе — врага. Не хотелось верить, что я на этой стороне, в сердце щемило от осознания, что со мной стало, и я едва держался, чтобы не разорвать форму на себе, глядя на родной камуфляж противников. В первый день так и не удалось уличить подходящий момент, как ни рвалась душа прочь. Впрочем, мне даже повезло. Вечером кто-то подсунул мне толстую папку документов и карту леса. Если бы я не удержался от соблазна и сорвался с места в первый же день, не стоило и надеяться, что смогу хоть что-то доказать, но увесистая стопка бумаг многое обещала. А подпись капитана Совьеша внушала почему-то странное доверие. Я ничего не сказал ему, а все же выдал себя. Ему достаточно было одного взгляда, чтобы просканировать всю мою душу, и от этого одновременно становилось спокойно и страшно, не по себе. Не будь Совьеш на моей стороне, как давно я был бы мертв? Но больше ни о чем думать не приходилось. Как только предоставилась возможность, я ушел через лес, и уже считал, что можно прекратить игру. Я вышел из неё, я победил, всё кончилось. Но это было лишь началом. Первые несколько дней меня трясло. На допросах приходилось очень многое опускать, и на третий день, все еще одолеваемый колотуном, я готов был прекратить сопротивляться и выдать все свои грехи, но к нам вовремя добрался мой бывший сослуживец, свидетельствовавший на моей стороне. Его присутствие сильно продвинуло дело, и все же прийти в себя не удавалось даже в компании. Пожалуй, только через неделю я смог выпить стакан воды, ничего не разлив. И тут же мне вновь вручили оружие. Главное правило армии — инициатива наказуема. И вот, едва начав отходить, я возвращался в статусе руководителя группы зачистки, снаряженный так, что едва вставал на ноги, и совершенно не готовый даже взглянуть на это место. Только постоянное нахождение среди людей заставляло собраться, набить себе щеки хорошенько, чтобы жгло, и снова надеть маску. А чем она отличалась от той, что я носил на другой стороне? Я закрыл глаза защитным стеклом шлема, еще одним слоем стекла на моем разбитом зеркале. Снял автомат с предохранителя, услышал хор щелчков за спиной. Вспомнил приказ — никого из них не оставлять в живых. Сохранить только пленных. Собрал в кулак оставшуюся ярость и напомнил группе план действий. Оттягивать было невозможно, и вот я снова оказался в подвальных казармах. Со всех сторон слышались выстрелы, крики, паника. А в голове — лишь эхо моих шагов. Тяжелый глухой стук, будто вот-вот свалюсь от тяжести ноши. Но я нашел силы не просто идти дальше, я поднял автомат и приготовил прицел. Один удар выбивает дверь в персональные комнаты любимчиков генерала. Избранные питомцы в отдельных клетках. Я стреляю, не растрачивая время на размышления. Достаточно видеть спину Беллами и его черные кудри, чтобы ярость взыграла в груди, за меня нажимая курок несколько раз. Только после неестественного падения убитого я замечаю крепко сжимающую на спине его рубашку нежную руку, тревожно знакомую. Как в замедленной съемке вижу растекающееся по полу пятно крови, мою ногу, отталкивающую тело мужчины, и там, с застывшим выражением испуга на мертвом лице — Джули. Меня тошнит. Я отшатываюсь, врезаюсь спиной в дверь. В ушах звенит, глаза застилает темнота, тяжело дышать. Но я не успеваю и на шаг отойти от двери, на меня налетает капитан… Совьеш. Он впечатывает меня спиной в дверь, что-то кричит, а я едва успеваю узнать его лицо, прежде чем и оно искажается, превращаясь в посмертную маску. По виску капитана стекает кровь, ей же забрызгано мое защитное стекло. Снова колотит, я готов свалиться на колени и рыдать, но ребята хватают меня и тащат дальше. Думать некогда, нужно смотреть вперед. — Лейтенант! — кто-то трясет меня за плечо уже наверху, после еще нескольких тяжелых комнат боя. — Что? — опомнившись, я смотрю на славный подарок. — С этим что? Передо мной на коленях стоит генерал. Его лицо едва узнаваемо. Опухшее, окровавленное. Он взглядом молит о смерти. Я приседаю рядом с ним, поднимаю защитное стекло. Простая смерть для него не будет наказанием. Даже проигрыш и честный суд не будут. Его наказанием будут мои глаза, ошибка, стоившая ему всего. Единственное, что способно добить его и обрадовать меня. Последняя встреча взглядом перед тем, как я выстрелил ему в голову. Не сомневаясь. И мускул не дрогнул на лице. *** В тот день мы вызволили из плена почти четыре сотни человек. Но для меня уже ничто не имело значения. Пока я расправлялся с документами, чтобы вернуться домой, мне стало некуда возвращаться. Оставив вещи в старой квартире, я лишь ненадолго заглянул на могилу матери. Положил цветы. Купил у стервятников из похоронного бюро надгробный камень для сестры, хоть тело ее и не разрешили привезти. Поставил рядом с могилой матери, и больше никогда не возвращался на кладбище. Я записал всё это, добираясь на поезде до совсем другого кладбища. Навестить еще одну женщину, которую любил. Из-за смерти которой все началось. Вы не знаете её имени и не узнаете. Это ни к чему, никто не должен найти ее могилу после того, что случится, кроме, разве что, бедного смотрителя кладбища. Сегодня ночью я приеду к ее камню, установленному над такой же пустой землей, как у моей Джули. Я возьму из сумки лопату и пистолет. Пистолет положу на землю, лопату покручу в руках и приступлю к делу. Мне будет немного мешать копать старая рана, отдающаяся болью в плече, но не в моем положении думать о боли. Я выкопаю могилу в месте, где это никогда не было сделано. Вылезу, отложу лопату. Потом возьму пистолет, немного покручу им у виска, ощущая холод на коже, пока дрожь в руке не успокоится. И, наконец, повернувшись боком к могиле, выстрелю. Не считайте это оправданием, лучше примите за чистосердечное признание. Но держите в уме, что я всегда хотел лишь лучшего. Карсель.