Проповедник

— Спасибо за то, что выслушали, святой отец. — слышится за деревянной, исколотой мелкой дыркой, изгородью. Голос женский, почти девичий, хотя сидит там женщина тех самых лет — и Чэн в душе не ебёт как это происходит — когда девушка превращается в противную тётку, которая вечно всем недовольна. Вот и голос её гниёт недовольством, почти скрипом — как у качели, которую давно пора бы смазать. Этот голос Чэн знает настолько же хорошо, насколько и каждую выбоину в скамье, которую он ногтем от смертной скуки царапает, пока по ту сторону, ему изливают душу. Хотя, какую уж там душу — обычные людские проблемы. Неважные и абсолютно пустые. Кажется, он проебал всю исповедь. Кажется, ничего нового он там бы и не услышал. Агнес, чёрт бы её задрал, опять жаловалась на этих — хрено…кхм, простите, святой отец — жутких паразитов. Ну, тех самых. Некоторые вообще-то зовут их подростками — о чём Чэн её едва не поправляет, но вовремя прикусывает язык. Паразиты везде и всюду. Рассекают на своих дьявольских досках на колесиках и расписывают чужие заборы краской в баллончиках. Вот, на этой неделе — представляете, святой отец? — ей написали, что бога нет. Безрассудство в чистом виде, разве нет, святой отец? Бога нет! Бога нет. Ахуеть — думает Чэн и закатывает глаза, внутренне усмехаясь, что Агнес его через длинную жердь увидеть не может. Ни его увидеть не может, ни Бога. А в силу исповеди, и силу всевышнего верит так, что чуть пеной изо рта не плюётся. И проходя, день назад, мимо её дома — Чэн от души рассмеялся. Настолько, что пришлось утирать уголок глаза, а потом оглядываться нет ли кого рядом. Он ведь проповедник. Ему ведь не положено над такими вещами смеяться. Над серьёзными, в смысле, потому что оказывается — паразиты понимают этот мир намного лучше многих взрослых и умудренных людей. Ну, таких, как Агнес, например. Паразитам известно больше, чем ей. И если уж на чистоту — Чэн с паразитами согласен. Лет десять назад он и сам бы был среди них, с баллончиком красной подтекающей краски в руке, и банданой на лице. Нет — не для того, чтобы скрывать свою хренову личность. Просто чтобы испарениями потом на асфальт не харкаться. Надо бы выловить одного из паразитов — Тони Харриса и подарить ему чёртову бандану, ну или маску на крайняк. У пацана и так астма, а он краской травится, хоть и правильное дело делает. — Я отпускаю твои грехи. Да прибудет в твоём сердце Господь, Агнес. — тяжесть в голове не даёт Чэну сосредоточиться и отвечает он исключительно на автомате. Не то, чтобы он нажрался вчера, а сейчас ловит последствия похмелья — нет. Не то, чтобы почти слег с простудой или чем потяжелее. Чэну в принципе тяжело в этом месте находиться. Свет тут мягкий и жёлтый всегда — даже по ночам благодаря неуёмной Грейс, которая потребовала городскую администрацию утыкать сраными фонарями всю территорию церквушки. И сейчас они слепят слишком. Слепят притворным теплом, которого Чэн не чувствует вовсе. Тут вообще, кажется, всё притворное и ненастоящее. Что люди, что причащения, что их вера. Даже Иисус, висящий уже хуеву кучу лет на своем деревянном кресте — смотрит на приходящих так, словно он от них уже заебался. Совсем, как Чэн. В церкви не пахнет спокойствием. В ней не пахнет всепрощением и принятием. Отпущением грехов в ней не пахнет. Что до бога — богом в церкви не пахнет тоже. Тут скорее рассеиваются приторные женские духи, которые местные дамочки носят с собой в крошечных сумочках, и опрыскивают этой дрянью себя с головы до ног, прежде чем переступить порог дома божьего. Ну, оно и понятно. Запах измены даже после душа с себя не смыть, зато вот духами замаскировать кое-как получается. Тут скорее пахнет пустотой. Да, есть такой запах — плотный и удушающий. Которым лёгкие обволакивает так, что хоть пасть себе разорви в попытке вдохнуть поглубже. Не выйдет, Чэн пытался — но альвеолы уже покрыло церковным воском — через него кислород хуй пробьётся. Тут скорее мешается запах ладана и свечей, которые коптят высокие потолки и всё никак не прожгут в них дыры. А зря. Чэн бы с удовольствием вдохнул свежего воздуха. Только вот проблема в том, что в далёком пригороде с идеальной экологией, и идеально похожими друг на друга домами, натыканными на земле забор к забору — дышать, сука, нечем. Чэну нечем дышать и он оттягивает колоратку, которая скорее напоминает ошейник. Простой такой, белый, из жёсткого хлопка, которым проще пальцы в кровь сбить, чем его промять. И нихуя это, конечно же, не помогает. Шею обдувает отвратительно теплым ветром, который гуляет под куполом церкви — ведь двери дома божьего всегда, мать его, открыты — но остудить его ветер даже не думает. Освободить даже не думает. От ошейника нет ни ключа, ни спасения. И даже когда в конце дня, Чэн его с себя с облегчением стягивает — дышать легче не становится. Зато вместо ощутимого ошейника — глотку сдавливает уже фантомный. У которого вместо хлопка шипы вовнутрь. Который колючей проволокой изнутри выстилается и вонзается в мышцы и кости. Ослабляют его лишь дымные выхлопы крепкого табака, которым Чэн травится себя и небо уже который год. Уже который год на цепи. Уже привык, наверное. Но надежды вырвать его из себя не оставил. Сегодня, как и всегда — народу тут немного. У людей есть дела поважнее церкви. Как, у Боба, который в любой пятничный вечер, любит разлечься на диване перед барахлящим телеком и набивая живот едой на вынос — ржёт с тупых передач. И это ещё самое безобидное. Кому-то легче свернуть около церквушки направо, пройти пару метров и оказаться в баре Джо, где всегда подают напитки самого хренового качества по самым хреновым ценам. Там с потолка до пола устилается дымных душок, которым пропитывается одежда, но Чэн знает точно — дышать там намного проще. Он бы и сам туда сгонял на пару часов, тем более, что сегодня смена за баром у Челси, а с ней у него выходит неплохой такой флирт. Ничего предосудительного, честное слово — с Челси флиртуют все. Челси всем отвечает, но на этом всё и заканчивается. Такая у нее работа. Они даже чем-то похожи. Челси откровенно врёт, что ей охренеть как нравится залысина на башке идиота Зака, а Чэн откровенно врёт, когда говорит, что бог слышит всех и каждого. Если бы слышал — давно помог бы от ошейника избавиться. Если бы слышал — давно бы помог найти путь. Если бы слышал — не допускал бы такого, как Чэн до такой работы. Уволил бы с ходу. И с ходу отправил в ад. Ну, или прилюдную порку устроил — чего уж там. Бог всемогущ. Бог вездесущ. Наверное, поэтому его найти никто и не может. Но с упрямством пытается. Прямо сейчас и пытается — Чэн выглядывает из своего укрытия, кабинки для исповедей — и видит, что пара человек сидят на неудобных скамьях, расставленных идеальными рядами. Уткнулись лбами в сложенные вместе ладони, и молятся с закрытыми глазами. Шепчут что-то невнятное и шепот этот отскакивает от пустых стен, разлетаясь осколками просьб. Разлетаются эти мольбы в никуда — Чэн знает точно. Совершенно бесполезное дело, лучше бы к Джо пошли — там хоть обстановка повеселее. Да и услышат их там точно — у Челси острый слух и заказы на выпивку она запоминает сразу же. Сразу же их выдаёт. Молящиеся же ждут вечности. Ну, по крайней мере пока не помрут. Из распахнутых настежь дверей, доносятся далёкие отголоски кантри музыки, которую Джо слишком уж любит. Если любит он — любят и его прихожане. Да, именно так. Страждущие делятся на два типа. Первые тащатся в церковь замаливать грехи. Вторые тащатся к Джо, чтобы грехи совершать. Первые тащатся в исповедальню, чтобы поделиться с Чэном тем, чем их нутро в мясо уже изрубило. Вторые тащатся к Джо, чтобы загасить в себе дрянным виски, чувство вины или ещё какую по́гань, которая внутри них застревает. Первые исповедуются Чэну и клянутся, что больше не падут так низко, а ещё обещают вернуться в следующий четверг, или любой другой, нахрен, день — потому что клятвы их ничего не стоят. Вторые дружески хлопают Джо по плечу, и пьяно обещают вернуться, потому что было здорово. Классно было. И хоть эти не врут. Если уж на чистоту — из Джо проповедник вышел бы куда лучше. Да и веселее явно. Джо приятный малый, лет сорока, с жилетом на голый торс и длиннющими патлами, которым позавидовала бы даже Мадонна. Джо простой и приятный. Что до Чэна — Чэн сложный и невыносимо тяжёлый. Так ещё и с проклятым ошейником на глотке, который дышать не даёт. И зачем бог его именно таким сделал — он в душе не ебёт. Это было бы первое, о чём Чэн его спросил — но спрашивать особо не у кого. Никто особо Чэну отвечать не спешит. Зато спешат, видно, в его тихое место, где он от прихожан привык прятаться. Дверца исповедальни хлопает сильнее, чем требуется, а возня по ту сторону какая-то слишком уж дёрганная. Не уж то в первый раз, а? Чэн размышляет кто это может быть. Даже подаётся с интересом к прорезям деревянной решётки и… И реально не узнаёт в человеке ни одного из городских чудил. Не такой он. Не похож ни на южанина из Оклахомы, ни на выходца из северной Дакоты. Он вообще на человека мало, блядь, похож. Тут тьма, которую гасят редкие свечи, дым и свет которых — сочится в тесную кабинку. И рассмотреть мало что получается. Но даже так Чэн внимательно выхватывает каждую деталь, которую только позволяют увидеть замыленные ладаном и копотью глаза. Волосы короткие и светлые. Нет. Не светлые даже, а белые. Такой цвет не получится ни у одного, даже самого пиздатого колориста — при том, что в их округе колористов таких и не водится. Глаза с хищным прищуром, которые Чэна изучают настолько же заинтересованно, насколько и он. Только там во взгляде — что-то не то. Там азартом корки наледи прорывает. Реальной наледи — глаза ведь тоже светлые. Белые, блядь. Или скорее туманные, а Чэн вообще дебил, раз решил, что у живых — глаза белыми бывают. Не так что-то не только с глазами этого стрёмного чужака. Не так что-то с его взглядом. У Чэна пол из-под ног проваливается в какие-то ебеня, а сам он проваливается в страшное что-то — спрятанное среди азарта, лютого любопытства и льдов. В чудовищное. Нечеловеческое. От которого не только глотку сжимает, но и сердце в глухом последнем ударе. Оно не пульсирует больше. Запнулось — не то в ступоре, не то в испуге. И кровь качать отказывается. Потому что на Чэна смотрят сквозь бесполезную жердь. Чэна поглощают. Пожирают заживо. Пережёвывают вместе с костями и ими даже не давятся. На секунду кажется, что ошейник на глотке слабнет и по швам расходится, от чего Чэн в удивлении смаргивает. Но взгляд он не отводит не только поэтому — хотя все инстинкты в нём дурниной орут, чтобы он немедленно убирался отсюда, запрыгнул в свой старый пикап и вдавил педаль газа до того, что ту выломает к хуям. Все инстинкты орут ему бежать на край земли, только бы подальше от чужака. Все инстинкты Чэн с усилием закусывает, перегрызая им гортань, и напрягая челюсть до выступивших желваков. Чэн взгляд не отводит, потому что он сам в этом богом забытом месте — чужаком себя чувствует. Не отводит, потому что появился теперь и второй. Чэн сюда по понятным причинам перебрался. Одним лишь ему известным. Зачем тут этот — с акульей пастью, которую он в улыбку растягивает — хер знает. И Чэн намерен в этом разобраться. Обычно, в исповедальне так и принято — чужие секреты узнавать. Обычно, к нему приходят и говорят: святой отец, я согрешил. Обычно, ему вот так плотоядно — не скалятся, обнажая ровный ряд акульих зубов, и не произносят с блядски-знающей интонацией, от которой невидимые волоски на шее дыбом встают: — Святой отец, вы согрешили. Я знаю что вы сделали пять лет назад. Как на счёт покаяния, м?