Проповедник

Хреновы фонари в ночи стягивают к себе сотни мелкой мошкары, которая то и дело вьётся где-то неподалеку. Чэн отмахивается от неё, выпуская в небо плотный дым, и надеется, что хоть часть этих надоедливых тварей там и задохнётся. Как он сам задыхается, когда случайно вместо никотина вдыхает воздух. Воздух почти горячий. Сбитый во влажный душный ком, который даже проглотить трудно. Лёгкие с ним едва справляются и требуют в себя что-то не настолько отравляющее. Хотя бы табак. Табак не так опасен. Им вдохи проще. Им выдохи крепче. Ладонь до сих пор покалывает от стального рукопожатия недочеловека, стоящего рядом. Вонзает холодные иглы в мышцы — и жилы сами по себе сжимаются болезненной судорогой. Того гляди — эти сухожилия треснут от фантомного холода чужой руки. В моменте, в какую-то аномально-извращённую секунду — которая в жизнь Чэна никогда, и ни при каких обстоятельствах, попасть не должна была — хочется попросить чужака пожать ему горло. Да посильнее. Может, хоть мертвенным холодом сраный ошейник из его кожи — разбить и выскаблить получится. Да, осколки потом из себя вытаскивать будет неприятно. Да, больно будет, но Чэну больно вообще всегда, так что… Так что — да, он долбаёб тот ещё, раз о таком вообще думает. Думает и молчит. И чужак молчит тоже. Потащился за ним из исповедальни на улицу, и глядит в небо, задрав голову. Не то звёздами любуется, не то выискивает там что-то, человеческому глазу не поддающееся. Морозный свет почти полной луны и теплый фонарный — на его кожу падают сливающимся глянцем. Там, где через пергамент дермы просвечивают вены — кажется, что они и вовсе цвета морской пены. Или этой же пеной и наполнены. Холодной, солёной, с привкусом водорослей и гулом надвигающегося цунами. Возможно, эта пена выносит на берег белых акул. Которые, как этот чужак — скалятся. Чэн уверен — тот таким клыкастым улыбкам именно у них и научился. — Что тебе известно? — Чэн отворачивается от чужака, прежде чем отчеканить жёстко вопрос. Тоже в небо смотрит и надеется, что небо смотрит на них. Чэну любая поддержка сейчас пригодится, особенно учитывая, что ему в лоб говорят про пять лет назад. Про то время, которое Чэну даже вспоминать не хочется. Про то время, от которого он сюда, в эту глушь хренову, и сбежал. Привык же думать, что бог где-то там, наверху, среди звёзд и галактик. Привык же думать, что он всегда с ним, пусть и невидимо. Привык, но ощущения такого у него ни разу не было. А сейчас… Сейчас бы оно нахрен пригодилось. Пришлось, как нельзя кстати. Как там говорится? Если нигде не можешь найти бога — то ищи его в себе? Ага, точно. Чэн уже пытался, проёбывался, пытался снова — вот и сейчас попытается. Может, опять проебётся, но веки он жмурит с силой такой, что по осям глазниц — разлетается яркими вспышками боль. Ищет его в себе. В темноте. В пустоте. В абсолютно неприспособленном для бога теле. У него внутри ведь — ни веры, ни надежды, ни любви. Ну какой сумасшедший в таком гнилье ужиться захочет? Какой из богов в нём поселится? Разве что тот, которому идти больше некуда, которого не принимают нигде. Бог-бродяга, потасканный жизнью и избитый до полусмерти судьбой. А таких явно не бывает. Бога в себе Чэн не находит. Как и везде, впрочем — в каких ебенях его ведь только не носило. Где он его только уже не искал. Откуда он только к нему не вызывал. А ответ вот — получает от чужака, который на полном серьёзе низко отзывается: — Что вселенная бесконечна, что вискарь тема здравая, что вот у зайцев, например… И руку приходится резко вскинуть, чтобы чужака остановить, разнося по тихой улице бряцанье розария, болтающегося на запястье. Ещё одно рабское приспособление пыток. Не чётки, а оковы, которые в руки вонзаются так крепко, что под ними наверняка — загноивишиеся раны до самых костей. Чэна ответ не устраивает. А чужак над ним явно в наглую насмехается. Странно — что нет в нём сейчас ни жёсткости, которую Чэн разглядел сквозь жердь, ни стали, с которой тот ему руку жал, представляясь: Хуа Би. Чужак… Би — его насмешливо рассматривает, склонив голову на бок. Не то оценивает насколько Чэн хорош во лжи, не то приценивается к тому, на что Чэн вообще в его разбитом состоянии способен. И Чэна это злит. Откровенно — бесит. Он вышвыривает бычок на землю, топчет подошвой с даже ему непонятной жёсткостью, поднимая клубы пыли — и вскидывает голову, чтобы в глаза чужаку посмотреть. Грозно и по-серьёзному. Чуть не рычит на него, от зверского першения в глотке, которая уже требует новую дозу никотина: — Обо мне тебе что известно? — тычет пальцем куда-то в сторону церкви и хмурится ещё сильнее в раздражении. И натыкается на спокойный, до пиздеца хитрый, и чуть сощуренный в полуулыбке взгляд Би. И теряется немного. И тон сбавляет, потому что не по статусу ему на прихожан чуть не орать рядом с домом господнем. — Ты ввалился в исповедальню, и вместо того, чтобы как все исповедаться — нёс какую-то чушь. Би равнодушно пожимает плечами — ещё раз взгляд на небо переводит, на секунду буквально, словно не успел что-то там уловить, что до этого улавливал. Какие-то свои нечеловеческие сигналы. А потом губы поджимает и расставляет руки в ленивом таком жесте — и Чэн замечает, что пальцы у него слегка дрожат: — Да потому что я хуй знает, что в этих ваших тесных кабинках делается. — он склоняется слегка к Чэну, и как-то совсем уж панибратски пихает его плечом в плечо, заговорщически шепча. — Может тебе там бабки через дырки в дереве отстёгивают, ну или отсасывают. — отстраняется слегка, но всё равно остаётся слишком близко. Что Чэна напрягает ещё сильнее, чем ненужный и какой-то аффективный жест до этого. — А я так, чисто ради интереса зашёл. Чужак. Ну точно чужак. Из каких-то краёв, где Чэн не бывал и о которых даже не слышал. Он пытается считать эти странные эмоциональные помехи, которыми от Би фонит, когда тот снова одними лишь глазами скалится — и понять не может что с ним не так. Но ведь что-то не так точно, блядь. Непрошибаемый он какой-то. Чэну вообще кажется, что между ними глухая стена — похлеще той деревянной жерди в исповедальне. Между ними световые года и тысячи миль, сквозь которые не разглядеть, что он за человек такой. Через которые понятно только одно: опасный. Но Чэн опасностей уже давно перестал бояться. Наверное, до тех пяти лет, он бы струхнул, а тут — терять ему в общем-то нечего. Вот он и спрашивает сухо, от Би на попу шагов отходя: — А про пять лет, эт что было? Чэну не хватает дистанции. Не хватает тех световых лет, миль и непрошибаемой невидимой стены между ними. Чэну не хватает границ, которые он пытается в пределах порога церквушки выискать. Загашенные и почти мертвые инстинкты — до сих пор с перерезанными глотками хрипят, где-то на краю сознания, что нужно прятаться. Как в детстве — в какой-нибудь шкаф. Ну или в свою привычную деревянную кабинку, которая на шкаф так сильно похожа. Би это, кажется, замечает. Фыркает понимающе, с какой-то слишком уж яркой горечью. И тоже отходит на пару шагов. Нехотя так отходит. Словно он о Чэна грелся, но разрешения ему никто на это не давал. Он вздыхает тяжко и примирительно приподнимает ладонь, изрезанную десятками крупных линий: — Импровизация, брат. И Чэн выдыхает. Выдыхает с отчётливым облегчением, которого чужаку уж точно демонстрировать не хотел. Но не сдержался. Не успел себя вовремя остановить. Проконтролировать. Потому что знай чужак, что Чэн сделал пять лет назад, и от чего оказался тут — он бы сам от Чэна предпочёл оказаться подальше. Подальше. Подальше, блядь, эти всплывающие мысли, которые Чэна накрывать начинают сразу же. Врезавшейся в память картинкой — слишком живой и кислотно ясной, точно ему от копоти и ладана, глаза спиртом промыло. Словно он снова стоит и кричит. Кричит так, что срывает себе голосовые — а вместе с ними обрывается и что-то внутри. Кровь вялыми пульсирующими брызгами сочится наружу из чужого тела. Тело ещё живое. Ещё пытается Чэну что-то сказать, но он не разбирает нихрена, потому что уши заложило влажным ватным одеялом — плотной пеленой, через которую звуки проникают, как из-под воды. Только куски непонятных слов, будто на другом языке. Только рваные края неизвестных букв, которые лезвиями всё нутро полосуют — не поперек, а вдоль. И нарастающий гул в ушах. Чэн только через неделю понял, что не гул это вовсе — это его совесть вопила. Вопит до сих пор, а сейчас вот — особенно. Особенно, когда Чэн на пять лет назад проваливается — как под тонкий лёд. И им кожу искалывает до внешних порезов, которые мурашками, а не кровью — предплечья покрывают. Чэн снова почву под ногами не чувствует, как и тогда. Потому что тогда — он на колени рухнул, едва не вляпавшись в натёкшую кровавую лужу. И он инстинктивно хватается за первое, что попадается под руку. Холодное. Крепкое. Напряжённое что-то — но Чэну не важно что это. Важно на ногах устоять и не расцарапать собственную рожу о гравий. Гравитация явно играет против него, но пока он держится за это ледяное — той дряни его не победить. Краем глаза, сквозь скрутившее его воспоминание — Чэн замечает пронзительный взгляд. Глаза белые. У живых таких не бывает. В глазах зрачок сужается до игольного ушка, и расплывается снова до нормальных размеров. Чэн старается за это ухватиться, как схватился за холодное. За руку. За Би. В ушах гул стихает издевательски медленно, а воспоминание, пряча капкан зубьев, которым только что чуть Чэну глотку не вскрыл — заползает обратно в свою темноту. Туда, откуда Чэн его не увидит. Туда, куда давно пора бы замки поставить, да двери. А потом заколотить их балками наискось, и замуровать к ебени матери, чтобы больше не вырвалось. Чтобы больше при чужаках сожрать его не пыталось. Голова кружится так, словно Чэн напился до стробоскопического эффекта, но руку Би он всё же отпускает. Его шатает зверски, но на ногах устоять удаётся. Его клонит в сторону — куда-то влево, где есть стена, о которую Чэн облокачивается. Точнее — облокачивают Чэна, потому что клонит его чужими крепкими руками, что хваткой сошлись на его плечах. И прежде, чем Чэна отпустить — Би ещё раз в его глаза заглядывает, чтобы убедиться, что тот в себя приходит. Отпускает. Отстраняется. Соблюдает границы, которые Чэн до этого себе выбивал. Делает шаги назад, но с Чэна взгляда внимательного — пронзительного — не сводит. У Чэна руки в треморе, кое-как находят в кармане початую пачку и зажигалку. Кое-как со второй попытки поджигают сигарету. И лишь глубоко вдохнув дым, Чэн только и может, что просипеть: — Ну ты и дебил. Не то себе, не то Би говорит. Надо же было так своей ебучей импровизацией — Чэна в прошлое вытолкнуть. В прошлое страшное, которое его по пятам преследует. Которое его кошмарами мучает. Которое в нём живёт и перед чужаками выползает наружу. Которое его перед чужаками потрошит и выворачивает гниющим нутром наружу. Вот же блядство. А Чэн, уж было решил, что научился сам с ним справляться. Что на цепь его посадил и дальше его кошмаров — оно не просочится. Но в жизни случается всякое. Всякие чужаки по имени Хуа Би случаются. Которые случайно так наружу вытягивают то, что было давно под мёрзлой землёй похоронено. Би руки на груди скрещивает, отчего рельеф мышц ещё более объемным становится — такие мышцы и за десятки лет не наращивают. Смотрит на Чэна с понимающим сочувствием и кивает на него: — Угу. Только вот было ведь что-то, а? — и сразу понятно становится, что Би не идиот. Что вопросы он задаёт правильные, и правильно реакции Чэна на них считывает. Окажись на него месте Боб — тот бы явно глупо подумал, что у Чэна просто упало давление. И кажется, Чэну с этим смириться придётся, потому что Би продолжает, мрачно подмечая. — Тебя так плющить начало, что я даже немного растерялся. Уже думал тебя откачивать придётся. С этим проблем бы не было, не ссы. Откачивать я умею. И Чэн почему-то в этом вовсе не сомневается — Би умеет. Возможно — не только откачивать. Возможно — он вообще всему нахрен обучен, судя по его спокойно-собранному виду, после того, как Чэна тут вмазало. Возможно — его вот таких, как Чэн и учили пригвождать к стенам и терпеливо ждать, пока их не отпустит. Ждать с какой-то поддержкой в глазах, которую Чэн тут если и встречал, то лишь у немногих. Удивительно, что Би переключило разом. От развязных скалящихся полуулыбок — до вот этого серьёзного понимания. Удивительно, что он не допрашивает больше Чэна, хотя сейчас — был бы самый подходящий момент. Его и так уже надвое переломило — хули там, делов-то — дальше доломать и выведать чё там пять лет назад он сделал? У Би бы это вообще в лёгкую вышло. Вон какой здоровый. Ему бы даже напрягаться не пришлось. Но Чэн видит — Би от чего-то напрягается именно из-за того, что Чэн побледневший весь и в холодом поту. Такой, сука, уязвимый перед чужаком. Такой, сука, жалкий, что… — Господи… — Чэн рукой зарывается во влажные волосы и головой отрицательно качает. У него до сих пор нервы под кожей гудят натянуто. Почти ведь сорвался. Почти ведь в пропасть. Если бы не этот вот — который к пропасти играючи его подвёл, а потом с серьёзной рожей оттуда оттаскивать стал. Это пиздец. И ещё больший пиздец настаёт, когда чужак усмехается беззаботно — и смех у него похож на разлетающиеся в осколки глыбы. Чэн на этом зависает, потому сравнивать чей-то смех это вообще не по его части. Он вообще таким не занимается. Ему вообще на такое плевать, окей? Ему до пизды, Чэн отвечает. И почти проёбывает фразу от Би, которая его в решето крошит: — Пффф, чувак, не упоминай его имя, если не веришь в него. Знающий он какой-то слишком. Чэна насквозь видящий слишком. Как тогда — за деревянной жердью увидел. Так и сейчас, сссука, внутрь смотреть не перестает своим пронзительным и ледяным. На что Чэн чисто на автомате огрызается: — Верю! Серьёзно старается говорить. Собирая все силы на то, чтобы чужак поверил. Собирая все силы, чтобы самому в свою ложь уверовать. Как когда-то пытался поверить в бога. — По тебе видно. — тот лишь губы поджимает, пряча знающую туманную улыбку, и кивает головой, мол: верю, ага, очень, вот прям на все сто с лишним процентов, чесслово. И с этим, похоже — смириться тоже придётся. С тем, что Би знает. Какая уж там вера на слово, если знаешь, так ведь? Чэн вновь пытается его распознать. Ну хоть на немного. Ну хоть на чуть-чуть. Ну хоть через малую трещину ебаной невидимой стены, ебаных миль и световых лет — пробиться к тому, что Би в себе держит. Кого он в себе сдерживает. Какие там воспоминания и его мордой в асфальт до кровавых соплей способны воткнуть. И нихуя. Вообще в нулину. Чэну проще научиться по звёздам гадать, чем чужака начать хоть немного понимать. И это снова выводит из себя. И это до сжатых кулаков, которыми хочется его лицо разбить. Но бьётся тут лишь голос Чэна изломанным, ржавым хрипом: — Да что тебе по мне видно может быть, залётный? А он снова лыбится. Снова скалится. Снова врубает, как по щелчку, в себе эту блядскую натуру, которой, видимо — гнев Чэна нравится. Которая на Чэна с голодом реагирует, точно каждую его сжатую до атома эмоцию — сожрать пытается. Би шаг вперёд делает, нарушая границы. Нарушая такую нужную Чэну дистанцию. Протягивает руку и спокойно отдирает его от стены. Не напрягаясь даже. Тащит знакомой дорогой, и уже по пути, через плечо оборачиваясь, ухмыляется: — Видно, что ты тоже не прочь налакаться в баре неподалёку. Пойдем, я плачу. Не то, чтобы Чэн не мог вырваться — ему это ничего не стоит. Не то, чтобы Чэн не мог сказать твёрдое: нет. Но день сегодня такой ебливый. Погода ебливая и ебливое желание налакаться до потери памяти в ближайшем баре, с чужаком с акульими оскалами, и аномальным разгоном эмоций — от безразличия до понимающих улыбок. Чэн себе обещает: всего-то один раз. Чэн себя убеждает: он ж залётный, значит долго тут не пробудет. Чэн себя успокаивает: ну не сожрёт же его Би в том баре или после, когда Чэн и лыком вязать не будет. Хули один раз не попробовать сделать то, чего действительно хочется? Хули — он же проповедник, который сам же себе потом свои грехи и замаливать будет. Ничего непоправимого не случится. Точно не случится. Не случится, ведь так?