Станция «Речной вокзал»

В кармане звенели о жалкие остатки монет жетоны на метро. Один из них, ничем не примечательный - металлический, с заржавевшим аверсом, обтесанный со всех сторон - Юра рассматривал добрых пару минут, прислонившись плечом к прохладной мраморной стене перед турникетами, рассуждая, как и когда успел запутаться. *** Голова болела от бессонной ночи в плацкарте: было душно и жарко ютиться на верхней полке без возможности вытянуть ноги, о которые, словно о шлагбаум, так и норовили удариться головой проходящие мимо. Крепежи над головой скрипели, люди на нижней полке шепотом переговаривались до рассвета; и никакой романтики в этом Конев не находил; скорее, счел это неуместным, при условии, что уже битый час лежал с закрытыми глазами. Раз в минут двадцать удавалось закемарить ненадолго - едва различимые стрелки на наручных часах упорно не хотели двигаться и в один момент словно остановились. Юра просыпался и, прищурившись, размышлял: «четверть пятого»; снова проваливался в сон, а, просыпаясь, молил всех богов и надеялся - темно только лишь потому, что он сам перевернулся к лицом к стене. Приоткрыв один глаз, понимал, что себе не соврал - действительно, перевернулся. Только вот на часах не восемь, и даже не шесть утра - неумолимые «четыре двадцать семь». Хотелось курить, но Юрка точно знал, что если слезет - уже не уснет. Если вообще залезет обратно. Но привычка оказалась сильнее: оправдывая дрожь в руках и ногах осознанием удаленности от родных краев, Конев кое-как перевернулся на спину, подтянул колени к груди и сел. Полка заскрипела. Разговор внизу притих. Случайный удар затылком об антресоль для одеял, о котором Юра сразу же подумал, завидев свое место, оказался не таким уж страшным: искры из глаз не посыпались, Конев не издал ни писка, только лишь шумный выдох, разнесшийся по вагону протяжным эхом. Даже остался немного благодарен: роившиеся в голове мысли разом утихли, только лишь звон в ушах мерещился, отвлекая от попыток поудобнее ухватиться за стальные края, чтобы повиснуть на багажных полках и спрыгнуть вниз, минуя страшно неудобную и маленькую для его сорок третьего размера ноги одинокую ступеньку у прохода. Повиснуть получилось легко: заправленная в широкие шорты майка задралась и оголила живот, лодыжки в момент ударились друг о друга, а острая боль от не до конца вкрученного шурупа, впивающегося в ладонь необтесанными краями, почувствовалась не сразу. А вот с приземлением вышло сложнее - пришлось отпустить раненую руку чуть раньше, чем вторую, отчего мелкий кусок металлической стружки, практически невидимый глазу, оставил кровоточащую косую полосу на нежной коже, а сам Юрка чуть не упал на притихшего соседа, удобно растянувшегося на нижней полке. Кеды Конев решил не шнуровать - обул как тапки, примяв и без того потрепанные задники. Так и двинулся в сторону тамбура: шаркая, чтобы не потерять и без того на добром слове державшуюся под ногами обувь, и пытаясь рассмотреть рану на ладони в тусклом свете лампочки на выходе из вагона. У дверей было прохладно: ощущался север, пусть и такой же летний, изнывающий днем под нещадным жаром июньского солнца. В такт дрожащему на рельсах вагону тряслись и монеты в кармане - Конев находил их звон мелодичным, засматриваясь на предрассветный пейзаж: поезд шел мимо какой-то деревни, дома которой расположились прямо вокруг промелькнувшего мимо перрона станции для междугородних электричек. Света в окнах не было, зато нестройно проблескивали розовые разводы отражений рассветного неба. Вытаскивая примятую пачку «Явы» из широкого кармана, Юра задумался, что за этими окнами в то время, пока здесь не ходит ночной рейс, наверное, протекает целая жизнь - люди радуются, смеются, плачут или тревожатся: прямо как он, только не сразу, не одномоментно. Где-то вдали от шума городов и суеты люди живут целую жизнь в неведении о том, что существует он, Юрка Конев, опрометчиво решивший, что эта поездка ему просто необходима, и дальше жить в неведении о судьбе одной из уж слишком важных персон не может. Юрка, который сейчас не может уснуть не оттого ли, что надеется стать хоть немного желанным гостем? Юрка, разругавшийся с отцом и матерью прямо перед отъездом только лишь ради мнимой ниточки надежды. Юрка, который в десятый раз перепроверяет карманы в поисках спичек. Юрка, который их не находит. Юрка, который бы и не заметил в порыве своих нездоровых, по его мнению, дум, что выкурил давно зажатую в зубах сигарету, да, может, и не одну. Но спичек в кармане не было. А курить хотелось все сильнее. У сонной проводницы, обмахивающейся в узкой коморке стопкой бумажек, спичек тоже не оказалось. А будить кого-то из вагона не хотелось. Так и остался юноша стоять в тамбуре и ждать у моря погоды: вдруг кому ночью в туалет приспичит, тут уж и спросить не так страшно. Рассветное зарево виднелось все ярче. Из-за горизонта со стороны двери пробивались ярко-алые лучи солнца; звезда поднималась все выше, а месяц луны таял в лазури прикрытого обрывками мохнатых облаков неба. Но никто, как назло, не просыпался. Зато близился где-то вдалеке какой-то город, и Юра про себя молился, хоть бы в нем поезд сделал остановку. На минутку - чтобы зашли пассажиры. У них-то тоже попросить огоньку не страшно будет - не спят же. Но на пути не встретилась даже станция - поезд пронесся вдоль городских домов, и снова завиднелось бескрайнее поле с обеих сторон. От жгучего желания хотелось выть - карамельного цвета фильтр вымок в слюне и холодил искусанные еще вчера до крови губы. Но переться обратно в вагон, да еще и так непристойно нарушать сон других своим шарканьем, а потом лезть за дорожной сумкой наверх в поисках спичек и снова проходить мимо проводницы не хотелось. Пришлось присесть прямо на пол, усыпанный песком, и смиренно ждать. Так и закемарил Юра, впервые за весь путь не отвлекаемый ото сна назойливым шепотом. Когда лысый дедок, не удержавший дверь в вагон, хлопнул железной створкой, Конев дернулся и приоткрыл усталые глаза, а сигарета, размокшая и разлезшаяся до волокон, выпала изо рта. Но юноша не сердился - спички у мужчины нашлись. Как и желание поговорить. - Что, на заработки едешь? - непринужденно спрашивал мужчина, вертя на мизинце ушко подстаканника, в который то и дело стряхивал пепел. Юра однозначно мотал головой, наслаждаясь привкусом табака во рту. Никакой беседы ему сейчас не хотелось. Но дед все так же продолжал: - А куда? - К девушке, - коротко отмахнулся юноша, выдержав короткую паузу, чтобы скрыть полусонную улыбку. Он не был уверен, но казалось правдивым: мгновение назад снилось, как Володя обнимет его, едва завидев на пороге. Мужчина усмехался, опираясь на дверь в туалет: - Все бабы - суки. Юра кивал, даже не расслышав всей сути - витал в облаках от мечтаний о скорой встрече. И глубоко в душе подавлял назойливый голосок, твердивший, что, возможно, никто его там не ждет. И даже двери не откроет. Ясно же попросили «не пиши мне на этот адрес, я сам тебе напишу», но так и не написали. Значит, и не нужно было. - А московские бабы - вдвойне суки, - заключил дедок и окунул бычок в остаток от чая на дне. Но Конев не слушал. Снова просто кивал: - Не могли бы вы одолжить мне еще одну спичку? - осторожно поинтересовался, завидев, что мужчина собрался уйти обратно в вагон. На что тот только усмехнулся и кинул в сторону юноши коробок: - Дарю. Вижу, парень ты смышленый. Как никто меня понимаешь! Юра спорить не стал. А через час, почувствовав накатившую снова дрему, удалился в сторону своей полки, проезжаясь подошвой по устланному линолеумом полу. Рана на руке уже не болела - виднелась лишь вспухшей царапиной. И соседи, наконец, перестали шептаться. До станции «Москва» спал спокойно, и даже сумку перепроверять не стал - красть в ней было нечего, хоть на пять минут он ушел, хоть на два часа; в ней - только самое необходимое: две пары трусов, брюки на смену шортам, кофта и пару маек. И в носки завернул, чтобы не разбить ненароком, банку с вареньем из айвы - в подарок Володе. Деньги, которые вместе с паспортом и обратным билетом на завтра Юра решил всегда носить с собой в кармане, чтобы нигде не потерять, потрачены были, в основном, на эти самые билеты, на подарки бы их не хватило. Но с оставшихся семи рублей, отложенных из презента от бабушки на день рождения, Конев все же выкроил пару десятков копеек на книгу про «трех мушкетеров» в твердом переплете с золотыми буквами на форзацах и корешке. Ее планировал почитать в дороге, перед тем, как подарить вместе с вареньем, заботливо закатанным мамой совсем недавно, но как-то времени на чтиво не нашлось. Да и темновато было. *** Жетон стоил баснословных пять копеек - Юра думал, что чуть дешевле. Потому и взял только два: думал, что на «туда» и на «обратно». Но «туда-обратно» не вышло. Сначала, оказавшись на станции «Курская», вход в которую расположился прямо около Курского вокзала, где он успел потеряться прямо на перроне, Юра обрадовался. Но, едва спустившись вниз, заблудился в длинном и замысловатом переходе, глазея на толпы людей, идущих отовсюду и в разных направлениях. С горем пополам, разобрался, едва не ударился носом о грузную металлическую дверь, которую прохожий перед ним не придержал, купил два жетона в кассе и замер: а ехать-то куда? Он знал только точный адрес: улица Фестивальная, дом пятьдесят девять. Или пятьдесят семь. Или пятьдесят пять. Но точно - улица Фестивальная! За полгода молчания совершенно забыл. Предусмотрительно взял с собой некоторые треугольнички писем. Вернее, все треугольнички, что смог найти - не хотел оставлять их на виду у матери, которая неожиданно могла затеять уборку и «случайно прочитать» или у отца, которому срочно бы понадобилось что-то найти в ящиках его, Юрки, письменного стола. Но на какой станции находится эта самая злосчастная улица Фестивальная Конев не знал. Вернее, никогда и не интересовался. Вспомнил об этом только тогда, когда вкинул жетон в турникет и отчаянно пытался понять, с какой стороны - справа или слева - от этого турникета проходить. Из памяти всплывали страшные картинки - как в «Ну, погоди» волка ударило и зажало страшными створками, которые, должно быть, и правда бьют сильно и больно. Рассеянный Юра озирался по сторонам, держа ручку от сумки во вспотевшей ладони, пытаясь уловить, какой рукой прохожие кидают монетки и куда потом проходят. Так и разобрался, что турникет должен быть справа, воображая, что после встречи с Володей точно обсудит, почему весь мир адаптирован для правшей. Один из жетонов был безнадежно упущен. Пришлось бросить второй и опасливо протиснуться к лестнице вниз - до поездов. Прохожие сновали вокруг массивных мраморных колонн - вагоны с большими окнами с бешеной скоростью проносились по бокам от островка с людьми. Желтые фонари под сводом потолка освещали все и всех вокруг: посреди лестницы видно было всю толпу москвичей, как на ладони. И чем глубже Юра шагал, тем сильнее чувствовал интересный и непонятный доселе технический запах метро, и тем холоднее были потоки ветра, ударявшие в плечи. Москва жила, очевидно, в совершенно другом темпе: все, что до этого видел Конев - старый и качающийся на поворотах троллейбус от дома до школы; гудящий трамвай до больницы отца; высокие и тесные междугородние поезда, на которых ездил к бабушке по папе в Одессу; и электрички, в которых сидел рядом с бомжами, пока вез в деревню к деду по маминой линии лекарства и талоны. Но маленьких и казавшихся такими оглушающими поездов никогда не встречал. В первый раз даже побоялся упасть в тонкую щель между застекленной дверью в вагон и платформой, зацепившись подошвой за что-нибудь невидимое. И уже в вагоне, когда едва не упал, чуть только поезд тронулся, решил обернуться к первой же попавшейся женщине, стоявшей за спиной, дружелюбно улыбаясь: - Прошу прощения, я ищу улицу Фестивальную… Женщина подняла глаза и фыркнула: - Ну и ищи дальше. Это все, что довелось услышать перед тем, как заложило уши, а снаружи вагончика послышался громкий скрежет направляющих о рельсы. Обладатель тонкого музыкального слуха от такого набора неудобств, обрушившегося разом на усталое от бессонной ночи тело, погрустнел, глядя себе под ноги, точно уверенный в том, что сможет повыходить на каждой станции и поспрашивать, не здесь ли рядом нужная ему улица. Шум сбавлял обороты, в окнах, беспорядочно освещаемых тоннельными светильниками, завиднелась уже другая платформа. Пришлось выйти и снова оглядываться по сторонам - люди шли врассыпную, каждый в свою сторону. Махнув рукой и высмотрев на часах, что еще только половина первого, решил не отчаиваться и двинулся куда глядели глаза - влево. Покрутился у выпускного турникета, рассудив, что в него тоже нужен жетон, осмотрелся по сторонам, но кассы нигде не обнаружил. И только спустя пару минут понял, что другие проходят преспокойно - и ничего не платят. Двинулся в сторону подземного перехода, решил следовать за какой-то женщиной в длинной летящей юбке и с чемоданом, но обомлел, выйдя наружу: снова оказался прямо у грудой возвышающегося вокзала. Обернулся - и обнаружил еще один такой же. Посмотрел в сторону - еще один. Юра понял, что запутался окончательно. Еще и тучи сгущались, солнце пропало. Вокруг похолодало, хотя казалось бы, еще полчаса назад, на перроне, нещадно жарило. И на указателе, высоким столбом красующимся в центре площади, улицы Фестивальной совсем уж не значилось. Пришлось вернуться вниз, в метро - и снова купить два жетона. Только перед этим изучить карту города по станциям метро. «Такое название… Наверное, где-нибудь в центре, точно!» - рассуждал Юра, проверяя содержимое кармана. Паспорт и рублевые купюры с лицом Гагарина, вложенные аккуратно между страниц, были на месте - за остальное Конев не переживал. - «Наверное, там когда-нибудь был какой-то фестиваль». Между делом, пытался найти и станцию какую-нибудь с похожим названием, но на букву «ф» обнаружил в адреснике только «Фили». И со станции «Комсомольская» решил отправиться в, как ему показалось, «географический центр» красной ветки - до «библиотеки Ленина», на выходе из которой поглазел на Кремль, высоченный, по меркам Харькова, «Дом советов»; и решил попытать удачу, несмело окликая сидящую около длинного фонтана женщину, наблюдавшую за тем, как рядом на велосипеде с блестящей синей рамой катается мальчик в хлопковой зеленой панамке. О таком велосипеде Юрка мечтал еще с детства, но получил лишь «по наследству» от сына сестры мамы старый и ржавый драндулет со спущенным передним колесом аккурат на день рождения в восьмом классе. Но об этом решил вспомнить попозже. - Простите, я… - Юра запнулся, чтобы перевести дух. - …Я ищу улицу Фестивальную. Женщина прищурилась от яркого солнца, закинув ногу на ногу, и начала озираться по сторонам: - Ой. Это вам не сюда! Это надо, смотрите… - увлеченно замахала она руками, пока маленький мальчик наехал Юрке на ногу передним колесом, придавив резиновый носок у кеда, и заодно задев пару пальцев. Но внимающий всему Конев даже глазом не повел, пытаясь услышать хоть какую-то подсказку. - Это вам надо сесть во-о-он там, - пальцем девушка указала на тот самый переход, откуда Юрка только недавно вышел. - Там сесть, две остановки - пересесть на «Кузнецкий мост». И почти до конечной! «Рязанский проспект» остановка! Конев не верил своему счастью и, бросив лишь короткое «спасибо», помчался обратно, к поездам, снова пытаясь тщетно определиться, с какой стороны ему сесть, чтобы проехать точно те самые две остановки. И, на удивление, угадал. В переходе между станциями «Лубянка» и «Кузнецкий мост» еще раз задумался: а надо ли, когда переходишь, еще раз бросать жетончик? Но решил, что бояться всех турникетов не стоит. И растрачивать такие драгоценные в чужом городе копейки - тоже. Тем временем, неукоснительно близились три часа дня. Музыкальный слух, статично нагруженный свистом и скрежетом последнее время, перестал сопротивляться, головная боль стихала после таблетки «анальгина», только вот желудок неприятно урчал, но урчание его растворилось в грохоте между станциями, пока, наконец, громкоговоритель не оповестил: «Следующая станция - «Рязанский проспект». Осторожно, двери закрываются». «Значит, и не в центре. Далеко, правда. Но это не страшно! Мне-то какая разница!» - увлеченно рассуждал музыкант, подорвавшийся с сидения, едва лишь захлопнулись двери на «Кузьминках» - так сильно боялся пропустить свою остановку. Снова едва удержался на ногах, когда поезд затормозил. Самым первым вылетел из вагона и решил традициям не изменять - держался левой руки. Но, как назло, уже у самого выхода на улицу заприметил, что около вымокших ступенек не торопились наверх подниматься люди. Но Юре не был страшен ни ливень, и даже если бы выпал град размером с доброе такое куриное яйцо, как однажды в Харькове, все равно не побоялся бы выйти, только бы скорее увидеть Володю. На лоб липли рыжие кучерявые пряди: Конев пытался идти под деревьями, но все равно нещадно промокал, утешая себя тем, что не сахарный - не растает. Но штаны, конечно, было бы славно накинуть - пусть даже на измокшие шорты, просто наверх; и даже если бы топорщились - все равно. Никто и не заметит. Но ни на одном из указателей на столбах улицы Фестивальной не было. Юра обошел все - было, даже, обрадовался, заметив на одной из облупившихся адресных табличек заветные буквы «улица Фе… 16». Но соседний дом оказался помечен адресником «улица Ферганская, 18». «Вот уж точно, улица фе», - сам себя успокаивал Юра, пока обреченно шагал обратно, к подземке. Он-то надеялся просто приехать, увидеть Володю, узнать, все ли с ним хорошо, провести с ним денек - и на завтра уехать обратно. Но сегодняшний день неумолимо заканчивался, а адресата ни пи́сьма Конева, ни сам Конев найти не могли. Попутно закуривая сигарету из вымокшей в кармане пачки, Юрка про себя мечтал сейчас просто поесть, лечь и уснуть. Уже неважно где - да хоть на лавочке! Только бы дождь не капал, и ладонь с царапиной не изнывала под весом дорожной сумки. Вдали слышались раскаты грома. Надежда на то, что он вернется в Харьков хоть с каким-то решением от Володи, да и вообще хотя бы просто увидев хоть где-нибудь мельком Володю, таяла на глазах. Как интересно вышло! Юрка-то не сахарный, не растял. А надежда - очень даже сахарная. Приторная. И нестабильная. Укрывшись под массивным каменным навесом перехода Конев поник и решил отправиться в последнем хоть мало-мальски известном ему направлении: в сторону МГИМО, где учился Володя. Других зацепок больше просто не было. Не покупать же ему местные «Желтые страницы» и не обзванивать же каждого Давыдова, которого там увидит. На это не было ни времени, ни денег, ни свободных таксофонов поблизости; да и какова вообще вероятность, что нужный человек снимет трубку? Юноша семенил усталый и погрустневший вдоль подземного перехода, пытаясь выискать взглядом мигом пропавших из поля зрения людей, чтобы хоть у кого-нибудь спросить, где же находится то самое сраное МГИМО. Хоть это-то попроще будет, чем искать среди тысяч маленьких проспектов и проездов улицу Фестивальную? А, может, Фестивальная там и находится, ну, или рядом? Конечно, Володя вряд ли бы стал выбирать институт только потому что он находится рядом с домом. Но вдруг? Так хотелось верить! Живот все так же требовал внимания настойчивым урчанием. Юрка думал, что уж очень невовремя. И, мчась быстрым шагом мимо просивших милостыню прямо около турникетов цыган, уловил среди приевшегося носу смрада подземки запах выпечки; встретился взглядом с улыбчивой бабушкой, сидевшей на шаткой табуреточке в стороне, заворачивающей в полупрозрачную газету что-то, за что женщина в ярко-красном платье отдавала зажатые в ладони монетки. Юра слышал о том, что попрошаек в Москве много, и даже очень, но все-таки решился шагнуть чуть поближе. И до МГИМО ехал в последнем почти пустом вагоне, потихоньку отщипывая от буханки домашнего еще теплого хлеба маленькие куски, каждый раз надеясь, что никто на следующей станции не зайдет в вагон и не увидит, как он, продрогший и промокший, усталый и грязный, в старых кедах, уплетает булку за обе щеки. На всё том же «Кузнецком мосту» пересел обратно на красную ветку, как посоветовала та самая бабуля, и настолько впечатлился приятным вкусом домашней выпечки, что выскочил на две станции раньше, оказавшись у МГУ, едва заслышав в названии остановки слово «Университет»; поблуждал в сумерках, застал, как на аллее к студгородку зажглись фонари, понял, что нужно-то на «Юго-западную», и вернулся, от усталости совсем забывшись и бросая в турникет трехкопеечную монету. Удар оказался не таким уж и страшным, но ощутимым: Конев был уверен, что на бедре останется синяк. Маленький огонек теплившейся в груди веры погас, когда, попетляв вокруг главного корпуса под продолжавшуюся мразную морось, Юра про себя согласился с тем, что «все женщины - суки; а московские женщины - суки вдвойне», решил, что подземки с него на сегодня уже хватит, нашел на большом транспортном указателе маршрутный автобус до Курского вокзала и уселся на лавочку, закуривая предпоследнюю сигарету из пачки, печально выдыхая едкий дым то через нос, то через рот, чувствуя, как неприятно хлюпала в обуви вода, шмыгал нос и до сих пор неустанно урчал желудок, требовавший вторую половину булки, убранной в дорожную сумку. Автобус не торопился; проезжали мимо маршруты разные: и межгород с белыми рукописными табличками, и городские, следовавшие то в центр, то на другую окраину. Юрка с грустью осознавал, что сегодня объездил добрую половину Москвы почем зря; корил себя за то, что не послушал мать, которая изначально твердила, что ехать так далеко - плохая идея. Правда, ей он соврал, что его ждут и встретят. Он и сам на это надеялся. Рассчитывал. И твердо решил - больше никогда и ни на что не рассчитывать, чтобы не разочароваться. Время шло - короткая стрелка неумолимо близилась к девяти часам. И даже дождь уже не накрапывал. Но «Ява» кончилась, а пару рублей и горстка монет еще осталась. И билет обратный уже был. Конев решил, что с чистой совестью можно было купить себе что-нибудь, добрел до ближайшего открытого ларька за остановкой, засмотрелся на витрину с пачками сигарет и удивился: страна одна, но выбор - закачаешься! В отличие от четырех-пяти видов в Харькове, из которых сносными были от силы два, здесь сочными цветами пестрили упаковки каких-то незнакомых марок с иностранными буквами в названиях, и Конев даже растерялся, замечая на себе взгляд выглядывающих из-за прилавка усталых женских глаз, под смиряющим взором которых снова начинали от бессилия дрожать колени: - Чё тебе? Юноша замялся и молча хватал ртом воздух, тыкая на первую попавшуюся пачку над головой пальцем. - Паспорт-то покажи, гражданин, - фыркнула женщина, откладывая в сторону газету с наполовину решенным кроссвордом на обороте. Юра засуетился, хлопая себя по карманам. А в следующую минуту вытащил из закромов вымокшей одежды насквозь промокшую красную корочку, пытаясь бережно отлепить страницы друг от друга, чтобы не разорвать. От дождевой воды размыло все: и каллиграфично выведенные чернилами имя, и фамилию, и даже цифру «17» в дате рождения, приписку «военнообязанный». Нетронутыми остались только фотография и год с месяцем. К счастью. Иначе Юра бы рвал и метал. - Ну, ладно, - бухтела продавщица, потягиваясь наверх к картонной коробке с пачками. - Семьдесят копеек с тебя, гражданин. Отсчитывая по монетам ровную сумму, Конев про себя выругивался и думал «Сколько?!», но ничего не говорил. Недовольный забрал с прилавка пачку «Космоса» и удалился обратно под навес, ждать свой автобус. - Точно, - ощущая мягкий, неизведанный раньше привкус, выдыхал в пустоту Юра. - Все суки. Все. Но автобус никак не ехал. И лишь когда на часах было ровно без десяти десять, Конев решил, что если не дождался за час, то вряд ли и дождется до утра. Мотаться на подземке с сумкой уже не в досуг: решено было пройтись куда-нибудь, чтобы взять такси «от борта». *** - Тебе куда, дружище? - из окна черной «Чайки» высунулось обросшее щетиной лицо. - Рубль - и куда захочешь! Юра оглянулся по сторонам. Вариантов больше не было. И, хоть цена не устраивала, удобно уселся на заднем сидении, кинув сумку под ноги и затушив сигарету в луже под колесом: - А вы знаете улицу Фестивальную? - Найдем, - отозвался штурман, оборачиваясь. - А ты, небось, турист, да? Конев кивнул и утвердительно промычал, прикрыв глаза. - В шортах-то ночью, конечно, - машина тронулась. - А далеко откуда? Юрка, не затевавший разговоров и не желающий их продолжать, бурогозить не хотел, и лишь отмахнулся: - Да, далековато. И как бы не мечталось ему посмотреть на огни ночной столицы, поглазеть на высотные многоэтажные дома, как с картинок и открыток, хоть что-то уловить из достопримечательностей в поле зрения - усталость оказалась сильнее. Настолько, что как только выдалось пять секунд ненагруженной тишины, Юра провалился в безмятежный сон, совсем не уверенный, что точно сможет встать с пассажирского кресла. Поездка, по ощущениям, длилась всего минуту - не больше; хоть и ехать пришлось с одного конца города на другой, северный. И проснуться заставило лишь настойчивое касание до костлявого голого колена: - Э, интурист, а дом-то какой? В свете зажигалки пришлось на письмах, заботливо сложенных дома в боковой карман, искать обратный адрес: тут размыло, тут оторвалось, а тут вообще нет. Треугольнички мелькали в руках с тонкими музыкальными пальцами, как игральные карты, пока штурман терпеливо ждал, то и дело шумно вздыхая. - Дом пятьдесят девять, квартира двадцать, - с облегчением заключил Юрка, спихивая неаккуратно письма с ровными стройными буквами обратно, но уже не в боковой карман, а как попало: к белью, к книге с золотистыми буквами на переплете, к банке, обмотанной носками. - А деньги где прячешь? - хохотнул таксист, поправляя кончики замысловато завитых темных усов, подъезжая к нужному двору. - Ну, до квартиры доводить в услуги не входит. Юра шутки не оценил и лишь молча протянул между передними сидениями промокшую рублевую купюру, тяжело вздыхая и пытаясь вылезти, не зацепившись за бордюр под порогами автомобиля, опасно тесно прижавшегося к обочине. Вдогонку, прежде чем водитель дал по газам, решился спросить: - А что тут за станция метро?! И услышал уже когда красные фары мелькнули, прежде чем скрыться за поворотом: - «Речной вокзал»! *** Дверь в третий подъезд желтой четырехэтажной сталинки с каменными балконами, слущенная краска от которых забилась в швы плитки у подъезда, оказалась не заперта. Юра посчитал: на этаже - по две квартиры, значит, двадцатая однозначно на втором. В одной из таких квартир горел свет, в другой было темно - по крайней мере, в комнатах, «смотревших» вглубь двора с каруселью и качелями на крошечной детской площадке между дорожками. Юра загорелся надеждой. Душа радовалась, сердце выписывало кульбиты, в груди жало, а желудок снова потребовал хоть маломальского перекуса, пока Юра пробегал мимо двух дверей на первом этаже, одержимый мыслью, что вот он, тот самый подъезд. Конев слабо мог себе представить дом Давыдова так: в подъезде стоял застарелый запах кошачьей мочи, замок был сломан, перила на лестнице - погнуты. Но какая разница, погнуты, не погнуты! Юра считал ступеньки до заветной квартиры, сейчас одолеваемый мыслью только об одном: хоть бы Володя был дома. Но, все же, уже пять минут двенадцатого. Где ему еще быть? И сказать-то что ему? Можно ли целовать, или, может, уже совсем нельзя? Думать и заставлять себя страдать не хотелось, но получалось. Потому, чтобы не струсить в последний момент, Конев решился постучать аккурат под криво прибитым на обшивку из искусственной кожи номерком «20», а после, завидев кнопку дверного звонка, еще и нажать на него, для пущей уверенности. Но после звонкой трели за дверью ничего не последовало: ни шагов, ни голосов, ни даже шуршания у «глазка» - абсолютная тишина. Как и предполагал в своих самых страшных мыслях Юрка, эта квартира была как раз той, где свет не горел. Но сдаваться он не собирался: настойчиво стучался, с каждым разом все больше теряя надежду на ответ. И, утопая в океане отчаяния вперемешку с бессилием, усталый, мокрый, голодный и сонный осел на уложенный мозаикой пол, пытаясь с остервенением вытащить из сумки с заевшим замком остатки хлеба, завернутые в «Комсомольскую правду» 1985-го, и банку варенья. От невозможности изменить ситуацию хотелось рыдать, но получалось только тихо выть и глотать прочертившие дорожки до уголков губ слезы. В носу свербило. Еще крышка с оттиском никак не хотела открываться под натиском ключей, которыми Конев пытался поддеть край с хотя бы одной из сторон, чтобы не повредить такую драгоценную банку. Спина вспотела, а футболка неприятно липла к лопаткам. За окном снова накрапывал дождь - капли ритмично барабанили по окну парадной. В последнем проблеске ненависти ко всему происходящему - и к себе, и к Володе, и к Москве, и к той самой женщине у Кремля, что заставила его полдня мотаться не в ту сторону - Юрка в последний раз замахнулся, постучал кулаком в дверь квартиры Давыдовых, а после одним тяжелым ударом ключа, зажатого в кулаке, пробил дыру в крышке от варенья, откупорившегося с громким хлопком, отогнул края и оторвал кусок от горбушки, пытаясь пролезть в мелкую щель краюшкой. И, когда ничего не получилось, в порыве гнева пробил в крышке еще два отверстия, совсем не замечая, как в замочной скважине за его спиной тихо провернулся ключ, и дверь, изнутри сдерживаемая цепочкой прямо на уровне глаз, опасливо приоткрылась: - Юра? Конев, разбитый и умотавшийся за день, опасливо оглянулся, не донеся импровизированный бутерброд до рта буквально на пару сантиметров. В какой-то момент, буквально на секунду, он вспомнил, что даже не посмотрел на номер дома, прежде чем заходить. Вдруг почем зря побеспокоил ни в чем не виновного человека. Но за дверью в тусклом свете лампочки Ильича виднелись две отблескивающие линзы очков, а за ними - два опально-голубых глаза с собравшимися в уголках век слезинками. - Юрочка!