Станция «Речной вокзал»

Время, неумолимо тянущееся в течение всего дня, остановилось. Не было больше тихого размеренного тиканья наручных часов, приевшегося до того, что Конев не обращал на него внимания; не было раскатов грома и барабанной трели капель по стеклу у пролета лестницы; только айвовое варенье бесшумно капало куда-то с булки на уложенный бело-коричневой плиткой пол, оставляя рыжие потеки и пару размазанных капель на шортах. Еще секунду назад отчаянный и расстроенный, Юра сглотнул, не веря в реальность происходящего, пока Володя, в порыве радости вперемешку с неподдельным ужасом, читавшемся в глазах, пытался одновременно снять цепочку с крючка на наличнике и открыть дверь, в моменте готовый просто отломать крепежи, лишь бы только дрожащими руками быстрее ухватиться за ткань насквозь сырой темно-серой майки, сминая между пальцами рукава, пока угловатый металлический мостик очков, всегда гордо возвышающийся над переносицей, больно не уперся Коневу куда-то под ключицу, а дужка напористо не тыкалась в висок. Сидя у Юрки на коленях в пижамных штанах, заключивши его в тесные трепетные объятия, как старого друга, он был таким же. Так же подстрижены волосы. Так же в треморе рук дрожат пальцы. Он даже пахнет так же - случайно порезал лезвием кожу на подбородке когда брился и обработал тем же самым едким одеколоном, что и тогда, пять лет назад. И Юрка не знал: может, промок слегка, выжимая из его уличной одежды все до капли, а, может, это слезы оставили влажные следы на рубашке ровно под щеками. Не знал он, и почему дышится сейчас, в кольце плотно прижимающих к такой родной, но чужой груди рук, легче, чем когда бы то ни было; даже не думал об этом. Были дела поважнее: размазывать по остаткам разума, как пластилин, мысль о том, как тяжело будет утром просыпаться от такого сладкого и уж очень правдоподобного сна. Но было всего одно отличие этого видения ото всех других, что терзали его холодными зимними и наполненными пением соловьев летними ночами: они обрывались всегда в самый неподходящий момент; в них Юра всегда тянулся к Давыдову, а тот отдалялся, убегал или и вовсе был невесомым, и наутро Конев обнаруживал себя тянущимся куда-то в пустоту комнаты. Но теперь Володя был ощутим: и его голова на плече, и упиравшееся в бок колено, и сжимающийся где-то за спиной кулак, выжимающий краешек майки, отчего холодные капли струились по спине прямо под резинку шорт. Давыдов молча икал, а Юра давал себе обещание: ни за что не отпустит первым. Хоть стреляй - даже не шелохнется, только бы мгновение искреннего счастья никогда не кончалось. Пусть и пол в подъезде холодный, и ладонь от варенья липкая, и ключи теперь валяются где-то, а завтра в двенадцать дня уже нужно быть на Курском вокзале - все это неважно, неважно, неважно! Он готов просидеть так месяц, год, всю свою жизнь, только бы все оказалось правдой; только бы не причудилось ему это снова в очередном бреду где-то на уроке астрономии, или за ужином, или на заднем сидении «Чайки», или между станциями «Текстильщики» и «Пролетарская», где он случайно закемарил, упираясь лбом в поручень. Лишь бы бесследно не испарился. Не остался стоять на автобусной остановке у ржавых под зеленой краской ворот «Ласточки», махая рукой, пока не отъехал за поворот оранжевый пазик с табличкой «Дети» на заднем стекле. Перестал чудиться в каждом прохожем, отчего сердце на секунду замирало. Всего-навсего бы просто был живым. Не заболел и не умер, не оставив после себя ни весточки, ни памяти. Не более, чем просто бы существовал. Был. Безмерная любовь, разливающаяся в груди теплой патокой, сменялась гудящей в ушах обидой. Хотелось держать одной рукой и бить по спине другой. Хоть на толику сделать так же больно, как больно было не получить очередного письма; как больно было каждый день заглядывать в почтовый ящик утром и вечером, вылавливать почтальона у подъезда, спрашивать - не запамятовал ли чего, вдруг оставил заветный треугольничек у себя в каморке, чтобы, не дай Бог, не потерять. Но не смог даже пошевелиться, до того чувствовал себя беспомощным и разбитым, излишне эмоциональным после тяжелого дня и не менее тяжелого Вовы, что сдавливал его в объятиях до того тесных, что непонятно было - кто же из них двоих так назойливо трепещет. Все, что смог выдавить из себя в гулкой тишине старых обшарпанных стен Юра - только шепот, втайне мечтая, что останется неуслышанным: - Ты забыл про меня? Дрожь усилилась. И сейчас Конев точно знал - дрожит именно он, пока пытается сдержать так и рвущиеся наружу слезы. Пахло «Ригой», кружилась и болела голова, першило в горле; и страшнее всего было услышать совсем уж никак не извинения, или даже не горькую правду, ради которой пришлось проехать почти тысячу километров и трижды обогнуть всю Москву впридачу. Но никак не: - Так обо мне не думай, слышишь? - А что мне думать? - Юрка втянул носом воздух, из последних сил стараясь прижать Давыдова ближе к себе, чувствуя, что еще немного - и дужка очков окажется у него прямо в ухе. Володя выдохнул, ерзая, но хватки не ослабил: - Ты это прекрати. *** Он оказался настоящим. Босиком ходил по паркету, сетовал на полностью вымокшие Юркины кеды и на округлый синяк, оставленный турникетом, пока сам Юра, наконец, переодетый в сухое, с интересом рассматривал полупустую кухню, восседая на дубовом стуле со спинкой. Вокруг Володи все было каким-то не таким, как он себе воображал: рассчитывал, что, наверное, такой интеллигентный человек из хорошей семьи ведёт свое существование чуть ли не в картинной галерее или музее - со стеллажами из книг на всю стену, с окнами в потолок и десятком цветочных горшков с орхидеями, заботливо подвязанными мамой еще весной. Но, как оказалось, жил он в обычной квартире, где, казалось бы, не хватало даже элементарных предметов: верхних шкафов у кухни не было, гофрированные трубы от вытяжки вели в никуда, в коридоре обломалась полка с крючками - висела на последнем гвозде, вбитом прямо в зеленые обои; рядом красовалась дырка с оборванными краями, видимо, рассчитанная на второй шуруп, который неприлично отсутствовал; судя по запыленной полке для обуви, куда мог бы приземлиться, уже давно. Давыдов сидел молча и буравил нежданного гостя взглядом, словно пару минут назад не сдерживал Юрин порыв пойти познакомиться с родителями. Оказалось, что дома больше никого и не было - только уже улегшийся спать Володя; оттого в окнах света и не было. И что говорить Конев теперь не знал: вот он, собственной персоной, здесь. А так далеко он и не планировал - особенно днем, теряясь в потоке толп москвичей, груд подземных переходов и штабелей вагонов метрополитена. Вова, как назло, молча ждал, пока вскипит чайник; и по лицу его было совсем непонятно - рад ли он вообще, и что думает, и хотел ли видеть Юрку, а, может, и вовсе планировал исчезнуть из его жизни, оставив от себя только стопку писем да фотографию из лагеря, на которой широко улыбался и щурился от ярких лучей тогдашнего солнца. Но ничего не говорил. Наверное, и сам был в замешательстве. - Я тебе… подарок привез, - едва сдерживая зевок, пролепетал Юра, качая ногой под табуреткой. Володя лишь скромно кивнул. - Принести? - решил уточнить Конев, теряясь в догадках: а стоит ли? Но собеседник снова коротко кивнул. И через минуту без особого интереса вертел в руках «Три мушкетера», выдавив лишь кроткое: - Спасибо. Чайник засвистел, и пар повалил из носика аккурат нарушая вставшую поперек горла неловкую тишину. Как отметил Юрка, Давыдов стал старше, хотя пять лет назад казалось, что старше он быть не может. Теперь между бровей пролегла ровная едва заметная морщинка, глаза выглядели более печальными. Но кардинально - ничего не произошло. Будто бы и не было между ними той временной пропасти, в которой на «нет» сошло более чем близкое общение, а отделяли их друг от друга только две чашки в цветочек, из которых клубами валил пар от кипятка. Ну, и напряженное неловкое молчание. Юрка впервые с их встречи был рад, что обратный билет взял на завтра; не хотел напрашиваться на неделю, или месяц, или год. Чувствовал себя неуютно, словно где-то нашкодил и обязан был оправдаться. Но тишина прервалась неожиданно - с первым глотком горячего крепкого чая без сахара, хлопья которого еще не успели осесть на дно и липли к зубам. - Я верю, что Пушкина не убили на дуэли, а он просто уехал и продолжил писать под псевдонимом «Александр Дюма», - Володя отодвинул кружку чуть дальше и водрузил локти на стол. - А ты? И вопрос этот Коневу до того показался странным, неуместным и выбивающим из уже привычного потока мыслей о себе, о нём, о них, что не оставалось ничего, кроме как замяться и покачать головой: - Не знаю. И молчание продолжилось. Как назло, и дождь успокоился. Ти-ши-на. Володя пил даже не вытащив ложку - изредка звонко откликалось стекло линзы, соприкасавшейся со сталью. Как будто куда-то торопился. На него было очень похоже. Но на дворе - ночь, а он - все так же в пижаме с дыркой на коленке. Куда торопиться-то? Юрке было неизвестно. Спрашивать первым не хотелось; и с содроганием думалось ему лишь о том, что чай в чашке - не бесконечный, и заговорить когда-нибудь придется. Конев чувствовал себя до того растерянно, что даже боялся озираться в попытках как можно точнее запомнить детали квартиры, чтобы случайно не столкнуться взглядом со внимательным вздором глаз напротив. Вместо этого буравил взглядом кружку. Двадцать три. Столько насчитал мелких розовых цветочков на белоснежной эмалированной керамике. Ти-ши-на. На часах была половина второго, а чай все никак не заканчивался. Юра тщетно пытался выяснить, за что же так сурово его наказывают. Будто бы не было сидящего на его коленях в подъезде Володи; или вообще это был совсем не Володя; или почудилось, что это вообще хоть с кем было - в приступе-то отчаяния могло. - Там варенье еще осталось, - неловко пробормотал Конев, силясь поднять глаза от скатерти. - Из айвы. Полезно очень. Но, к своему удивлению, обнаружил, что на него никто и не смотрит - все внимание Давыдова захватила книга с золотистыми витиеватыми буквами на корешке. Он держал ее в руках, пытаясь пальцами оттереть несуществующую пылинку с обложки, будто бы гладил. Между страниц промелькнул закрашенный краешек треугольничка письма, развернувшегося после попыток рассмотреть адрес в такси. Но Володя его будто бы и не замечал - смотрел едва дыша - а Юрка удивлялся, что книга, несмотря на ливень, осталась целой и невредимой. - Не стоило, правда, - качал головой Володя, заключая. - Я перед тобой, наверное, виноват? Теперь под вниманием карих глаз ёжился он сам. Но как было связано варенье и вина - Коневу понятно не было. Для себя он уяснил, что, видимо, слишком сильно умаялся, и теперь не способен будет до утра воспринимать даже такие простые вещи: - Наверное, виноват. Давыдов вздохнул, отложил книгу обратно на стол и кивнул самому себе, потупив глаза в пол: - Сегодня приехал? Попытки диалога обстановку слегка разряжали. - А когда же еще? - съязвил Юра, наблюдая, как от порыва ветра в приоткрытую дверь на балкон с желтыми балясинами устремился легкий белый тюль. - Думал, что, может, просто по пути решил заглянуть, - пожал плечами Давыдов. Конев усмехнулся, пытаясь нащупать в кармане сменных штанов пачку сигарет и спички: - Делать мне больше нечего, по столицам вашим без повода мотаться. И двинулся плавно в сторону балкона, отодвигая массивную штору, чтобы случайно ничего не задеть всполохнувшим резвым огоньком. Босым выходить на некрытую лоджию не хотелось - в отблеске фонаря между домами виднелись крошечные лужицы. Из окна московский двор казался совсем обычным, таким же, как десятки других, за которыми с балконов квартир друзей наблюдал он в течение жизни. Пушистые березовые и ольховые кроны шумели, лавочки на площадке были пусты, со скрипом качались поддеваемые шквальными порывами воздуха качели. Дурманил голову запах мокрого асфальта - со второго этажа он чувствовался, но, конечно, не так явно, как внизу. И с первой затяжкой после слезной встречи Юра понял, как сильно устал: гудели ноги, болела спина. - Ты обещал, что бросишь, - послышалось откуда-то из-за спины, пока Конев пытался поудобнее примоститься на отделанным паркетом порожке. - А ты обещал, что напишешь, - вздохнул он с сожалением, выпуская через нос едкий и все еще казавшийся странным на вкус дым от «Космоса». Судя по звону посуды и шуму воды, об остатках порядком остывшего чая придется забыть. Юра за спину смотреть не хотел. Но четко был уверен: преодолев такой путь и не получив радушного приема, ни о чем не жалел, кроме, конечно, привычки жалеть обо всем. - У меня были причины, - нехотя оправдывался Вова, натирающий кружку до скрипа и морщивший нос от запаха курева. Конев чертыхнулся и едва не закашлялся, давясь затяжкой в порыве острого гнева, размышляя: «Была ли хоть одна причина, которую ты не мог мне написать? Чтобы я не переживал, не изводился… В конце-концов, не тащился в эту Москву! Не искал тебя. А я мечтал тебя найти!» Но вслух ничего не сказал. Только утвердительно кивнул и выбросил окурок через парапет, наблюдая, как в ночной мгле стремительно вниз, на лепестки согнувшихся под весом капель воды цветов, летит маленькая красная искорка на коричневом фильтре. Мажорное гудение воды в трубах затихло. Давыдов оставил кружки стекать на полотенце около мойки, приговаривая: - Сейчас постелю тебе, ладно? Юрка снова покачал головой, пытаясь взахлеб рассмотреть все детали соседнего дома: покатую крышу, нестройные мерцания лампочек в окнах полуночников, кренящиеся ветви деревьев у подъездов - будто не мог надышаться перед смертью. Или неминуемым расставанием. - Не сто́ит. Найду, где заночевать, не переживай! И шепотом, слыша удаляющиеся шаги, добавил: - Лучше бы вообще не открывал. А еще через пять минут обессиленный рухнул на диван в гостевой комнате Вовы, не сняв ни штаны, ни футболку, хоть и планировал оставить их «на выход». Да он-то и один спать не планировал. Просто желания перечить уже не было. Спасибо, что хоть не на лавочке во дворе. Перед тем, как окончательно провалиться в сон, по самое горло натянул одеяло, борясь со слабым, но ощутимым желанием сходить в уборную. Знал, что если встанет - обратно точно уже не ляжет. Или будет мучиться от бессонницы, ворочаться, раз за разом прокручивая мысли в голове, как любимую пластинку. Но поступил разумно - и решил до утра потерпеть. *** Володя в своей комнате, в свете желтой настольной лампы, до рассвета зажимал между зубов уголок подушки, пытаясь продышать шквал эмоций, захлестнувший с ног до головы, как советовал когда-то делать психиатр на приеме. Щеки пылали; в горле от бессилия стоял ком; в груди - тлел пожар. Пришлось даже скинуть ночную рубашку и настежь открыть окно, чтобы не спать в поту. В ладони сжимал блистер от импортных таблеток: половина из дюжины уже была выпита раньше, поэтому пальцами легко можно было вдавливать мнущиеся пустые ячейки, а потом с обратной стороны выравнивать обратно, успокаиваясь под негромкий шелест. Так за час тонкий пластик уже рассыпался в труху, название на фольге с изнанки стерлось - какая прелесть! Будет лишний повод сделать перед самим собой вид, что забыл, какое это из лекарств, и отказаться его пить. «Да, точно!» Но на что-то еще пластинка с неизвестными теперь красно-белыми капсулами еще годилась - в отличие от отечественных, бумажных, она была до того упругой и стойкой, что не ломалась. И, чтобы морально не было так плохо, пришлось сжимать ее в кулаке до пронизывающей нестерпимой боли - чтобы впивался неотесанный край как можно глубже, оставляя на ладони продольную кровоточащую полосу. Володя выл в подушку, и с каждым разом все увереннее невнятно шептал сам себе: «недостаточно». Но перед работой, все же, решил - нужно поспать. К пяти часам смог закрыть глаза. К шести утра в квартире на улице Фестивальной снова воцарилась звенящая ти-ши-на.