Станция «Речной вокзал»

Поезд плёлся через поля и мелкие городишки, наматывал круги вокруг лесов и степей, тормозил у каждой станции - и постепенно вагон заполнялся людьми. Они сновали в струящемся с потолка тусклом свете едва различимых мелких лампочек, сбрасывали в рундуки сумки и чемоданы, силясь как можно тише откинуть злополучные крышки, что кряхтели и неохотно поддавались. И мечтали попутчики лишь об одном - не разбудить бы не повинных ни в чём соседей с верхних полок, пока те утомлённо ютятся на старых перьевых подушках и жестких матрасах. Юрка не спал - обессилено смотрел в белеющий потолок, натянув по самое горло выстиранную простынь: одеяло, пропитанное запахом сотен пассажиров, что укрывались в пути до этого самого дня, брать не решился, закинул на полку для багажа рядом с сумкой и неподвижно лежал несколько часов подряд, периодически то зевая, то шумно сглатывая. Устремил свой взгляд в одну точку когда ещё было светло - синий холодный закат омывал уходящими в небытие лучами мутные слабые плафоны; а теперь уже глубокая ночь скрывала под своим покровом все недостатки - и казалась лампа до того яркой среди непроглядной темноты, что не то, что уснуть под ней не получалось - глаза прикрыть не было сил. Думалось обо всём на свете и одновременно вообще ни о чём не думалось: мысли смешались в непролазную липкую кашу, прямо как та, что с утра приготовил Володя - есть её было невозможно: даже сахара пожалел. Как интересно вышло: ложку столовую свою, красивую, из набора маминого с резными вензелями на рукоятке в салфетку замотал, рядом с банками уложил, а сахара пожалел! И вещи его, Юры, с утра пораньше погладил и аккуратными стопками сложил, а сахара пожалел! До вокзала провёл, попрощался - не слёзно, как смог, или, может, как заслужил Конев - и денег перед выходом всучить пытался, но Юрка мотал головой и отнекивался. И ночью обнимал так крепко, как мог; дрожал, извивался, стонал слаще приторной патоки. Но сахара… Сахара-то в кашу пожалел. В груди ныло. И в голове - непорядок. Мать, наверное, вся извелась уже, ругаться будет; отец покачает недовольно головой, но ничего не скажет, на работу молча уйдёт в семь пятнадцать - и поминай как звали, до глубокой ночи. А Вова угрызений совести не испытывал - даже не помахал в ответ - всё равно ему, обиженному да оскорблённому всем миром. Он - натура тонкая, душевная, порой даже душная. И не знал Юрка, лежащий с открытыми глазами добрую половину ночи, переломный ли это момент - но ломало знатно. И в горле от то и дело подступающих слёз першило, и в носу свербило, и курить хотелось - а двигаться было невмоготу. И кофту бы натянуть - сквозило из приоткрытой форточки над столом; а встать - никак. Так и ютился под тонкой тканью, покрываясь мурашками - главное было шею укутать, тогда порывы ветра не лизали нежную кожу, лишь недосягаемо обдавали остатками стремительных потоков проступившие шершавые мурашки, уходившие вдоль плеч и ключиц вниз, на грудь и руки, что горели остатками страстного пламени поцелуев прошлой ночи, усеявших тело, как сад одолевают ветвистые сорняки к жаркому августу. Только вот роща ещё недавно цветущих деревьев в душе Юрки покрылась извитым плющом, опоясавшим органы с невиданной силой - стискивала под кожей сосуды и мышцы, душила еле живые бронхи и лезла куда-то под рёбра пищом, вороша старые раны, отпечатанные на сердце дорогими для Юрки людьми - самую первую, лёгонькую и незаметную, оставила мама, что обещала сводить в зоопарк лет пятнадцать назад, но позабыла как-то; рядом - папа, что божился провести вместе вечер и объяснить тему по геометрии, но остался на дежурстве, а Юра ждал, целый вечер ждал - встал на табуреточку у окна, чтобы быть чуть повыше подоконника, и следил за прохожими людьми и редкими машинами, что мелькали отблесками фар в глубине двора, пока окончательно не стемнело; поперёк - музыкальная школа, где били по пальцам и безостановочно кричали, если что-то не выходило с первого раза; по диагонали - Анечка, что клялась приехать в «Ласточку» и на смену не явилась. Но все эти шрамы, каждый по-своему болезненный, меркли, по сравнению с самым глубоким и крупным - что оставил Володя. Он тянулся, по ощущениям, толстым рубцом ровно на хорде, делил желудочки и предсердия на правые и левые, задевал вены и артерии, кровоточил и ныл, пылал жарким огнём, выжимал последние соки из обессиленной души и отзывался трелью в каждой кости. И любоваться живописными просторами не хотелось. И разговоры соседей слушать - тоже. И кусок в горло не лез. Сахара-то в кашу пожалел. *** Володя вернулся домой опустошённым и, едва захлопнулась дверь, обессилено осел на ковёр в прихожей прямо в светлых брюках, опираясь плечом о зелёную стену. На паркете больше не стояло мозолившей глаза дорожной сумки - и так пусто было там, где тёмным пятном она красовалась долгих четыре дня - будто всегда там была, и там ей самое место. Дверь на балкон оказалась отперта нараспашку - задувало на улицу белый тюль, как фату, сквозило по полу. И птицы щебетали, и дети резвились на площадке у карусели, и шумела берёзка под окном - но всё было таким не таким, ненастоящим, словно слепленным из глины или хрупкой керамики - только пальцем проведи, уже царапина и кусачий острый обломок. Открыты все комнаты - собирались в спешке. Особенно грустно созерцать расстеленную кровать в углу гостиной - подушки разбросаны, простынь сползла и обнажила края дивана, одеяло сбито в пышную мягкую кучу там, где с утра переплетались две пары ног. Как назло, видно её из коридора хорошо, хотя лучше бы была у Давыдовых домработница - ушёл бы с утра, а к вечеру всё уже убрано и перестирано, разложено по полочкам. И Юрки словно бы не было - а если и был, то явился в затяжный и уж очень правдоподобный сон повидаться да приласкать, а после испарился, исчез, как любая мнимая мечта, что могла почудиться в предрассветном бреду. Да, да, точно! Сон, просто сон. Как легко было думать, что эти блаженных четыре дня - просто сон! И не на работе Володя только потому что сегодня суббота, максимум - воскресенье, если совсем уж затянулась дрёма его. Баба Марта точно ведь знает - надо бы зайти к ней, повидаться, чайку попить и пряников принести; может, в магазин сходить попросит - колени ведь больные у неё, помогал ей Володя иногда, когда дочка долго её не навещала - и гостинцев не передавала. А сама она на второй этаж мешок картошки не дотянет, да и авоську с продуктами тоже. Пусть бы сказала, добродушная, что выходные ещё. Или вообще май - укрытый сиренью, беззаботный, чуть тёплый, зелёный-зелёный; или декабрь - с кусачими морозами, от которых саднят пятна на горле, и только от снежинок, упавших за шиворот, не более! Но голова раскалывалась, виски́ сдавливало. И пачка сигарет с оторванным уголком отбрасывала тень с подоконника на пол, усыпанный солью - предательски размокший бумажный пакет рядом с мукóй и крахмалом снова прорвался и опрокинулся. И приёмник на холодильнике неумолимо вещал: «В Москве - одиннадцатое июня, пятнадцать часов». А потом заиграла по второму кругу «Птица счастья завтрашнего дня». И если утром она казалась до тошноты весёлой и неуместной, то, прислушавшись уже днём, уловил Вова несколько строк, отозвавшихся млявым резонансом в сердце: «…Будет утро завтрашнего дня Кто-то станет первым, а не я. Кто-то, а не я, кто-то, а не я Сложит песню заврашнего дня...» Оставалось только принять. Принять, что Юра приехал наяву. И уехал тоже наяву. И оставил расправленную постель, и пачку «Явы»; и кастрюля с утра осталась немытой - налипла засохшая овсянка хлопьями на тонкие стенки, оставило молоко паутинку разводов у кромки. И часы тикали на отремонтированной руками Конева полочке для ключей - замазал дыру пластилином и поверх него вкрутил пальцами шуруп: без отвёртки даже, помог лишь ножом, вдавив самый кончик в резьбу на литой шляпке… Часы… Часы! Юрка часы свои забыл - хотел перед выходом надеть, да руки заняты были. И глаза, и губы тоже: думал Давыдов, что опоздают они, пока на прощание целуются у дверей; в пелене удовольствия со смесью терпкого ужаса мимолётно мечтал, чтобы и правда опоздали. Но, как назло, и людей в метро было немного, и пересадка выдалась быстрая, и паровоз на платформу явился вовремя - всё сходилось, абсолютно всё. Оплошал бы хоть на секунду проводник - и понял бы Вова, что это знак свыше: найти любую причину, лишь бы только не уезжал Юрка. Сказал бы, что болен неизлечимо; или что перекрыли дороги; что война началась или что нет больше СССР, а без паспорта в Харьков никто не пустит, и в Украину не пустит - выдумал бы самую несуразную ложь и сам в неё слепо поверил, только б звучало куда убедительнее правдивых слов о любви и тоске и только б Юра хоть на денёк бы остался - там и сознаться можно будет, на крайний случай, в квартире запереть: не сбежит, никуда не денется, второй этаж высоко, а клумба жёсткая, утрамбованная. И ненавидел себя, сидя на паласе, Володя лишь за то, что дал слабину - пошёл по пути наименьшего сопротивления и позволил уйти, когда пальцы так и тянулись прижаться поближе, врасти в плечи Конева, стиснуть до боли, лишь бы никогда и никуда не пускать. За то же самое ненавидел себя и сидя на кухне перед нетронутой чашкой чёрного чая. И в комнате, держа бездумно в руках так и не прочитанную до конца книжку Дюма с золотистым тиснением на корешке. И на балконе, свесив ноги за балюстраду, перебирая пальцами остатки сигарет в прямоугольной пачке. Хотелось добить себя окончательно - была бы возможность, отвесил бы с десяток болючих пощёчин, но рука не поднималась: этим хорош был напор воды, который сам не контролируешь, выкрутил - и забылся. Прямо как сигарета, тлеющая между дрожащими пальцами, пока Вова в раздумьях: стóит или не стóит. К запаху табака Володя, хоть и кривился, быстро привык: поучать Юру, уже взрослого, совершеннолетнего, возмужавшего не хотелось, да и плодов бы это точно не дало: шкерился бы по углам все пару дней, что был в столице. А потом продолжил - словно не было ничего. - Не было ни-че-го, - смаковал на вкус горькую ложь, рассматривая, как пепел сеется по ветру и ухает вниз, на клумбу, отблёскивая в лучах закатного солнца. Хотелось бы быть свободным: таким же, как тлеющий окурок. Разнестись бы мелкими крупицами когда-то существовавшего человека, что думал, ел, пил, по всему свету - авось и в Харькове бы оказалось что, перенесла бы пчела или птица; хоть пчёлы и не летают так далеко, а птицам до золы совсем дела нет. Послушать бы, как Юрка хает его на чём свет стоит: за спиной отзывается о холодном приёме и не менее холодном расставании. Только Конев вряд ли так делал - скорее, смолчал бы или в лицо сказал. Хотя он и сказал - и прав был отчасти. Подумал-то Вова только о себе. Папироса кончалась - становилась всё невесомее и невесомее, почти обжигала пальцы, а Володя всё не решался. Как здóрово и поэтично держать в руке чью-то смерть. Может даже свою - пристраститься к чему-то вредному было так просто и быстро, что теперь уверенным ни в чём быть нельзя. И ничего не изматывало сильнее, чем мысли, роем атаковавшие ни в чём не повинную голову. Потому и пришлось закашляться в первый раз. И во второй тоже. На третий затяжка зашла в рот со скрипом, но без рвотных позывов - заныли зубы и защекотало в горле. И едкий дым глубже в лёгкие протолкнуть не получилось. Но этого было достаточно, чтобы понять - не его. Душа не лежит. И перенять повадки Юры, фразы Юры, мысли Юры и даже привычки Юры - не значит стать Юрой. А стать им, таким искренним, очень-очень хотелось. *** Поезд домчался до Харькова на следующий день - спина Конева затекла, страшно ныла и зудела. Он не шевельнулся ни разу за ночь: как залез на верхнюю полку, так и пролежал кверху пузом, уставившись в потолок. Мать встретила неприветливо, осведомляясь, всё ли в порядке с головой - позвонить-то можно было, чтобы не изводились родители в догадках что, да как, да почему. Папа снова оказался на работе - но это уже и не удивило. На кухне, как всегда, наготовлено что-то. Да и не похоже, чтоб страдал кто - отбрехались по зову долга отеческого, помахали пальцем, мол, так нельзя, да и забыли. В сумке, помимо полупустой банки с кашей и развороченных вещей, обнаружилось отсутствие старых писем, что возил Юрка с собой, только бы на глаза никому не попались - будто всю стопку вытащили, зная, что ничего ценнее там, в дорожном мешке, и не сыщешь. Зато в складках заботливо сложенных маек и штанов обнаружились новые десять рублей и записка на клочке линованного тетрадного листа, в спешке вырванного откуда-то: «На телеграммы». И, хоть ликовала на четверть еврейская душонка, что потратил-то на поездку всего семь, а нашёл даже больше, стало обидно и липко от самого себя: как интердевочке денег дали и выгнали, едва только стал не нужен. И даже сахара в кашу пожалели. Славно. И неизмеримо больно. Впервые Юре захотелось выпить - да не просто пива где-нибудь за училищем или в соседних дворах с друзьями; а так, чтобы попустило хоть на секунду - и думалось только о том, как же плохо физически, но морально очень и очень хорошо. Десяти рублей как раз хватит с лихвой - даже останется! А телеграммы от него Вова не дождётся - как и он, наверное, от него ответных. Так хоть пусть на дело благое пойдёт - обезболивающее для сердца. И на таблетку от головы, что понадобится с утра. Тоже обезболивающую. *** Пачка «Явы», к ночи добитая до конца, сменилась в руках Володи на цветастые таблетки: их бы рассматривать, как катаются да дрожат в упаковке - вечность можно, целое искусство. Тельца у капсул белые, как снег, а шапочки алые, как ягоды, едва ли не светятся в полумраке от лампы настольной, блестят под тонким слоем формованного пластика со следами остатков бурой крови по бокам. Где-то ячейки уже пару месяцев как пусты; и название - заморское, поэтичное - с оборота стёрлось; но среди всех тех лекарств, что годами пичкали, Вова точно отличал, что за они - завораживающие, опьяняющие. До одури желанные последние пару часов, да не одна: сразу горсть бы проглотить - и дело с концом. Так, конечно, не делал никогда, но подозревал, что это будет самый быстрый и лёгкий способ забыться, вопрос лишь только навсегда ли - или до утра. Может, до вечера следующего - спалось после них хорошо, будто вне тела: не болело вообще ничего, разум пустой и звенящий, и страха нет, совсем никакого. Одобрил бы Юра? Конечно нет. Но что Юра? Юры здесь нет, хоть и верилось с трудом: казалось, будто спит он за стенкой; хотелось бы, чтобы так было. Но Давыдов сам же совершил большую ошибку - позволил случиться чему-то страшному, неминуемому. И не единожды - так на кого теперь обижаться? Едва только оказались выдавлены остатки долго ждавших своего часа лекарств из гремящей пластинки на ладонь, что умещала в себе жменю с горкой, как не думалось больше ни о чём - только бы проглотить и не струсить. Одним махом - и ладно! Если пить по одной, остановится на половине - точно знает; а половины будет пусть и много, но недостаточно. И если смотрелись в блистере ровные капсулы красиво, то в дрожащих руках казались в десять раз ярче: потому и отталкивали. Во время глотка проскочил лишь остаток шальной мысли, прежде чем наступил на горло дикий страх: «Что-то забыл». И осталась всего лишь одна связующая нить между реальностью и горькой изжогой обиды в рту: «Сахар. Сахар в кашу добавить забыл».