Станция «Речной вокзал»

В углу кухни клокотало радио: Конев ещё спал, завернувшись плотно в одеяло, несмотря на неумолимую жару, и нарисованные жирным карандашным контуром цветы над ним в бликах рассветного солнца будто оживали - переливались, дрожали от любого дуновения ветра снаружи; за окном старой и душной гостиной, до сих пор дурманящей голову мускусным ароматом смол вперемешку с живым и животным, шумела листва - и если трепетали тонкие ветки берёзки, то отблески лучей, подобно солнечным зайчикам, скакали по обоям, потолку и совсем иногда заглядывали на медные виски или смуглую кожу век - пытались узнать, когда же проснётся утомлённый Юрка, то и дело подёргивающийся: лепетал он что-то несвязное, переворачивался, и ресницы бегали, и брови хмурились: явно снилось что-то затягивающее, чарующее, красочное. Володе же не снилось ничего - поднявшийся без будильника на рассвете он заботливо собирал сумку музыканта в дорогу - на самое дно закинул выстиранную и отглаженную футболку и штаны, чуть повыше бросил пару пачек сухих галет и завернул в кофту две стеклянные банки с плотно закрученными крышками: в первую собрал всю курицу и картошку, что готовил вчера - за исключением пары ложек, что съел сам спросонья; вторую же до верху залил разваренной овсянкой - чуть было не уснул прямо за столом, пока наблюдал, как греется молоко; а потом затянул аляпистые цветастые крышки поплотнее, обмотав руку полотенцем: для лучшего сцепления; и надеялся, что не додумается Конев что-нибудь бросить сверху до того, как предупредит его Вова, что кроется в слоях одежды что-то хрупкое и горячее - жаль, что сердце своё так закупорить в банку и отправить в Харьков не получится. Очень. Очень жаль. На улице гудела летняя жизнь - вторник, рабочий и уж очень шумный, тёк, щебетали птицы, сновали под балконом люди. Казалось бы, живи да радуйся - вот-вот наступит свобода, заживёт Давыдов один; на работе отпуск даже взять разрешили летом, в августе; и отгул выпрашивать не пришлось - заявление чисто формально написал вчера на обеде да обмолвился перед начальником секции, что может подъехать к часам трём и посидеть подольше, если потребуется, а тот лишь отмахнулся приветливо и продолжил пить горький кофе, поглядывая на чёрно-белый телевизор. Музыка из приёмника после привычной программы гимнастики играла весёлая, заводная - хоть и пританцовывать Володе было сложно, но в такт отбивать ритм пальцами по столешнице - пожалуйста. До поезда целых три часа - дел можно переделать сколько угодно: но вялые руки, укомплектовав «сухпаёк» в дорогу, едва отрывали чашку крепкого чая от скатерти. Хотелось бы целую вечность лицезреть на подоконнике у открытой двери на балкон полупустую пачку сигарет с оторванным в спешке уголком - один только вид её порождал надежду на то, что день, который предстоит, пройдет с Юркой; а день с Юркой всегда был заведомо очень хорошим - любой - только не сегодняшний. Хоть Вове и не снилось ничего - но проснулся он резко в холодном поту, будто от кошмара - весь липкий и грязный прижался к Коневу ближе, приобнял, но уснуть с шести утра так и не смог, и даже глаз не сомкнул: наблюдал, как упоительно колышутся изгибы волнистых медового цвета волос, поддеваемые лёгкими порывами сквозняка, и медленно успокаивался, подавлял нахлынувшую волной тревогу, засевшую в животе. Юра до поры до времени лежал неподвижно, только тихо сопел, а потом заворочался - и лежать рядом с ним, тёплым и буйным, стало невыносимо. В первую очередь, морально: смотреть, как безмятежно он то распластается на спине, то перебросит ногу через коленки Володи, то носом ткнётся в подушку, было ощутимо больно; и негодовал в глубине души Давыдов - как получается, что в книгах о любви пишут о делёжке горя и радостей в любых обстоятельствах, а не спит сейчас только он один. Оттого хотелось Пламенный Свет прижать к себе со всех сил, чтобы хоть немного сдавило ему от любви безмерной Володиной грудину, а ещё лучше - сломало пару ребёр и саднило месяц, не меньше - чтобы ощутил Юра десятую или даже сотую часть всей той агонии, что обрушилась на Давыдова, пока музыкант рядом мирно спал. Но сделать больно другу дней суровых Володя не решался - да и незачем было. Нельзя упрекать человека в том, что он не волнуется и не боится - за что? За то, что обидно испытывать тревогу одному? Пять лет не нужен был собеседник - и тут на! Пожалуйста! Сам же отрёкся от него, сам же прятался, сам же перестал ему писать - а теперь обижается даже не на себя, совсем нет, а на других! Потому что другие не боятся потерять его, а Володя очень, очень боялся снова потерять Юрку и остаться сам на сам. Потому и чувствовал себя выпотрошенным, с трудом проглатывая остатки холодного крепкого чая под неприлично превесёлую «Птицу счастья завтрашнего дня» и рассуждая, за что ему в жизни досталось самое большое счастье: Юра. И самое большое проклятье: тоже Юра. Где же пришлось так согрешить, что досталась ему такая противоречивая любовь: Юра? Снова захотелось повыть, и, если существует перерождение, очевидно, Вова абсолютно точно был в прошлой жизни собакой - вряд ли служебной овчаркой, конечно, но за породистого золотистого ретривера, выращенного в тепличных условиях, как мимоза, сойдёт. - Гамаюн, - неожиданно раздался голос откуда-то из-за спины, вынуждая Давыдова обернуться. Конев, опираясь на стену, стоял абсолютно голый и зевал, прикрывая рот рукой, хотя прикрыть стоило бы, очевидно, что-то другое. Щёки Володи моментально вспыхнули, а сам он едва выдавил из себя сиплое: «Что?», а потом прокашлялся, заливая свербящую слизистую горла остатками чая. - Птица счастья, - качнул головой Юра в сторону поющего приёмника, расплываясь в улыбке. - Называется «Гамаюн». Но Вова, опешивший, только и смог, что прислушаться. «…Завтра будет лучше, чем вчера. Лучше, чем вчера, лучше, чем вчера…» Но завтрашний день без Юры, спрятавшегося за дверью ванной, не сулил ничего хорошего - и вряд ли бы сравнился со вчерашним, тёплым и душевным. И только сейчас понял Володя, что птица счастья уж очень перелётная и часто пропадающая - как кукушка, бросила его молодым на произвол судьбы, почтила присутствием четыре дня - и почила смертью храбрых; а, может, взяла отгул, Давыдов же тоже взял - ей что, нельзя? И задорный мотив настроения не задавал: скорее, угнетал всё сильнее, пока гудела в трубах вода, и напевал себе под нос какую-то песенку Конев, опираясь на раковину и готовясь плеснуть себе в лицо холодной отрезвляющей водой. - Ты бы хоть трусы надел, Гамаюн, - бросил Давыдов, пробегая мимо открытой двери в комнату, на долю секунды дольше, чем следовало бы, оглядывая Юрку. - Я не думаю, что Гамаюн носит трусы, - пожал он плечами, усмехаясь. - Да и мне не холодно. «Зато мне очень жарко», - мимолётно думалось Володе, пока искал он увлечённо в своей наставшей комнате, где не появлялся с полнедели подряд, остатки былого прошлого - неотправленных писем за полгода, спрятанных надёжно под матрасом; и если бы ещё в прошлый вторник спросили его, увидят ли такие сокровенные записи когда-нибудь свет, он бы поклялся жизнью, что нет. Но, завидев краем глаза на письменном столе разбросанные словно в прошлой жизни пластмассовые блистеры с цветастыми бело-красными капулами, перепачканные в давно запёкшейся крови, застыл в раздумьях: стоит ли. И, услышав шаги, скользящие по паркету коридора, отпустил уже было приподнятый за край тюфяк, решив, что не стоит. И тех свеч, что сожжены были им ради игры в вечную любовь, четырёхдневная забава тоже не стоила. И ладно. *** Поезд прибыл на перрон ровно в двенадцать; проводник открыл двери и спустил лестницу за двадцать минут до отправления: точно, как в аптеке. В кармане шорт Юрки, помимо монет, остатков жетонов на метро и спичек, моталась завёрнутая в несколько слоёв газетных листов бабинка с плёнкой из «Зенита»: разобрать его незаметно, пока копошился в глубине квартиры Вова, оказалось занятием непростым; и решил умолчать он о том, что отломал какой-то железный крепёж снизу пока искал нужный рычажок - собрал аккуратно, поставил на полочку, будто бы так и было. И теперь уголок «Комсомольской правды» смешно топорщился слева, укрывая самое ценное, что осталось у музыканта от поездки - воспоминания. А Давыдову, казалось, и дела нет совсем - рядом угрюмо плетётся вдоль путей и переходов, поправляет на переносице очки и отстранённо смотрит на карту Московского метро всю поездку до Курского вокзала, драматично прижавшись к стене. - Всё хорошо? - не выдержав, решил осведомиться Юра. Володя покачал головой: - Ты и сам знаешь, что не всё. Конев призадумался, осматривая путь: и хотелось то ли прыгнуть под поезд, то ли запрыгнуть в сам поезд. Ладонь на тугой ручке дорожной сумки сжималась и разжималась, футболка прилипла ко взмокшей спине, хотелось быстрее переодеться и лечь спать на своей хлипкой верхней полке, в идеале - не просыпаться до самого Харькова. Во рту першило, в горле стоял липкий ком, ещё и Вова, будь он неладен, смотрел куда угодно: на часы, перроны, пассажиров и провожающих - только не на Юрку; едва только падал на него взор голубых глаз, как сразу отводил их, печальные и смущённые, в пол, рассматривая плитку под ногами. И молчать за каких-то жалких двадцать минут до отъезда Юра не собирался: - Ты до сих пор считаешь, что мне не стоило приезжать? Давыдов молча качнул головой, за спиной сжимая кулаки до мигом краснеющих вмятых полукругов от ногтей на ладонях. Люди вокруг сновали и не обращали внимания: плакали о своём, смеялись о своём, обсуждали своё. Не слушали никого другого - и не было им до них с Вовой дела, наверное. Но почему же так мялся Володя: неужели ни за руку не подержит, ни приобнимет совсем? Хоть за плечо, как друга, не просит же Юрка прилюдных поцелуев в губы и жарких страстных признаний в любви - никогда не просил! Хотя очень, очень хотелось. Но Вова молчал. - Приехал - молчишь, - сетовал Юра, пытаясь нащупать в кармане пачку сигарет. - Уезжаю - молчишь. И за что был обременён таким наказанием Конев поистине не понимал: перегнул, чтоль, ночью или сказал что не то с утра? - За что ты наказываешь меня, Володь? - словно сам у себя спросил музыкант, оглядываясь на широкий циферблат часов у зала ожидания. Пятнадцать минут. Но Вова, от которого требовался ответ на любой вопрос, кроме этого, неожиданно и очень тихо отозвался: - Не тебя. И Юра не хотел бы его понимать. Но всё понял. И оттого стало на душе поганее, а в тёмных глазах витала тень печали. И хотелось остаться этой тенью прямо здесь, в Москве, провалиться сквозь землю, наблюдать за Володей откуда-то со стороны, лишь бы не мешать малюсенькой надежде на мнимое счастье его. Он знал, что никто ему ничего не напишет - никогда. Не увидит он ни заветного треугольного письма в ящике по приезду на Родину, и телеграммы обещанной не получит. Потому и оставалось довольствоваться малым - стоять напротив Давыдова, не поднимавшего головы, смотреть на него, наверное, в последний раз, считать вихры, уложенные расчёской на макушке и чесать руки от непоколебимого желания ухватиться обеими ладонями за него и не отпускать до вечера, до ночи, до снежной вьюжной зимы, а еще лучше - до следующей Пасхи - будет она в мае, годика без хвоста с лихвой хватит надышаться им и унять своенравный пыл, томившийся в груди долгие пять лет. Десять минут. - И ты даже не скажешь мне ничего? - Юра уронил на землю сумку, пытаясь в карманах её выискать сигареты. Но табачные предатели неприлично отсутствовали везде: и в шортах, и среди вещей. Спички нашлись, ворсинки от душистой смольной травы, выпавшие когда-то из папирос, - тоже. Копейки, два жетона на метро, какая-то скрепка, остатки писем, что взял он из дома - и ни намёка на «Яву». Совсем. - Там же стекло, не бросай так! - нахмурился Вова, наконец, отрывая взгляд от своих ботинок. - Это всё, что ты можешь мне пожелать в дорогу? - съязвил Конев, рассматривая, как забегают в вагон последние попутчики; очевидно, на перроне остался он такой, ждущий до последнего, один. Но Давыдов снова молчал, и читалась в глазах его за линзами очков тихая и колючая печаль. Горячая слеза, сидевшая со вчерашнего дня в голове и поджигающая предательского момента под покрасневшими веками, готовилась дебютировать. - Ты знаешь, - вспылил музыкант, ухватившись плотнее за ручки дорожной сумки. - Ты как был эгоистом, так им и остался! Вова беззвучно кивнул, сглатывая вязкую слюну. Так обычно сглатывал он в комнате, полной отвратительных запахов: гнили, например, или крови - невмоготу было сдерживаться от плевка себе же под ноги. И до того отвратителен стал Давыдов сам себе: его слабость, его бессилие, его тревога, его желание наступить на горло себе, только бы избежать порицания - что хотелось снять с себя кожу, а ещё лучше - лечь под нож, изуродовать лицо; или в паспортный стол - сменить имя, фамилию, отчество, даже год и дату рождения, если разрешат. Начать бы жизнь с чистого листа - не грешить нигде, жить за закрытой дверью на окраине, а, может, и в Сибирь рвануть - в ссылку добровольную, там егерь, наверное, всегда нужен. Существовать бы в избе среди снежного леса - днями и ночами читать книги да о животных заботиться - и пусть! Лишь бы никогда не причинять больше боли Юрке и себе; но Юрке, что переминался неловко с ноги на ногу и смотрел на Володю в упор - в первую очередь. Пять минут. Паровоз спустил давление и свистнул - оглушающе, будто предвещая скорый и утомительный путь. - Ладно, давай, - Конев, зажавший в левой руке билет и сумку, на прощание лишь протянул по-дружески правую ладонь, хоть в глубине души надеялся, что вот сейчас, в эту минуту, как в последний вагон уходящего поезда, набросится на него Вова с тесными и удушающими объятиями, на большее уж и не рассчитывал. Но Давыдов и руки-то не сразу заметил - и, как только приподнял взгляд, неловко пожал в ответ: - Хорошо добраться, Юрочка. И это самое «Юрочка» резануло по сердцу не хуже заострённого лезвия, что оставило подзатянувшиеся писаги на подбородке музыканта во время бритья в той самой ванной, где ещё утром он был счастлив и доволен, полон надежды, что эта их разлука продлиться недолго - Вова же обещал приехать-погостить в отпуске; а если не в отпуске - то на Новый год точно. И к себе звал в любое свободное от учёбы время - каникулы или просто майские праздники. А теперь молча смотрит в глаза, будто бы и не помнит, и не знает. И дней этих четырёх никогда не было. А сейчас на дворе вовсе не вторник - а прошлая пятница; и уехал Конев ровно так, как и запланировал - переночевал, послушал тишину, понял, что не ждали его совсем. Так хотелось в миг прощания и прощения услышать совсем уж не молчание. Но стоять на перроне больше было нельзя - без одной минуты до отправления поднялся Юрка в тамбур и, пока убирал проводник лестницу, из открытой двери несмело и по-детски помахал. У Конева стойкое ощущение дежавю - будто когда-то он точно уже на этом месте был. И точно так же прощался с открытым сердцем, в которое едва ли не плюнули, а потом растоптали; и точно так же знал, что жизнь теперь разделится на «до» и «после». Вова, теряющийся среди толпы зевак и провожающих, лишь отчаянно смотрел ему вслед и боялся ступить лишний шаг - только бы не сорваться да не уехать в том же самом вагоне в сторону юга, где знать его, кроме Юры, точно никто не будет, и осуждать не будет. Оттого и помахать как-то забыл в ответ, и смотрел словно сквозь перекрытия металлические куда-то далеко-далеко: на небо, где горело пламенным светом яркое и непокорное солнце, как горел внутри огонь разочарования в том самом дне, когда пришлось впервые надолго расстаться. Или, ещё хуже, как когда пришлось познакомиться. Поезд до Харькова тронулся и исчез за горизонтом столь же стремительно, как принял решение Юрка уехать в Москву на денёк: вот только-только был - и вот резко не стало. Остался только Володя среди толпы москвичей тет-а-тет с предательской горячей слезой, укатившейся вниз по щеке к воротнику рубашки. И Юрка, рассматривающий плывущие за окном тамбура дома. «…Но на прощание я хочу услышать всего лишь три слова: Ни "Ленинград", ни "хлеб", ни "блокада", ни "листовки", Я мечтаю все это никогда не слышать снова… …Но как бы я хотел вместо воя репродуктора услышать короткое Я Тебя Люблю».