Станция «Речной вокзал»

Юра больше не звонил. Даже не пытался тревожить и без того едва затихший ураган догадок в голове - решил пустить энергию в благое русло и каждый день, стоило только подорваться с кровати, с неприкрытым рвением садился за фортепиано, то перебирая бездумно клавиши в надежде изобрести что-нибудь своё, благозвучное, то вспоминая отрывками программы с отчётных концертов и экзаменов - и, монотонно повторяя их на свой лад, успокаивался. Поначалу было тяжело: и звуки из комнаты его доносились грузные, мажорные, тяжёлые для слуха и восприятия. Было и нежно, и тревожно одновременно: от тёплых воспоминаний о том, как славно было проводить вместе такие чудесные дни, душевные вечера и горячие ночи, плавилась душа; от жгучего желания после каждого такта бросить всё и позвонить в архив шумело в ушах, а пальцы то и дело сбивались - жали не туда или, наоборот, совсем не двигались, будто пытались свольничать и не допустить очередную ошибку, словно сил в натруженных фалангах убавилось за секунду вдвое, а то и больше. Ещё и, как назло, припекало даже в тени: до того стоял душный зной, что выгорела под окном недавно скошенная трава: бычки, что терялись майскими днями в зелёной поросли, теперь с интересом выглядывали наружу - прямо как иголки у ежа; и хотелось бы точно знать, что не он, не Юрка, сотворил это безобразие - но ровным полукругом аккурат под окном его спальни рассеялась галактика окурков, а под соседними - чистота. Где-то, особенно на дорожке прямо у фундамента хрущёвки, подметали - и остатков рыжих фильтров было не сыскать даже в самый ясный день. Зато среди распростёршихся, как звёзды в ночном небе, желтоголовых одуванчиков бурые пятна сбивались в кучи - и стоило только остричь непослушный мятлик вперемешку с сорняками, как виднелись остатки сигарет - и старых, размокших весенними дождями, и совсем ещё недавно ютившихся в пачке, припрятанной за подушкой или под крышкой деки, аккурат между молоточками контроктавы и рулейстиком - самыми левыми клавишами всё равно почти не пользовался; а если доставать аккуратно, не дёргать - то даже и не растянутся струны, звучать будут так, как настроили. Хотя от кого было прятать, если точно знали родители, чем же занят раз десять в день на шатком балконе Юрка: тяжело не учуять дыма даже через плотно закрытые двери, а особенно когда нараспашку форточка в кухне. Ничего не говорили - да и стоило ли вообще хоть что-то говорить: ругаться, объясняться, читать нотации и лекции про здоровье и припоминать чёрные лёгкие на пропагандистских картинках в школьных книжках по «окружающему миру»? Если опустить факт того, что Юрке уже давно не шестнадцать, а курить больше полупачки в день начал он только вот сейчас, то напрашивается всего одно слово: «зачем». Да и замкнутый он стал какой-то, неразговорчивый. На улицу почти не выходит - только если утром рано попросит мама за мясом в очереди постоять у универсама местного; и то - когда «Ява» кончится. А кончалась она всегда быстро и неумолимо: оттого и россыпь бычков под балконом всё нарастала, как курган. Бронзовые отросшие волосы топорщились изо дня в день, словно мысли, одолевавшие буйную голову: то терялся Юра в их омуте и просыпался на коленях у низкого столика для телефона, просунув палец в диск и уже по памяти набирая первую половину номера, то лежал неподвижно до рассвета без сна, силясь представить хоть что-то приятное, лишь бы только подремать пару часов и не встретить алое зарево, томно напоминающее о московских закатах, что пришлось встречать с Вовой то на балконе, то на крыше, то в кровати под разрисованными цветами отвратными оранжевыми обоями, впитавшими едкий запах канифольной смолы. И думал Конев о самых безумных своих мечтах в надежде, что за ними и не заметит, как сменится стрекот кузнечиков на дробное пение птиц: хотелось бы отрастить себе крылья - белые-белые - и ночами витать где-нибудь над городами в поисках севера крайнего, где полярная ночь растекается, как масло, берёт в заложники лазурное небо и не кончается, наверное, никогда; а если и завидит Юра проблеск атласного горизонта над вечными льдами, то побежит по кругу - туда, где ещё пару дней холодное утро не наступит; или спрячется в юрте, вытесанной в айсберге над толщей полюса… Или нет, лучше! Под толщей полюса. Там точно никто не найдёт: ни назойливый лучик, ни приветливая рябь нестройного мерцания снега под усталым белеющим диском солнца. Холодно только - укрыться бы в тесных объятиях; не полностью - сверху согреет бушующее рьяное сердце. Голову бы куда приткнуть - чтоб уши не мёрзли - да руки под кофту чью-нибудь сунуть. И сидеть, хоть полвека сидеть - больше вряд ли отведено ему, безалаберно бросающему через подоконник очередной окурок в жёлтый бурьян одуванчиков, спутанным рядом кренящихся в сторону тропинки до остановки; гремели трамваи неустанно, тяжёлые, бело-красные, по рельсам; и вспоминалось Юре, что не машины они вовсе, хоть и отражается в широких окнах город, а люди то и дело примыкают к стеклу мокрыми потными лбами и нагруженными торбами плечами. Поведал эту страшную тайну ему Володя, так, бросил невзначай; и «Хорошо добраться, Юрочка» своё тоже бросил. И Юру одного тоже бросил. Хотя ночью болтали: Конев - о любви; Вова, видимо, ногой. И оттого неугомонные руки с неистовой силой каждый божий день вдаряли по клавшим всё сильнее; будто рассчитывал музыкант, что услышат его где-нибудь на другом конце света, за тысячу километров хотя бы; и прочувствуют, как трепещет внутри неугомонное сердце, так и рвущееся наружу, пламенное, большое, сильное. Хоть кто-нибудь. Ну пожалуйста. На выходные вызвался сам съездить к бабушке в деревню: невыносимо торчать в душном городе и ходить на редкие вылазки с мальчишками из соседнего двора, хоть и не мальчишки они уже вовсе, просто, скорее, друзья по несчастью, что живут ещё старыми воспоминаниями о тёплых посиделках после школы где-то на ржавой развалившейся карусели у отшиба района: там жгли тополиный пух классе в восьмом и получали знатных подзатыльников по причине обугленной стенки гаража за углом, куда неудачным порывом ветра перебросило сноп искр; там же обсуждали девочек-старшеклассниц, что окликали свистом в раздевалках или дёргали за юбки, а потом получали тумаки и пощёчины; иногда пили пиво - то Серёга, самый старший из всей компании, приносил, то продавали в ларьке у остановки под предлогом записки от родителей (раз от раза действительно писал отец записки, если совсем уж невмоготу было идти за добавкой «на посошок», но спустя годы Юрка исключил из цепочки хорошего вечера поход в соседнюю спальню или кухню за заветной подписью - мастерски подделывал её сам, всего-то тренировался сначала на ненужном тетрадном листе пару-тройку минут, прежде чем поставить корячку под нарочито косым и почти неразборчивым почерком - всегда импровизировал с наклоном и полнотой букв, но извечно усталой продавщице, казалось бы, дела совсем не было - она-то Конева в лицо помнила, уже и записок никаких к годам шестнадцати не требовала). А потом как-то исчез алкоголь из ларька, соседи выпустились, и Юра тоже выпустился; каждый день, как раньше, не виделись, и совсем неинтересно стало коротать и без того занятые часы в окружении подросших друзей: всё отдалённее становились их интересы; всё непривычнее темы до обсуждения. И только карусель осталась всё та же - набекрень скосившаяся, ржавая и с щербиной в полу - под ней всегда виднелся большой бетонный камень, в который, очевидно, лет тридцать назад заливали центральную сваю эдакого «аттракциона» - Юры, наверное, тогда и в планах совсем не было. Зато в деревне всё осталось тем же: ехать предстояло на медленной синей электричке от вокзала, мимо Горетовки, при виде указателя на которую неприятно кольнуло в груди музыканта, то и дело заламывающего пальцы от нечего делать, пока упирался вихрастый висок в мутное грязное стекло и гремела под боком сумка с банками - мама что-то передала из старых солений и собрала пару кусков мыла и блок спичек. Коробки́, обтянутые тонкой жёлтой канцелярской резинкой, то и дело норовили разлететься - а Юра, поперхнувшись слюной, кашлял неугомонно в полупустом полуденном вагончике, завидев среди деревьев тонкую тропинку от виднеющейся вдалеке станции до «Ласточки» - крыш цветастых корпусов и флагшток сквозь густую рощу не разглядеть совсем, да и далековато они раскинулись от поворота - со стороны города ехать немного, а вот от железнодорожных путей пёхать и пёхать, даже если соскочить прямо тут, на ходу, через окно. Денег только на билет жалко - хотя и доехать потом можно на следующем поезде по тому же квитку, времени-то на нём не указано, только дата; и ждать потом долго - часа два, не меньше, и ходит электричка не совсем регулярно и не очень по расписанию, а на жаре изнывать только из-за ностальгического порыва не хочется совсем. Потому и глаза зажмурить пришлось - только бы не смотреть лишний раз, как волк, в сторону леса да не трепать за потрёпанные края душевную рану. И в брови припекало, и форточку, как назло, закрыли; в нагретом вагоне душно, приторно пахнет поздней зеленью, что везут на высадку в огороды. Зато в Павловке благодать: остановка давно разбурена, каменная крыша обрушена, но она и не нужна совсем - высокие сосны укрывают своей тенью народную тропу через чащу, кромку усеянного рапсом цветущего поля и Юрку, позабывшего панаму. По пути к просёлочной дороге пришлось обогнуть с пяток лысых опушек - гниющие хвойные иголки, кислые, выжгли вокруг проростки орешника, голыми сухими стволами торчащие из почвы. Кеды увязали в рыхлой земле - то о корень споткнётся Конев, то решит срезать через плетёные заросли - а крапива, совсем ещё юная, но адски жгучая, лодыжки огладит - и покроется кожа красными волдырями; но когда бежишь с горки - обдаёт ветерком, и не чешется, совсем нет. А едва случится остановиться на перелеске, то можно и на палец сплюнуть, растереть вспухшие «укусы» - зудеть вообще перестанет! До следующих густых дебрей, в которые ноги сами так и норовят вступить, пока насвистывает себе под нос Юра какую-то незамысловатую навязчивую мелодию, а ладони так и тянутся к фиалкам, которых охота напихать целые карманы, чтобы оставили они грязные следы на шортах от примятых лепестков; или к редким алым макам - единично всходят они в местах когдашних проталин, высокие, кренящиеся вбок, ближе к проплешине в кронах, сквозь которую так и бьётся солнечный свет. Где потемнее - массивное зелёное разнотравье, где чуть поярче - раскинулись широкие лапы пустырника и остатки тонких стебельков от сорванных местными жителями ягод земляники - кое-где еще оставались половинчатые, склёванные птицами, иногда попадались маленькие и зелёные: отогнуть если кромку размашистых зубчатых листьев, то виднеются они пуговками у самой земли. Сумка с банками оттягивала плечо: совсем не было времени заниматься такими глупостями - ягод насобирать можно где-нибудь на участке; главное, помнил Юра, в малинник не ходить - в июне там поживиться нечем, а вот паутины, затянутой тонкими ниточками между грядок шатких кустов - тьма. А в лес, так и пестрящий разнообразием флоры, выбраться можно и чуть позднее - всё равно в воскресенье уедет он обратно, пробираться сквозь заросли в горку ещё предстоит. Зато как славно бежать вниз по склону - не было бы обременяющей ноши, так и вообще вряд ли бы замечал что вокруг, до того быстро нёсся по илистому руслу давно пересохшего ручья, задевая подошвой дикие маргаритки и нераскрывшиеся бутоны ромашек, что усевали чернозём подобно брызгам от краски, усыпавшим пол под стремянкой неловко переминающегося с ноги на ногу маляра. О Володе по пути к улочке со старыми ветхими домами через просёлок не думалось - почти; только лишь иногда, когда били редкие ветки низких можжевельников по щекам, задевали волосы, и пахло в воздухе канифолью и смолами, напоминающими о той самой спальне с рукотворными цветами на стенах аккурат в местах некогда незыблимых мемориалов о семье, о школе, об искусстве. Юркиной фотографии, уверен он, там никогда не было, да и не появилось бы спустя годы - отбрыкиваться от чувств Давыдов готов, наверное, всю жизнь, лишь бы заслужить одобрение чужих людей. Ради других, незнакомых, он готов был пожертвовать Юрой. Юрой, который за ним и в огонь, и в воду, и в непонимание родных и друзей - и пусть! Если не принимают со стороны их любовь, это не так уж и важно. Но если сам Вова не может найти сил даже попрощаться как человек, хоть и проделал музыкант такой долгий путь к нему, едва не утратил надежду, мотаясь по Москве, обивал пороги почтового отделения долгих полгода затишья и вылавливал каждый день у подъезда почтальона, то и зачем тогда такое надо? Если есть хоть кто-то, кто рад его, Юрку, видеть - то и Володя ему точно так же не нужен. Абсолютно. Точно! Так считал, завидев, как замотанная в цветастый платок бабушка перевесила запястья через крупные щели в штакетниках и вытянула шею, как гусыня, пытаясь высмотреть в закутках перекрёстков неспешно шагающего внука, что не удержался и сорвал по пути с соседского участка гроздь недоспелой алычи, уплетая за обе щеки кислющие костянки; и то челюсти сводило, то глаз усталый дёргался от горечи на языке, пробивающей тело разрядами ледяных судорог, расходящихся во все стороны - и к ногам, и к рукам. Но всё равно было как-то по-мазохистски вкусно - в первую очередь, просто потому что у соседей всегда была и трава зеленее, и солнце поярче, и деревья получше, раскидистые, как с картинки. Но самое приятное: давали бесплатные плоды, от которых на пальцах оставались липкие пятна, стянувшие нежную кожу под незримой коркой, на которую то волосы налипнут, то остатки мечущегося среди участков тополиного пуха, то песок, подбрасываемый вверх порывами тёплого ветра. И в голову пеклó: пряди на макушке едва ли не раскалились, оттого в глазах то темнело, то плыли круги; еще и шея, наверное обгорела и поднывала, стянутая севшим после стирки хлопковым воротом; а на щеках и носу завтра облупится кожа - Юрка чувствует, как зудит лицо после прогулки. И даже самая жирная сметана, хоть в три слоя обмажься, уже не поможет - саднит так, будто сунулся он целиком в куст высокой жгучей крапивы, хлестнувшей игольчатыми ветками поперёк головы, будто терновый венок - символ того, как безбожно он, Конев, мучается со своими пылкими чувствами. Но виду не подаёт: подбрасывает в воздух алычу, иногда ловит ртом, иногда промахивается - и остаётся лежать ярко-жёлтое пятно в песке, ожидая, пока проезжающий мимо редкий «Запорожец» не раздавит или крумкач не склюёт. Косынка на седых волосах завязана была по-пиратски: короткий хвост поддевала снизу узелком, не давала назойливым серым локонам выбиваться наружу. Не было у бабушки живности никакой: не любила. Оттого и огород был засажен плотно, не разделялся курятниками или загонами от кромки продолжения густого бора, что раскинулся за сетчатым забором без калитки и лаза - авось и лиса какая проскочила бы, если бы был. А двухметровую рабицу ещё перепрыгни - Юрка пробовал даже однажды, но впивалась колючая проволока в нежные ладони, потому и затею эту оставил - если в лес снова захочется, то на пути к полуразрушенной станции погулять можно вдоволь; а осенью еще и грибов собрать - пёстрых лисичек, красующихся целой поляной под ногами на опушках, или белых, утопленных в толще гниющих сосновых иголок и оставленных после лесоповала опилок; иногда попадались мухоморы - большие, в белые крапинки - всегда весело было их давить подошвой, а со старым другом детства, Сашкой с соседней улицы, можно было пытаться пнуть кто подальше: но у Сашки, обутого в блестящие непромокаемые резиновые сапоги, которые с боем заставили дома натянуть, как правило, шляпка только разваливалась, и долетали мелкие красно-белые кусочки до ближайшего дерева, за которым под хохот, разносимый эхом где-то у крон, и оставались, омываемые дождевой водой. Бабушка всегда ждала; и банкам, то и дело выуживаемым из сумок, радовалась даже больше, чем цветущим помидорам, заботливо подвязанными под деревянным окном крохотной кухни в хлипеньком парнике с каплями испарины под полупрозрачным полиэтиленовым потолком. А урожаем она хвастаться любила: иногда казалось, что больше радости в её глазах было при виде кабачков, уже наливающихся соком где-то в глубине участка, чем при виде Юрки; но сам Юрка не злился. Едва только подошёл он к забору, на лбу женщины пролегла недовольная глубокая морщина: - А похудел-то как! Это у неё было вместо приветствия. И вместо «как дела?» тоже. Изо дня в день, раз за разом - повторять она могла вечно, только дай волю. Вторым любимым занятием её было готовить - много, как на свадьбу, хоть и предупреждали родители, что приедет Конев один. Но Юрка, опять же, не злился - да и попробовать всего понемногу не отказался. Жалел только, сидя с набитым ртом, что отказалась бабушка в город переезжать - хоть и предлагали ей; казённая комната в общежитии, выделенная отцу на работе, пустовала - жить там было незачем, когда есть своя, пусть и простенькая, но целая квартира, где место для всего найдётся. Сам не переехал лишь по одной причине - никак бы пианино перевезти не получилось: его и в комнату-то десяток лет назад едва затащили, а тут: и спусти по лестнице, и не разбить бы по пути чего, и настраивать потом - лезть под крышку с плоскогубцами, пытаться не погнуть тонкие ребристые вирбели и не разорвать хлипкие струны, которым впору отстрелить было уже пятилетку тому назад и затихнуть, бросить клавиши беззвучно мучиться, как мучился слух, едва только пропускал ноту Юрка. Зато жила бы бабушка в черте города - он навещал бы её чуть чаще; после учёбы бы заглядывал, передачки бы приносил и вкусно обедал бы. Но она - кремень, ни в какую! Как деда не стало - даже петь перед сном вечерние полумолитвенные бросила, разве что совсем иногда могла затянуть что-то заунывное, сидя под уголком с рушником и старыми выцветшими иконами, но уже не так рьяно, как раньше. А решать что-то с переездом в город и подавно не хотела: там и иконы запрещали - на смех подняли бы другие жильцы едва только заприметили; а верить хоть во что ей очень хотелось - оттого и стояла фотография улыбчивого и некогда молодого мужчины с чёрной полосой от плеча до груди рядом с ликом Богоматери почти под самым потолком - достать можно только если забраться на стул или настывшую печь. - Ну, жених! - то и дело восклицала бабуля, обхаживая Юру вокруг да около. То котлету из свининки, купленной на базаре, подложит, то супа в третий раз предложит - постного, свежего, то булку - домашний хлеб пышет жаром, «дышит», проминается под пальцами. Но ловил себя на мысли Конев, что не так-то ему и вкусно; не как раньше - конечно, выпечка, что сделана с любовью, была лучше магазинной. Но до того отпечатался размашистым факсимиле на подкорке вкус той самой буханки, купленной в метро по пути к Володе, что неприятно вязал рот пышный мякиш и хрустела на зубах обветренная корка. Ещё месяц назад бы и не заметил даже - мама хлеб не печёт, у неё времени на эти глупости тоже нет; а теперь было с чем сравнить. И вкуснее булки, что уплетал он в последнем вагоне на пути к МГУ и на лестничной клетке дома на улице Фестивальной, не пробовал - точно. - Невесту, поди, нашёл? - ворковала бабушка, поправляя косынку, пока сгущались сумерки за окном стеклённой веранды. Но Юрка лишь качал головой, с усилием проглатывая недожёванный кусок: - Не, баб Нюр, пока не нашёл. Решил не признаваться, что и не искал-то совсем, а то расстроится женщина ещё больше. - Ой, бешкетник! - трепала ссохшаяся рука кучерявую макушку. - Ну и добре! Лярвы, вон, одни вокруг. А ты у меня ж один! И правда, внук-то у бабы Нюры один был - зато какой! То расхвалит какой-то попутчице в электричке, слегка приукрасит - всё равно не встретит она свою одноразовую подружку больше, в Харьковской области та так, проездом; то в поликлинике молодой медсестре познакомиться с ним предложит, пока кровь у неё из пальца берут. Всё ж умеет: и на чердак, если надо, залезет, и картошку посадит, и ест хоть на убой - ну мечта, не иначе! А Юрка только отмахивался всегда; и с медсёстрами не знакомился ни с какими - сначала о Володе тосковал, а потом не до этого было совсем. А потом опять Вова случился - замкнутый круг, даже целый лимб. Но бабушке-то знать об этом было необязательно: с интересом делился он впечатлениями о поездке в Москву, опуская некоторые детали. - И Кремль видел, представляешь? - воодушевлённо вещал. - И дома такие, высокие-высокие! А баба Нюра, усевшись, наконец, напротив, только кивала с улыбкой и в третий раз предлагала налить хоть полчарочки домашней сивухи - никто ж не узнает, маме она не расскажет. Но только от одной мысли о едком запахе спирта тошнило Конева. Потому, доедая остатки пюре, продолжал: - …А на прилавке, представляешь, сигарет видов десять - не меньше! - Что, и мясо есть? - недоверчиво интересовалась женщина. - И мясо, и молоко, и конфеты всякие-разные! Усталая Нюра только ещё раз покрутила бутылкой с мутным самогоном перед носом у Юры и, завидев, как тот качает головой, вздохнула и сдалась: - А жил-то где? В гостинице какой? Юра слегка поник и почесал затылок: - Не… У друга. Мы с ним в лагерь вместе ездили. Он меня и пригласил. Помнишь, ещё тогда Чернобыль был, отпускать меня не хотели? Вот мы после этого переписывались много… - Так что ж он уехал-то так далеко? Поступил чтоль куда? В этот, еще по телевизору показывают… Как его?.. Юрка качнул головой: - Не, он от педотряда ездил. Вожатым. Сам с Москвы. Бабушка воодушевилась: - Так он, наверно, человек интеллигентный! Ты с ним это, связь-то не теряй! Вдруг ещё когда съездить придётся, заночевать будет где. «Ну уж точно не там», - сам себе фыркнул Юра, отодвигая тарелку. Живот раздуло - так много не ел он уже давно; сытно, вкусно - сразу клонило в сон, иначе точно случится лопнуть прямо тут - и растечься на стуле беспомощным желе. Даже шнурок на поясе пришлось развязать - сдавило все внутренности, аж дышать тяжело. - Так ты его к нам тоже позови, - не унималась женщина. - Друг - это ж на всю жизнь! Харьков ему покажешь! И тихо добавила, добродушно хихикнув: - Шифер мне на крышу перетащите… Но Юра уже звать никого никуда не хотел: прилечь бы да забыться сладостным сном. Ну и перекурить на крылечке - чтоб улёгся ураган в желудке. А завтра и в лес можно сходить, и воды надо помочь натаскать, и лук, пустивший стрелки, полить - хлопот невпроворот. - Зовут-то хоть как? - словно из ниоткуда прозвучало, пока убирала со стола тарелки баба Нюра. И Юра не сразу даже нашёлся, что ответить: - Кого? - Тебя чтоль? Друга-то твоего с Москвы, тьфу! Вертелось на языке неугомонное: «да не дружим мы больше», но расстраивать обрадованную бабушку, спустившую платок на шею, совсем не хотелось. И не получилось сдержать эмоций уже других: вышло сказать имя заветное намного нежнее и трепетнее, чем следовало. Будто говорил Конев о ком-то родном и горячо любимым, как о красивой женщине, которых крутилось вокруг пруд-пруди. Но бабуле на сладострастное «Володя» совсем было всё равно - не знает она, наверное, про отношения такие. Даже представить себе не может! Но даже если сознается Юрка, то уверен: уж баба Нюра от него точно не откажется. Москва ж, всё-таки. Вдруг когда съездить посчастливится - и жить будет где. Хоть так.