Станция «Речной вокзал»

- Ой, да ну его, к ебене матери! Юрка, порядком уставший за день, докуривал очередную сигарету, усевшись на голом бетонном фундаменте, когда заприметила баба Нюра грузную серую тучу, выплывающую из-за крон высоких сосен, так и кренящихся под дуновением шквального ветра. По радио с самого утра передавали не просто дождь - чуть ли не град - но целый день в духоте пришлось корячиться на участке. Как назло, жарило даже сильнее, чем вчера - и дышалось в разы тяжелее от ощутимого смога вперемешку с туманной влажностью, пока Конев плёлся к колодцу, размахивая в разные стороны ярко-синими пластмассовыми вёдрами - водопровод в деревне был, но напор в самый сезон, когда поливали дачники и местные всякую свою растительность, оставлял желать лучшего. Потому и постирать нормально не выходило, и руки помыть было негде - если кружку под кран у крыльца поставить, то за минут пять, авось, попить и накрапает. Перед походом, правда, случилось схлопотать подзатыльник: - Чай, беды хочешь? - недовольно бухтела баба Нюра, забрасывая в каждую десятилитровку по ложке, глухо пружинивших от пошарпанного дна. - С вёдрами пустыми ходить примета плохая. Юра закатил глаза, но не нашёлся, что сказать. Потому, потерев ушибленную в воспитательных целях макушку, кивнул и даже не перечил - были у бабушки свои заскоки. А у кого их не было? У самого Юрки-то полно, а он ещё и в других пальцем тыкать будет? Но тыкать пальцем и нести в горку два тяжёлых ведра одновременно почему-то не получалось. Взмокла спина - не было тяжело рукам, совсем нет; больше угнетала одышка - очень зря догадался зажать между зубов фильтр от папиросы и курить на ходу, пока заняты ладони хлипкими чёрными ручками, а по глади набранной колодезной воды то и дело пробегает косая рябь: когда идёшь, едва не выливается, большой волной перекатывается - туда-сюда, туда-сюда; когда ставишь, чтобы пепел стряхнуть - бегут к бортам от центра круги, словно кинули на самое дно с большой высоты камень в надежде, что пустит он на гладком штиле вереницу «лягушек». Но «лягушек» не было; и камня не было; а ложки на дне - были, так и остались лежать; и хотелось бы потянуться за ними, достать - лишь бы только обдало сгоревшие плечи и шею холодной водой, умыло отходящую мягкими пластами кожу на носу. И казалось Юрке, что пролей на тело его хоть каплю - испарится она, даже не долетит до покровов; плечи горели, как щепка в костре; под тканью саднили - пришлось стянуть футболку и расхаживать в одних только шортах между домов, то и дело с кем-то здороваясь. Но неприкрытая спина сгорала всё сильнее и сильнее; кровь приливала к лопаткам и ключицам; кожа будто плавилась, стоило только коснуться чего случайно: во сне неосторожно перевернулся и задел ворсистый ковёр, подвешенный на стене над постелью - остаток ночи провёл свернувшись калачиком и баюкая болючую рану на боку; мечтая, лишь бы только не встретить зарево рассвета вот так, раскрытым и воющим в набитую сеном наволочку. Баба Нюра только качала головой, пока Конев заносил вёдра в сени - и выдыхал тяжело, довольный собой и готовый выкурить ещё одну, но уже где-нибудь в теньке. Был бы гамак натянут между груш, как раньше, в детстве - улегся бы там и утонул в больших узелках, разрезающих спину нещадно, но обнимающих крепко. А так пока вариантов немного: под козырьком на фундаменте или на иссохшейся земле под густыми яблонями. - От обормот! - запустила женщина обе ладони под воду, вытаскивая ложки, пока с рукавов выстиранного домашнего халата стекали на деревянный пол холодные струи. - Ложки-то! Ложки б достал! Юра, уже тянущийся к коробку спичек, нахмурился: - Ты ж говорила, примета плохая. А баба Нюра только качала головой, подолом трухлявой застиранной ткани обтирая столовые приборы прежде чем сунуть их в полку к ножам и вилкам: - Так ведь не пустое же уже! С водой. - Рук, баб Нюр, не хватило, - отмахнулся Юрка. А бабушка, по-доброму смеясь, добавила: - Оболтус городской. Кишéни тебе на что? Но в карманах у Конева места не было для ложек. Может, конечно, и нашлось бы, если б докумекал, но только совсем чуть-чуть - черенки влезли бы, а блестящие выпуклые головки торчали наружу. Наполнение широких штанин было разномастным: справа, под ведущей рукой, «Ява», спички и ключи; слева, под сердцем, обёрнутая в газету бобина с плёнкой из «Зенита» - выбросить жалко, дома оставить - ненадёжно. Оставалось хранить ночью под подушкой, днём - в кармане. И не дай Бог засветить случайно - вся жизнь была в этом маленьком пластиковом коробке, стянутым «Комсомольской правдой», не меньше и не больше - всё самое дорогое; всё, о чём думалось перед сном, и после сна, и во время сна. И даже в обед, едва только удалось примоститься на углу хатки - тоже думалось. А Володя, наверное, сейчас лучше всех: сидит себе в холодном пыльном архиве, распивает чай с коллегами или, может, строчит что-нибудь из отчётов на печатной машинке. Ах да, выходной у него! Какая там работа! Любуется, небось, на книжки свои заумные; томик Дюма дочитал триста раз и отбросил куда подальше; может, вообще сжёг. Или в библиотеку отдал ближайшую - детям из соседней гимназии на растерзание. Надо было на форзаце подписать «От Юрки». Нет, слишком по-детски. Но если уж позориться, то до конца: «Вовочке от Юрочки». Хотя, честно сказать, не проверял Конев на базаре, чистые ли развороты у «Трёх мушкетёров» - за такую смешную цену там, наверное, всё исписано сквернословиями и изрисовано непотребствами. Надо было вместо цветов в гостиной на стене нарисовать такие же - или большими вывести весёлые три буквы, как на заборе соседском лет десять назад, напару с Сашкой - огребли тогда знатно по задницам. Но Володя - не баба Нюра, он лишь грозился иногда выпороть, но никогда к таким мерам не прибегал. Тяжеловато представить его, такого интеллигентного, в отглаженной рубашке и начищенных ботинках - и с замусоленным полотенцем в руке, как бабушку, что гонялась за мелким сорванцом Юркой между грядок пока ещё были силы. Пока перебирал Юра пакет с затхлой прошлогодней гречкой, выбирая остатки чего-нибудь не плесневелого для каши, полола баба Нюра кусты с большими цветами - бутоны у них были розовые, утопали в них редкие пчёлы, заприметившие ароматные лепестки; а листья на стебле узкие-узкие и на вид колючие - но наощупь, всё же, помягче. - Вон по деду скоро годовщина, - приговаривала женщина, утирая взмокший лоб ребром ладони. - Нарежу ему, отнесу - порадуется! Таких не видывал - заморские эти… как их… Шпиёны! Слово такое нечастое, «пион», давалось вспомнить бабе Нюре сложно - а особенно пока сжимала она в руках тяпку, то и дело выкорчёвывая очередной сорняк, опутавший массивный корень высокого кустарника. Но Юра не злился и даже не смеялся - кивал молча; и говорить было нечего. - Нинка с Кавказа привезла, грит, красивые будут, - продолжала бабуля, орудуя мотыгой аккуратно, будто бы бриллиант обхаживала. - Не соврала, стерва отакá ! Диск солнца, несмотря на прогнозы, висел низко над землёй часам к четырём; лучи нажима не убавляли - пекли; но дышать становилось всё невыносимее - тянуло, как в парилке, лёгкие; обжигало кромку носа: та уже облупилась, и Юрка щурился, пытаясь оторвать мешавшийся кусок полупрозрачной давно мёртвой кожи - но пока получалось только тянуть за живую; ножницами бы отрезать и бросить на растерзание в лес кому-нибудь. Только кто там учует такую мелочь у забора - неясно. Ещё и вода быстро кончилась - в шланге, как обычно, ничего не гудело, только тонкая струя иногда показывалась, впитывалась в сухую почву - и переставала течь на час, а то и больше. В трубах - тоже тишина. А лук и помидоры полить надо - на них почти две десятилитровки и ушло. Где-то ещё и марганцовку присыпать пришлось - оттого запястья, будто перепачканные в свекле, к вечеру отмыть не получилось. Пионам тоже досталось - и воды, и удобрений всяких разных; в мешках отсыревших послипались гранулы, купленные, наверняка, очень давно. Но если между пальцев растереть - еще сыпучие. И горят их остатки хорошо - Юрка едва не опалил себе брови с ресницами, пока прикуривал грязными руками очередную сигарету: искры вспыхнули у ногтей и на ладонях, но всего на секунду - и не бывало никакой селитры, даже ожогов и угольков не оставила. Чудеса! Баба Нюра колдовала на клумбе - не видно даже спины в халате облезлом; зато там, где шуршат кусты пёстрые и высокие - точно знает Конев - возится она, поливает под самый корень - чтоб не погнили. И громогласное её «Ой, да ну его, к ебене матери!» прозвучало аккурат в тот момент, когда коснулись седые волосы её лопаток, нос взметнулся вверх и заприметила бабушка тучу, хоть и полила уже всё, что можно было, ожидая, что жара не спадёт до ночи точно. А теперь оставалось только поливать уж не водой колодезной, а грязью всех этих метеорологов, которые «Ошибаются чаще, чем Люда, дом которой у ворот, ну, ты помнишь, срать ходит». Юрка, правда, никакой Люды не припоминал. Но представить смог, и на слово поверил. *** Сидеть на стеклённой веранде, закутавшись в плед, было приятно. Тахта, старенькая, ещё довоенная, наверное, проминалась и жалостливо скрипела; не поставить было на стёганную обивку чашки с чаем - разлилось бы к чертям. А убирать в грозу не хотелось: только заслышав раскаты грома, тихие и безветренные, отключила баба Нюра свет - чтобы молнией не вдарило. Электрики она, по правде, вообще не признавала первое время: отец Юркин, зять её, заплатил, чтобы провели, катушки даже купил и алкаша местного за банку «чернил» нанял прикрутить; Юре тогда было лет мало, уж и не упомнить, но света в деревне почти не было: в домах только трёх из пятидесяти, раскинувшихся вдоль гостинца . Но жить под нескончаемые огарки свечей - тоже не дело совсем; да и Юрка ночью то спотыкался обо что-то, то лбом об угол стола ударялся; а шишки набивал он мастерски всегда - да такие, что и неделю могли не сходить. И как бы не отпиралась баба Нюра, всё же, со временем оценила простоту в использовании - и если первый год не включала лампочек, считая, что те «от лукавого», то теперь свечки жгла только по поводам и, иногда, заслышав в прогнозе погоды из радио хоть что про грозу. И всё деда погоняла, когда тот не отключал из розетки приёмник на ночь: - Мне Нинка сказала, что хата сгореть может! - Больше слушай Нинку свою, - отплёвывался дед, сидя на крылечке. - Падла та ещё! - Ой, иди ты к ебене матери! Раби шо хочешь. И видно было, что сейчас скучает она - смотрит на крупные капли, соревнующиеся на окне в салки, но думает не о дожде вовсе. Скорее, мечтает, чтобы радио кто включил - пусть и на ночь. И свет бы кто зажёг - пусть и в грозу; да хоть в тайфун - неважно уже. Нинка-то херню молотить может всякую - но цветы, конечно, привезла с Кавказа красивые. Сорвать, поставить бы в вазу да любоваться сутками - ан нет, жалко. Хай растут пока, распускаются. Хоть бы не загнулись после полива - так много воды нельзя им за раз. Но деду уже всё равно, наверное. Он и вялые примет, и невялые тоже примет. А Юрка, уткнувшись носом в пыльное покрывало, думал: хоть один бы такой цветочек для Володи оставить. В школе учили делать гербарий на уроках биологии - Конев, конечно, не делал - вроде, можно как-нибудь солью засыпать или в книжку напихать, между лепестками подложить обрывки газет, и ждать; а на «ждать» времени у него было много - почти целая бесконечность. Только вот соли не было. И газеты не было. И книжки подходящей по размеру тоже не было - разве что азбука старая, дореволюционная, по которой буквы он учил ещё когда не было электричества в Павловке, даже столба не было - только ларёк у ворот низенький, рядом с трансформаторной будкой - можно было прийти со своим телефоном дисковым, подключить тонкие провода с «крокодилами» - и звони сколько влезет на городские номера. Пионам бы Вова обрадовался, наверное - они на него похожи. Тоже едва ли не в тепличных условиях растут, да и Юра любуется; но стоит только сделать что-то не то, даже не со зла - завянут, обидятся. И говори с ними, не говори - постоянно молчат. Ах нет, одно отличие, всё же, было: заприметил Конев, как машет куст ему веткой аккурат перед тем, как упали с неба первые капли. И пусть ветер это поддевал листы узкие, плоские; и не прощался с пионами Юра; и в ответ им не махал даже - дверь пока закрывал, чуть пальцы не прищемил; но грустно стало вмиг - Володя так и остался на перроне; даже не то, что не помахал в ответ - и головой не кивнул! Вообще ничего. Потому и становилось с каждым гулким звуком грома всё грустнее и грустнее Юрке. И чай остывал, и стекло в пазах косяков деревянных дребезжало - а свечка на столе в углу горела незыблемо, словно и не было урагана на улице, тянущего книзу макушки груши и яблонь. Неспешно потягивала баба Нюра кипяток из тонкой фарфоровой чашки: дарили когда-то на свадьбу сервиз им с блюдцами, на двоих; но за пару десятков лет не осталось уже ничего - тарелки разбились, кружка дедова потерялась; и только на оставшейся размыло уже золочёную каёмочку под губами от времени. Но неуклонно пила женщина только из неё, никому даже в руки не давала - ставила всегда на самую высокую полку, лишь бы сорванец-Юрка не побил случайно, еще когда малóй был. - Печенье бери, - кивала бабушка на плетёную корзинку со сладостями, наблюдая, как треплет макушки деревьев, и содрогается земля от грозы. Но в очередном блике молнии рассмотрел Конев только лишь стопку сухарей, да пару ирисок молочных. - Ну, чем богаты, тем и рады, - словно прочитав его мысли, заключила баба Нюра. И Юрка, всё же, чёрствый сухарик взял. Если макнуть коркой в чай, то начнет плавится, и на зубах хрустеть будет только в самой середине, и то, можно рассосать - тоже помягче станет. Главное, в чашке долго не держать - иначе отвалится и утонет краюшка, а пить придётся с мутными остатками хлеба, которыми и подавиться немудрено. Бабушка, хоть и научила в детстве, сама так не делала: остатками редких зубов потихоньку молотила по сухарю, даже не пытаясь откусить куска - скорее, соскребая стружку из крошек, сыпавшихся то мимо рта на стол, то в чашку. И волосы, непослушные, прямо как у Юрки, некогда чёрные, как смоль, растрепались без платка - окружали голову её, как нимб, пока сама женщина, одолев нехитрое мучное изделие, принялась слюнявить палец и собирать остатки сухаря с серой скатерти: - Видишь, вон, - начала баба Нюра неожиданно. - Это мои минутки лежат. Юра непонятливо сглотнул, а женщина всё промакивала мелкие крошки со стола у чашки, вторя: - У тебя в руках, Юрочка, твои минутки. Много минуток. Снова плевала на палец - и липли крупинки, как на магнит. - Не растрачивай свои минутки попусту. Каждую береги. Юрка, как заворожённый, не мог даже сглотнуть: точно знал, один вдох - и поперхнётся. И лишь спустя минуту или час - точно предположить время помешательства было тяжело - выдавил опасливо тихое: - Звучит… Мудро. Переживал Конев о том, что бежать за помощью было некуда. Да и кто таким ливнем добровольно откроет странствующему, молящему позвонить в город? Ори, не ори - конкурировать не сможет с бушующим громом. И кто из них двоих напару с бабушкой окажется более безумным - не он ли, что весь мокрый вернётся ни с чем, а никого дома спасать уже не придётся. А маме-то что сказать? А уехать-то как? Хату закрыть - и дело с концом? Но баба Нюра глянула косо в его сторону и отозвалась недовольно: - Конечно, я же старая. И с хохотом добавила: - И ты тоже будешь, обалдуй! Юрка выдохнул облегчённо. За окном сверкнула и треснула молния. Разом затихла паника в груди, ураган в голове. И даже груша больше не трепалась на ветру. Помощи звать не надо - а остальное до завтра подождёт. Только вот сухарей больше как-то не хочется. *** Юрка уснул на тахте среди деревянных окон веранды - так замечался, что и не заметил, как погружается в дрёму; и не сразу понял, почему держит Володю за руку - вот он, лежит рядом, без очков даже, не даётся пледом укрыть себя, полураздетого, хоть в пристройке после ливня холодно, и кожа его покрыта мурашками на плечах и бёдрах. Смеётся, ворочается, бормочет о пионах и Арамисе из «Трёх мушкетёров»; в глаза не смотрит - поцеловать иногда пытается, но озирается на двери: только б не зашёл никто. Но никто и не заходит: оставили их снова одних в запертой комнате; вокруг - никого; за окном - гроза, всё никак не кончится. А чашки со стола убраны; и скатерти тоже нет. Бери Юрку хоть на столе, хоть под столом - никто ничего не скажет; только вот никто не берёт - находит тысячу причин даже не обниматься лишний раз. И всё в этом сне таким убедительным кажется - аж голова болит. Кроме Давыдова - тянется он как-то неестественно к карманам Юриным, достаёт сигареты и от спички прикуривает полулёжа - прямо в комнате. И Юрка едва ли не прогоняет на улицу - не столько шокирует его, что курит Вова, сколько боится он схлопотать от бабы Нюры за запах дыма и, не дай Бог, прожжённый диван. - В такую погоду даже собаку на улицу не зовут, - шепчет Володя на ухо Коневу. И плечи обгоревшие снова печёт - ладони Давыдов, жёсткие и сухие, положил на покрывшуюся водянистыми волдырями кожу, давил, словно пытался вскрыть - и на алый покров, совсем уж юный и нежный, что кроется под коркой ожога, надавить посильнее да побольнее. Но Юра был непреклонен: не отталкивал, наслаждался близостью, тянул тёплое вожделенное тело к себе, но возражал раз за разом: - Форточку… Хотя бы форточку открой… Вова выдыхал в лицо музыканту едкий дым, усмехался злорадно и стискивал пальцы на ключицах сильнее: - Если отпустишь меня, я больше не приду. И молвил до того убедительно, что отнимались ладони; до побеления в костяшках прижал к груди щекой Володю, прикусившего тлеющий фильтр - и сразу так стало страшно терять его снова, что был Юрка согласен и на подзатыльники, и на хлёсткое полотенце: пусть хоть жгут на костре его за провинность такую мелкую, не его руками сотворённую - не шелохнётся, как лист в ясный день. Володя продолжал говорить о книгах; потом переключался на звёзды разные - болтал и размеренно затягивался, зажатый в крепкой хватке Конева, что готов был до бесконечности повторять, как мантру: - Не пущу. - …А самая большая планета… - Не пущу. - …И изучают их… - Не пущу. - …А вот пару лет назад… - Не пущу. Не пущу. Не пущу! Но Вова оказался проворным: в секунду выскользнул из крепких объятий и навис прямо над обезоруженным Юрой; всё, что оставалось делать - лежать навзничь и хлопать глазами, пока Давыдов, стряхивая пепел ему прямо на грудь, озирался в поисках хоть чего-то, обо что можно затушить бычок. Но чашек не было. Даже горшков с цветами не было. И рассады в стаканах тоже не было. А шея Юркина, нежная, горячая, облупившаяся после ожога солнечного, была. И едва коснулся яркий алый кончик папиросы кожи, Конев взвыл и проснулся, судорожно сжимая пальцы в кулак, будто хотел бы прямо сейчас куда-то кого-то ударить. Но никого рядом. И сигаретами на пахло совсем. Только валяный плед, в который завернулся с головой Юра, по плечам проезжался, стоило повернуться неудачно. Но чашек на столе под окнами и правда не было. И скатерти не было. А дождь уже давно сменился тёплой блестящей росой, укрывшей молодую листву и траву за стеклом. Храп бабы Нюры, далеко не самый тихий, слышался из комнаты с печкой. И под шеей обнаружился недоеденный сухарь - жёсткий, старый; с отпечатками зубов на обкусанном крае. Вова не приходил. Но оно, наверное, и к лучшему.