Станция «Речной вокзал»

Сидя на дощечке у крыльца и потягивая одну за другой сигарету, Юра невидящим взглядом сверлил заколоченный сарай, рассматривая покосившуюся крышу, заведомо зная, что эту зиму она явно не переживёт: обвалится с первым же снегом; чудом не рухнула ещё в этом году, в январе - замело по колено Павловку, не пройти и не проехать. Бурелом за забором - тоже заслуга метели: ветхая осина не выдержала вьюжного бурана, с корнем вырвалась из земли и теперь сухая ждала, пока распилят на дрова - ветки раскидистые опёрлись за ствол полувековой смольной сосны, впились в твердолобые игольчатые узлы и шатались от дуновения ветров, размахивались, как лапы, хлеставшие в разные стороны. Иногда летели, срываясь вместе с каплями росы, щепки - и думалось Коневу, что одна неловкая спичка, брошенная через забор - и вспыхнет пожарище, всю деревню обнимет по левому краю - никакой жалости и зазрений совести; и забор ни один не поможет - тем более, сетка. Сгорит ненавистный малинник и слива полуживая - а стройные рядки картошки и бурака полыхать не будут. А жаль: вышло бы вкусно. Своим мыслям Юрка улыбался, вдыхая сигаретный дым, пока собирала бабушка сумку в дорогу до города: банок пустых с десяток в обмен на соления, что привёз внук, старого «севка» сушёного, кусок мяса: добротный, остаток с последней вылазки на базар районный - в Харькове такой не купишь, без жира и жилок; там вообще в последнее время мало что купишь; повезёт, если получится выхватить где хоть суповой набор и пакет потрошков, стыдливо отмахиваясь: «Мне для собачки». Но ни у бабы Нюры, ни у Юры дома ни собачек, ни котиков, ни даже рыбок не было. А на рынке стихийном, пусть и дорого, пусть и частично из заражённых радиацией зон, но торговали остатками зарезанной скотины - заветренными, сохлыми. Да и не только ими: чего только там не найти! Старые сервизы, битые люстры, музыкальные шкатулки с резными крышками - и книги, очень много книг. Там же и отрыл Конев среди серых и потрёпанных временем, залежавшихся, кое-где плесневелых и даже поеденных крысами, почти новый том Дюма с золотистыми буквами на обложке - Юрка одновременно и не верил своей удаче, что ухватил такую нетронутую временем красоту всего за пару копеек; и мысленно прокручивал в голове вопрос: «Что же такого нужно делать, чтобы так потрепалась обложка, как у того сборника Лермонтова?». В его понимании, книга годилась только лишь на то, чтобы прочесть за пару дней и поставить пылиться на полке; иногда заботливо протирать тряпочкой корешок - чтобы дышалось в комнате легче. А разорванные, разломанные, измазанные переплёты вводили в ступор - как же так? Хотя сейчас точно знал он, что в комнате у Володи на стеллажах лежат точно такие же разномастные издания: áтласы, романы, повести. Битые и рваные рядом с блестящими, заграничными, новыми - видать, часть в «Доме книги» раздобыл, а часть откуда-то из библиотеки притащил. Или отдал кто - тоже может быть. Между делом утрамбовывалось в сумку всё подряд: свежие булки утренние, свёртки с семечками жареными. - Йди, яблок себе нарви! - бухтела баба Нюра из сеней. - Бо я не долезу! Но Юра лишь качал головой: - Не хочу. Плотно позавтракав, и правда не особо хотел. Хоть и висели над головой «дички» небольшие, но блестящие, почти спелые, наверняка ещё кислые и твёрдые - такими впору кидаться в обидчиков. Или в Володю - и, кстати, пять лет назад так и сделал, точно! Может даже в этот же самый день. И если бы была возможность сегодня увидеть Давыдова, то он бы не думая даже взобрался на старую яблоню, как обезьяна, выбрал бы плод побольше и целился точно между лопаток, но не расстроился бы совсем, если попадёт в затылок случайно. Бабушка недовольная, застегнув на ходу молнию, высунула укрытый косынкой лоб из дверей и покачала головой, завидев последнюю сигарету из пачки в зубах Юрки: - Ото всё ты гадость эту тянешь, как дед твой прям! Хавáй скорей, на электричку опоздаешь. Конев только многозначительно кивнул, не отрывая взгляда от сарая, попутно стряхивая пепел мимо старой консервной банки на серый фундамент. - Не всё полезно, что в рот полезло, - баба Нюра шмыгнула носом, будто бы втягивая последний раз запах дыма прежде чем снова исчезнуть за дверью. - Панаму нашла тебе старую! А то, вон, весь твар облезет! Юра чертыхнулся и затушил окурок о жесть, поправляя вздёрнутый левый карман: по пути домой ещё спросонья надумал зайти в фотосалон да проявить, заодно и на паспорт сфотографироваться, но, заприметив сумку дорожную, что уже до половины была набита сельскими яствами, быстренько передумал; еще и позабыл совсем, что воскресенье сегодня - если и работает «Дом быта», то явно часов до двух максимум; а ехать из Павловки час, не меньше. Циферблата на запястье не было - смирился Конев уже с утратой - но точно уверен был, что уже около двенадцати. Примерно в такое время привык он вставать в Москве - и чувствовал сердцем, что вот оно, то самое; не хватает только Володи под боком - за спиной распластавшегося на подушках с книгой в руке и провожающего взглядом карандаш, укатившийся за диван. Чихающий от пыли, стоило только стряхнуть неловко старое одеяло в выстиранной накрахмаленной тканевой оболочке, хотя всю ночь он мог упираться в него носом - и хоть бы хны, вдыхал и выдыхал спокойно, даже не кашлянул. Может, и насморк его тоже был надуманным: только бы лишний раз Юрка чего-то не делал? Прямо как и любовь его, тоже фальшивая: дома улыбается, обнимает; а перед отъездом даже не прощается. Выдумывает себе и лечение, только бы найти предлог не писать; и заботы разные, чтобы не приезжать; и отца строгого, якобы, как оправдание. А сам он вообще не такой, каким хочет казаться: злой, отстранённый. А Конев живёт, как друзья со двора, лишь воспоминаниями о тёплых и безоблачных днях; все никак не уймётся: в «Ласточке» ведь было так здóрово! И, хоть постоянно доставала Маша, хоть неизменно хаяла Ольга Леонидовна, он хотел кричать о своём счастье на каждом углу. И самой главной проблемой была невозможность рассказать о том, как юное сердце тянется к любви, которую так легко дают. Вова не позволял поймать их, но Юрка тайно мечтал быть пойманным, как самый злостный и хладнокровный преступник, которого застали в крови на месте убийства с ножом в руке. И он даже не отпирался бы - выпалил всё, как на духу. Поняли, не поняли - не столь важно. Зато, пока оглядывались на них бы завистливые прохожие, пока уверяли родители, что не возьмут его такого, неправильного, в «Комсомол» и даже в школе не дадут доучиться нормально; окликать будут со всех углов вафлёром , руку жать перестанут - и ладно - он был бы безмерно счастлив иметь только Володю в близком окружении; все бы отвернулись - неважно! Он стерпит; всё стерпит, только бы мир весь знал, как Юра любит: хоть на каждой стене мелом пиши, хоть с балкона кричи прохожим. И целуйся, и обнимайся на людях сколько влезет - никогда не надоест. Хотелось посадить Володю на самую высокую полку - как прятала баба Нюра чашку из свадебного сервиза - и доставать только по особым поводам, остальным же оставить прерогативу глазеть издалека и завидовать. И всё бы ничего, да не усидит он там - в первую очередь, потому что сам не хочет; а насильно мил не будешь - как бы ни хотелось. А хотелось сильно-пресильно, честно говоря. И по доброй воле, и из-под палки - хоть сам пичкай его лекарствами разными, от которых голова соображать не будет - только б рядом был, хоть ненадолго. Конев бы тоже принял чего-нибудь и рядом улёгся - ловил бы галлюцинации и прыгал по облакам, прямо как когда аппендицит вырезали: дали вдохнуть что-то в больнице, а потом - пустота, до того блаженная, что укутывала в объятия и рисовала перед глазами картинки пёстрые, радостные. Жаль только, что случилось после этого проснуться - и шрам на животе остался косой; а во сне летал он без шрамов; да и без одежды вовсе - и таблетками там, а забытие, не пичкали; а после операции три раза в день, как по расписанию - целыми жменями; и противным рыбьим жиром поили, и касторкой, всем, чем можно - или что дома нашлось. Обидно, что второй раз аппендицита быть не могло - и безмятежности такой испытать не получится. А у Володи шрама, вроде как, не было никакого. Надо бы его семечками накормить - прям с шелухой. Или яблоками с косточками - после них и сам загремел к отцу в отделение. Потом, кстати, научился выплевывать или хотя бы огрызок не доедать - но поздновато уже. Второй раз так повезти не может. - Опять опоздаешь, - качала бабушка головой, вырывая с корнями из омута опоясавших кучерявую голову мыслей. Юрка вздохнул и кивнул молча, натягивая панаму до ушей. Удивительно, как не сгорели мочки. И даже несмотря на жару вокруг оставались холодными. Хотелось бы быть таким же: отрешённым, отдельным, всегда скрытым под волосами. И ледяным, хоть опоясывает пожар перетянутую тревогой грудь. Так, наверное, попроще. *** В воскресенье электричка была забита: пришлось подпирать двери в тамбуре до самого Харькова. Люди вокруг галдели и смеялись: ехали компаниями с речек и ручьёв, оставляли влажные следы от плавок на жёстких сидушках; некоторые следовали с баулами - как и сам Юрка, уместивший сумку в ногах и, наконец, выпрямивший спину, стоило только сбросить тяжёлую ношу, что тянуть пришлось в горку через густой бор. С дач, огородов: светили грязными руками с чёрной землёй, забившейся в щели под ногтями. Или брезгливо стояли в стороне, боялись испачкаться: красиво одетые, в выглаженных рубашках, будто и не жарко им совсем, и не взмокла шея под узким воротом. Чего только в вагоне не встретишь: снуют между рядами продавцы всякой всячины: то журнал предложат, то удобрения разные, календари, часы - на любой вкус, любого формата и размера; то музыканты какие мимо пробегут - абсолютный слух едва выдерживал бренчание расстроенной семиструнки, но возразить некому было - упорхнуть успевал проворный мальчишка быстрее, чем случилось даже заприметить его среди толпящихся взмокших голов; да и знал себя Юрка - ничего бы и не сказал, даже если б один на один в вагоне с ним остался. Цыгане тоже не радовали: оборванные, аляпистые, совсем неудобно щемившиеся вдоль рядов пассажиров, пихались локтями, коленями; чувствовал Конев - поклясться мог - что скользнула рука детская, совсем уж юркая и мелкая, в карман ему - но красть там, по мнению Юры, было нечего, кроме спичек и пустой пачки «Явы». Бери - не хочу! Ему и даром такой багаж не надо. Плестись от вокзала пришлось долго - только случилось выйти на перрон, как ударил в глаза яркий свет; и не видно ничего совсем - в вагоне было потемнее; а ехали в сторону востока - и солнце висело прямо над головой, в окна почти не попадало. Было бы благодатно, если б не оттягивала передачка плечо - ещё тяжелее, чем вёз Юрка из города. Но денег осталось впритык - только на пачку сигарет в ларьке, и никак не на проезд в автобусе - это так, ерунда десятиминутная; а папиросы и на завтра останутся, если повезёт - и растянется удовольствие на целый день. С утра разойдутся родители по работе - опять один останется, будет в потолок плевать да баклуши бить до вечера. Может, сходит на карусель - Серёга, вроде, иногда тоже туда суётся в надежде встретить кого. Может даже откроет сборник большой с гаммами и потренируется - а лучше радио послушает и газету почитает свежую. А, может, дойдут руки в архив московский позвонить, узнать, как дела у Володи… «Нет, не дойдут», - оборвал поток мыслей Юра, шагая вдоль брусчатки через клетку. Когда отвлекался на что-то, то ноша становилась посильной. И тащиться вдоль бульвара, рассматривая неровные швы тротуарной плитки, уже не было так тяжело; оно и так тяжело не было - всего лишь тянула к земле сумка. Но блуждать на жаре и под припекающим солнцем, ещё и в замусоленной панамке в голубые цветочки - не предел мечтаний. И уже у серого магазинчика, раскинувшегося одноэтажной хибаркой на заезде во двор, запустил ладонь свободную в карман - но оказался он пуст до неприличия - ни денег, ни спичек. - Монеты в другом, - выдохнул сам себе музыкант, пока шелестела высоко над головой листва, и ветки гуттаперчевые стучали в распахнутые окна забористо, настойчиво, словно протиснуться пытались в чужие квартиры. И правда - денег не украли; всё осталось при себе - только сумку пришлось перехватить левой рукой и пошариться в тканевых складках подкладки, чтобы собрать побольше мелочёвки, при виде которой кассирша довольно улыбалась и даже сама предложила выбрать - помельче, чтобы не таскать Юрке звенящие на каждом шагу гроши и пятаки. Так и вытянул он пригоршню целую, небольшую, но увесистую - и пока цепляла усталая женщина все мелкие копейки до единой, то и дело царапая неловко огрызками от ногтей нежную кожу музыкальных пальцев, думалось о том, что же забыл он, такой довольный собой, пока шёл по изнывающему от жары полупустому июньскому городу. И только у подъезда вспомнил, зажав фильтр между зубов, что плёнки-то в кармане не обнаружил. И судорожно пытался следующие полчаса, утрамбовав баул с гостинцами от бабы Нюры на лавочке, отыскать везде свёрток с «Комсомольской правдой»: перепроверил и сумку, и похлопал снизу штанины - вдруг провалилась через дырку куда-нибудь и теперь мотляется на уровне колена в колошине. И даже в мелкие боковые карманы залез, распотрошил каждый кулёк - но не было бобины нигде, и намёка даже не осталось. И без того неприятный и тягучий день стал противен - и если бы спросили у Юрки, бывали ли в жизни день хуже, то он бы точно сказал, что да, бывали. Но этот ничуть не приятней. На сердце - тягостно; в ушах - звон; в горле - ком; а в груди - пустота. «Мда. Лучше бы дома оставил».