Станция «Речной вокзал»

Всю ночь Юрка не спал - ворочался с боку на бок; то прижимался лбом к холодной стене, то одеяло сбивал комком и обвивал руками и ногами, то снова расправлял и укрывался по шею. И всё было не так: то жарко, то холодно, то вот-вот, ещё совсем малость, и отключится неугомонное сознание, ан нет - сведёт ногу судорогой, и случится опять опасливо приоткрыть глаза и глянуть на одиноко распластавшееся за окном звёздное небо в надежде, что хоть немного близилось время к рассвету; ведь чем ближе восход - тем быстрее пойдёт Володя на работу, а, значит, получится позвонить прямо в архив и рассказать о любви своей непомерной; о том, что потерял он что-то уж сильно важное; и об обиде - о ней, такой громадной - больше всего говорить хотелось; даже не говорить - вылить бы целым ушатом из сквернословий на Давыдова, а он пусть уже сам решает, что с такой информацией ненужной делать ему, одинокому и измотанному. Пусть хоть уши в трубочку свернутся; или сбросят звонок междугородний, ужасно дорогой и местами прерывистый - молчать было невмоготу; от тишины разрывалась голова, от недосказанности свербило в горле. И не передавать бы мучений по проводам - а в лицо высказать, сидя на балконе открытом, свесив ноги за балюстраду и воркуя в лучах закатного солнца. Но даже несмотря на то, что не было денег на поездку в Москву, да и на звонок минутный тоже не было, Юрка был богаче любого коммерса - думал так, сминая в кулаке телеграмму в предрассветном бреду, забываясь тяжёлой дрёмой, что обуяла мысли неугомонные аккурат перед тем, как сунулась рука под подушку расправить уголок простыни, а веки сами собой захлопнулись, будто свинцом налились. На юдоль скорби, если верить себе, бросил Юра всё: и силы, и разум, и сны красочные, цветастые: больше не мерещилось в них ни морей глубоких, ни гор остроконечных, ни полей бескрайних - прямо как те, что проезжал он на пути к северу, пока плёлся ночной поезд до Москвы мимо покатых крыш мелких городишек и обветшалых станций неизвестных тёмных сёл. Ему не снилось ничего совсем - то ли умаялся, то ли боялся опять застать Володю курящего бесстыдно сворованные из кармана шорт сигареты - и не было Коневу жалко, совсем нет; ни папирос, ни спичек: хоть всю пачку забери, и каждую новую забирай; хочешь - туши окурки о шею сгоревшую или пепел на кожу смуглую стряхивай; только просто предупреди, даже не спрашивай, не задавайся вопросом: «можно или нельзя». Можно. Всё Володе можно: и приходить, когда вздумается; и брать то, что захочется; и делать с ним, с Юркой, всё, что душé угодно будет - даже ударил бы если, то не обиделся, ластился под руку, рассчитывая, что в следующий раз точно погладят натруженные печатной машинкой пальцы непослушные отросшие волосы на макушке, так и лезущие назойливо в глаза крупными завитками; не оставят синяков - больших, ноющих; да и вообще страданий никаких не причинят - а если и причинят, то блага ради; боль ведь придумали торгаши пилюлями и микстурами - только б спрос был, ажиотаж; мýки во имя любви бояться не надо - даже если мигрени это несносные или колики пытливые. А тут - всего-то! Пару тумаков и нож в спине, в сердце самое - как от Каина Авелю. Боль меняет, но всегда проходит: рано или поздно; иногда напомнит о себе, как дальный родственник, пинком под рёбрами - и сразу думаешь, слева или справа; если слева - грешишь на сердце поганое, слабое и немощное, усталое, прямо как ноги после прогулки, едва плетущиеся; если справа - то всё хорошо, и жить можно дальше: в той стороне отказывать нечему, пустовато как-то, мясо с костями - вырезать если скажут, то и не страшно вовсе. От колющей боли в груди и проснулся: до пяти утра пролежал на боку - то стену рассматривал с календарём, то ловил на лакированной крышке клавиш пианино взглядом сизые блики от фар редких машин, гудящих за окном, и лучей солнца рассветного, еле заметного. Потом повернулся на спину; потолок нависал низко, ещё чуточку - и придавит живот, стиснет голову, да так, что череп, наверное, треснет - и славно, хоть отдохнуть получится. А то заснуть уже точно не сможет - слушал, прикрыв глаза, как шпион, пока за дверью спальни его шуршат чем-то и переговариваются шёпотом громким родители: то тяготы новой недели обсудят, то посовещаются, что на ужин сготовить из старых запасов круп и нового куска шеи свиной; о Юрке - ни слова - и слава Богу - ведь, может, и правда вчера перегнул немного. Но мама, наверное, не обидится - всё понимает. Ну, в общих чертах, конечно - и ладно. Найти бы работу - хоть какую - чтобы мысли не занимали такие горькие думы о бесконечном-вечном: об ошибках своих, о жизни. И о Володе - о нём особенно, таком недосягаемом, но сердцу и разуму близком. Смятый клочок тонюсенькой бумаги теплил пальцы - грел душу и тело, разливаясь волнами дрожащего удовольствия, разрядами тока, сновавшими по костям от макушки до самых пальцев на ногах, отчего ими то дёргать приходилось, то накрываться одеялом поплотнее - чтобы обвило ступни тёплой тканью, как в термосе опоясывает горячий чай железо блестящее, и не уходила никуда истома приятная - лаза ей не было никакого, осталась она заперта, как в клетку, в тряпичный кокон из постельного белья и ног загорелых, обладатель которых в десятый раз за ночь осматривал телеграмму Вовину со всех сторон; казалось, что если вдруг достаточно сильно прищуриться или на просвет глянуть, то найдёт Конев под надписью машинной ещё хоть немного слов, с опаской дописанных вручную где-то между строк - будто слиплись два бланка, и на втором отпечатано где-нибудь неброское: «как ты?». Или опасное, но такое желанное: «люблю». Но сколько бы не вертел Юра писем все томных пять лет, сколько бы не искал подтекстов и смыслов скрытых, не было признаний на страницах тетрадных, свёрнутых треугольником, или листах белых, укрытых зарослями косого почерка, всегда разного: то с завитками, то с петлями, то почти печатного, без излишеств и личности, что угнетала себя день за днём терапией совсем уж ненужной и глупой - таких «обезличенных» писем было немного, последнее - перед Новым годом; но Конев точного количества не считал - а теперь и вовсе утерял трофеи с полей боёв чувственных; в неравной схватке пролил вместо крови слёз несчётные литры - хоть чашками набирай да упивайся; солёно, правда, как на море - только йодом не пахнет совсем. Но, честно, лучше бы отделался ранами колющими и сочившимися юшкой - их хоть залатать можно, а если чуть-чуть обезболить, прямо как в стоматологии местной кольнуть тонким шприцом пару дырок, то наживую сшить края вспухшие; пусть заживают по-страшному, болезненно, но тихо и мирно, а главное - быстро. Потому что отец всегда говорил, что рваная рана выглядит плохо, но затягивается всего-то за пару дней сама; а гладкая, как от скальпеля, кровоточит неделю, потом едва схватится - и снова по шву растянется. Но инструментария хирургического у Володи не было, даже ножика складного, армейского, вроде как, не наблюдалось. По ощущениям, вырвал сердце он голыми руками - не всё, только ту часть, где обитал, в надежде, что не пустит опухоль такая метастазов дальше, если резко оборвать контакты все и сделать вид, что не было ничего. «Но телеграмму тогда зачем прислал?» Да и помнит Юра, точно помнит, что было - думает-то не тем, что на части разобрали. Всё было. Может, будь он слепым, не запомнил бы яркого солнца над крышей высотки московской, где счастлив был безмерно; будь глухим - не слышал бы признаний искренних и негромких над ухом в тишине ночной комнаты с наваленным грузными грудами барахлом и обоями отвратительными оранжевыми. Не было бы обоняния - не запомнил бы запахов смол от мебели старой массивной в спальне, и «Риги» едкой не нюхал бы, как и чая чёрного, и блинов неудачных, крахмальных, и петрикора настойчивого, освежающего, московского - словно прибило дождём всю ту пыль и смог, витавший в воздухе раскалённом, но лучше бы уложило на лопатки градом и каплями крупными все те сомнения и страхи, что голову морочили из раза в раз, стоило только шаг хоть один ступить без одобрения Вовиного: без кивка головы или просто взгляда измученного. Если бы кожи не было у Юры, в конце концов, не отзывались бы блаженным и скользящим воспоминанием касания рук холодных и сухих на бёдрах и спине; губ горячих и влажных - там же. Какой же он был противоречивый, Володя Давыдов этот - как качели: то там, то сям. Словно живут в нём два разных человека, что на одно имя откликаются, но никогда друг друга не поймут - выглядят одинаково, говорят одинаково, пахнут одинаково. А любят по-разному. Если вообще любят. «…Найти бы работу - хоть какую…» Но пока оставалось довольствоваться малым - лежать неподвижно, как снайпер в засаде; надеяться, что не зайдёт никто в комнату его, насквозь пропитанную не то отчаянием, не то тревогой - ведь если только кинуть взгляд на него, распластанного звездой под пуховой периной, точно заметить случится улыбку от уха до уха, растянувшуюся от вязкого предвкушения голоса приветливого в трубке, что поздоровается, наверное, сначала чуть смущённо - как обычно - не узнает; а потом дойдёт до него, сонно потирающего глаза за стёклами очков, кто звонит ему в столь ранний час - и обрадуется неминуемо, спросит, как добрался Юра, может, попросит плёнку вернуть: и что тогда говорить? Что не брал? Но врать-то не к месту. А правду сказать - боязно. Или не заметил он вовсе пропажи - кинул беглый взгляд на «Зенит», оставленный в хаосе груды полок, смирился, что на месте он, а снимки проявить не решился - или вообще забыть их хотел, как кошмар ночной. Ушли бы быстрее родители! А то возятся, шагают из спальни в коридор, оттуда - на кухню, шкафами гремят да воду включают - и пузырь мочевой настойчиво о себе напоминает, пульсирует; но сталкиваться с отцом так не хочется - вдруг мама что рассказала о вечерних упрёках - и готов Юрка терпеть до посинения, лежать неподвижно, пока не громыхнёт входная дверь, и не будет свободен путь в уборную - иначе случится казус неловкий при виде папаши, что любил замахнуться для припугу полотенцем или шапкой - что под руку попадёт - но никогда не бил, выдыхал грузно сквозь стиснутые плотно зубы, словно давление спускал, ладонь разжимал и глазами хлопал, будто не произошло ничего. Музыкант даже шугаться выпадов таких перестал - не передёргивало плечи при виде кулака, не срывалось дыхание - стойко и молча в упор смотрел он в глаза отца строгие, будто вкус к жизни потерявшие, всегда опечаленные. И рассуждая, как же вышло так, что генетика сыграла с ним, с Юрой, злую шутку, и не перенял он от отца радужки синей-синей - был бы хоть немного схож с Володей - и не заметил, как провернулся ключ в замке, и стихли голоса за стенами, да и солнце высунулось напоказ, зависло над землёй, окрасило в салатовый цвет крону кипарисов за окном, в ветвях которых щебетали нескончаемо с рассвета воробьи. Проснулся с зажатой в руке телеграммой, но часам к десяти, а то и позже - жарило сквозь распахнутую раму на балкон, блестел подоконник прессованный из опилок, укрытый краской пошарпанной белой, а на нём - пачка «Явы» с оторванным краешком. И за окнами - лето бескрайнее, яркое; птицы гнездятся да песни поют, а дети смеются на площадке, оккупировав качели-перевесы, прямо как в Москве - такие же одинаково счастливые, как и те малыши столичные, что бегали в рубашках расстёгнутых и платьях грязных, под окнами сталинки на Фестивальной, играли в догонялки или копали ямки в песочнице, зарывая секретики с жуками сушёными, стрекозами и фантиками пёстрыми от конфет невкусных - сладких-пресладких, аж челюсти сводит. Конев подорвался с кровати стремглав и заспешил в туалет, оттуда - бегом к телефону на столике низком под зеркалом, прямо в белье - пусть песок с обуви, разметавшийся по ковру, неприятно натирает кожу на ягодицах и царапает покровы нежнейшие, забивается под тонкую ткань трусов хлопковых - ничего страшного! Если глаза прикрыть на секунду, то, считай, как на пляже сидишь - в теньке под зонтиком; только вместо шума прибоя - гудки в телефоне тихие, протяжные - занят провод в архиве. Уже и одеться даже Юрка успел, и чаю выпить холодного - а на линии снова тишина, хоть трубку вешай, хоть сам иди да вешайся. Будто в Москве разом решили все телефонные кабели оборвать или свесить, как у домофона, отключить приёмник или бесперебойник - а с ним и радио впридачу. Но что ж делать в этом архиве, если музыки не слушать - работать, чтоль? Так и со скуки помереть ведь можно. Конев перепроверял номер десять раз - даже префиксы разные пробовал, мало ли - хоть и дозвониться в прошлый раз получилось! Почему же сейчас не выходит, ну? Может, сменили режим работы - не отвечают по понедельникам в канцелярии? Или, всё же, стоит набрать третью комбинацию из справочника - мало ли где какие Володи работают, развелось их с именем таким много, как грязи; может, говорили они с секретаршей о ком-то разном! Вдруг есть там дедок-тёзка какой, плешивый, старый и дряхлый - с таким общаться не хочется совсем. Но в третьем архиве из списка Владимира Львовича не знали никакого. И начал грешить Юра на время - вдруг ещё в столице рано очень; светает только-только - часы перевели на летние поздновато в этом году; или передумали вовсе переводить. Спит ещё Вова в кровати у себя, десятый сон видит; или о новой телеграмме думает - что написать, как изъясниться. Авось, надумает заумной дребедени строчек на пять, но он же не глупый вовсе - распишет так интересно, завуалирует, что составят первые буквы на полосах пунктирных бланков «ЛЮБЛЮ» - и не заметит никто даже. Совпадение. Просто совпадение! Пишет-то о книгах своих и спрашивает, как погода в Харькове. Случайно не заметит, как подбирает фразы да переносы - пусть и стоит каждое слово дорого, очень дорого - копеек пять, если срочно. Но Юрка знает - он-то ему дороже. Ради него и пять, и десять строчек не жалко будет - уже ж ведь написал, и денег в дорогу дал, спросил, как добрался. Не помахал рукой - ну и ладно, что уж возьмёшь с него - не то ледяного, не то хрустального. Юра звонил методично с разницей в четверть часа - но то гудки короткие в трубке услышит, то вообще не ответит никто - улетит вызов впустую, будто и не было никого. И ругался Конев, бранился - пытался унять дрожь в пальцах натруженных, что били по клавишам неустанно в перерывах на «подумать» после очередного фиаско, что потерпел он в борьбе за хоть слово одно, что сказали бы голосом вожделенным таким. Иногда, отвлекаясь, писал на листочке список, что спросить бы хотел в первую очередь: чтобы пауз неловких и очень уж по карманам с монетками бьющих не было. К часам пяти Юрка всю свою надежду растерял: дел переделал немерено, даже на паспорт сходил и сфотографировался, осталось только документы все у родителей из коробки попросить достать - послезавтра отдадут снимки, и сразу можно идти в паспортный стол. Постоянные гудки набили оскомину - уж устал он их слушать, растянувшись на полу. Еще и родители скоро вернутся - а с ними под боком и не поговоришь совсем, разве что о природе и об учёбе - всё на этом! И от несправедливости такой, обругивая на чём свет стоит и секретарш с их обедами вечными, и телефоны эти нерабочие, и вообще всех тех, кому понадобился архив в понедельник, не выдержал - заслышав гудки в очередной раз, шикнул недовольно: - Ёб твою мать! Но в трубке раздался голос учтивый, по-московски акающий: - Молодой человек!.. Юрка вздрогнул и встрепенулся, поднося к уху трубку, что готов был бросить беспомощно на рычаги ещё секунду назад с размаху: - Извините, пожалуйста, - замялся он. - Это я не вам. Пунцовой краской залились щёки - Конев созерцал алые пятна на скулах в зеркале прямо напротив, пытаясь скрыться от собственных глаз за багетной рамой - ускользнуть куда пониже, под столик, или вбок - только бы провод не дёрнуть; а то проступал румянец секундно, и с каждым мгновением казался всё более насыщенным и даже горячим, как пламенным. - Вы что-то ха-а-атели? - деланно грубо отозвались на другом конце провода, растягивая букву «а» до того жеманно, что аж мурашки шли по коже, как когда кончиками ногтей проводила одноклассница по доске или попадался на зубах кусочек ваты, в который оборачивали ему гематоген тягучий в аптеке за уголком, когда малокровие ставили классе в восьмом-девятом. «Наверное, ещё разочек стоит попросить сходить», - думалось Юре. - «Володя крови попил много за эти пять лет». Но вслух лишь тихо отозвался: - А… А Владимира Давыдова можете позвать? Женщина хмыкнула - Юрка словно увидел это через насмешку в голосе её из трубки: - Так на бюллетене он, с пятницы ещё! Юра молча слушал. - Когда вернётся, не знаем, - ёрничала секретарь. - Ясновидением не занимаемся, только документами. У вас по документам вопрос? Конев мотнул головой, совершенно забыв, что не видит его никто. И трубку удручённо повесил, буркнув несвязное: «нет». И даже попрощаться забыл. «Надо было хоть соседки номер взять». Но теперь уж ничего не попишешь. Придётся идти на почту, собирать мелочь из карманов курток зимних и ветровок осенних - по копейке драгоценной, что сложатся в слова на телеграмме в Москву. Только бы добежать успел до закрытия и хоть что связное в короткое письмо вложить на эмоциях, а не будничное «Ты там как?». Но, вытряхнув все старые вещи в поисках монет заветных, решил ограничиться даже не будничным, а очень злободневным: «ты как». На большее и не хватило. Ни слов, ни эмоций, ни денег.