Станция «Речной вокзал»

Остаток вечера опечаленный безответностью чувств и звонков Юра икал. Да так неуёмно, что аж сам нервничал: вроде как, и воды выпил кружки три, не меньше; и дыхание задерживал, пока в глазах не поплыло и не показалось, что выйдет сейчас воздух через уши с натянутыми до звона барабанными перепонками; цеплялся руками за наличник и старался повиснуть, как на турнике, между коридором и кухней, но только получил лёгкий удар в спину ладошкой от проходившей мимо матери, шикнувшей недовольно: - Щас завалишься вместе с этой дверью. И, заслышав очередной рефлекторный прерывистый вдох, фыркнула: - Ну, прекращай! Но икающий Юрка, то и дело злившийся на себя за то, что остановить процесс уже не может, только сиганул вниз с косяка, вставая ровно на ещё секунду назад подогнутые ноги, нервно переминаясь в проходе: - Да ну пытаюсь я, пытаюсь. Радовало, что не злятся родители на него: отец даже, поди, и не знает, что нагрубил маме Юра вчера; она словно забыла совсем - пришла с работы довольная, сразу за телефон поспешила: подружка сама с собой не поздоровается, сплетен не расскажет, «Ландышем серебристым» новёхоньким не похвастается. Даже ужинать не стала - решила главу семейства дождаться, заодно и поболтать времени больше будет: с набитым-то кашей гречневой ртом говорить не очень удобно, да и таскать тарелку в коридор неприлично, чтоль. Зато пришёл отец когда - оторвалась от трубки и обхаживать принялась: то ещё мяса в десятый раз предложит, то чаю с печеньем постным и пресным. А Юре кусок в горло не лезет - не унимается он, думает о том, как же Володя там, что же случилось с ним, таким обязательным и пунктуальным, что даже на работу не явился он. Может, упал где-нибудь по дороге домой от Курского вокзала он на рельсы? Но тогда бы не приходил в архив в пятницу, даже на часик. А вдруг зацепил по пути на работу его неповоротливым зеркалом боковым трамвайчик короткий, людьми набитый? Тот самый, что «и не машина вовсе»; прямо как в книжке Булгакова. Но тогда бы не знали в канцелярии, что взял он бюллетень - это ж надо бы было после аварии переться к врачу, выписывать справок кучу; да и Аннушку Юрка знал всего одну, и с той Володя познакомиться не успел - на смену она не явилась, да и как-то из поля зрения тогда пропала, в конце восьмидесятых даже на глаза не попадалась: ни фамилии её в списках не значилось на экзамены, ни на олимпиады областные она не ездила. Тоже, может, случилось что? Но это уже не так интересно, как пропажа Вовы - а если приехал он в пятницу на место рабочее только ради телеграммы и сидел-ждал ответа молниеносного. «Ну и ничего! За проступки такие и неделю подождёт!» - рассуждал Конев, качая неуёмно ногой под столом, прерываемый лишь редкими глухими приступами икоты, что сжимала в пальцах склизких трахею ритмично, но так же быстро попускала. А недели ведь и не прошло - как только получил письмо Юра, так сразу отправился на почту. И у телефона, пусть и не хотелось вовсе, целый день просидел. И так жалко было Володю: он ведь тоже так сидел добрых пару часов перед больничным, ждал все выходные целые хоть маломальской весточки! Хотелось верить, что сидел и ждал. С горечью на языке и перехватившим дыхание очередным приступом понимал Юрка, что чувствовать за кого-то, кто слишком уж далёк и отстранён, проще, чем при личной встрече. «Но ведь я же ответил. Ответил!» - убеждал он себя, шкрябая по тарелке вилкой, оставляя в каше гречневой полосатые борозды, наблюдая невидящим взором, как расплывались они и форм не держали среди переваренной пропаренной крупы с чешуйками кожуры, что опять застревала в зубах, но лучше бы впилась в диафрагму: только б икать Юрка прекратил. А то родители уж устали глаза закатывать, слушая, как в очередной раз охватило грудину спазмом, и вырвался тяжёлый выдох сквозь плотно сомкнутые губы. Аппетита не было совсем. То ли не голоден, то ли есть трудно. «Зато нести добро языком всегда легко». Уж попроще, чем действием. «Абсолютно. Точно». Оказалась права только бабушка - всегда твердила, что скучным взрослым «внучек стать ещё успеет». Но когда же только случилось стать таким задумчивым и нудным? Не с первого раза обратившим внимание на оклик матери по имени: - Юр! Музыкант только икнул и перевёл взгляд со скудного ужина в её карие глаза. - Воду пить не пробовал? - съязвила женщина. Юрка лишь изогнул бровь: - А сама как думаешь? - Ты мне тут не язви! - бурчала она, то и дело бросая косой взгляд на отца в поисках мнимой поддержки. - Я же как лучше хочу. Но переглядок не было: мужчина едва ли не кемарил над опустевшей посудой и нетронутой чашкой чая. Не беспокоили его ни икота, ни перепалки словесные: так умаялся, что умиротворённо приплющил веки и уже готов был откинуться на спинку стула или улечься прямо на скатерть, только бы выдохнуть спокойно впервые за день и забыться притягательной дрёмой. - Ну, надоел уже просто, - фыркнула мама, потеряв всякую надежду на содействие, пока вполуха слушал Юра, так и не съев ни кусочка. Ничего не хотелось - обнять бы папашу, как в детстве; сесть на плечи его и обрывать соцветия вишни где-то в деревенском саду, куда не дотягивался сам и по сей день, наверное. Хохотать, время проводить с ним - и не чувствовать запаха перегара по пятницам и субботам. Видеть его живым, а мать - радостно воркующую рядом с утюгом или шваброй, всем довольную изо дня в день, цветущую, как орхидеи на подоконнике, без взгляда потухшего и подружек-сплетниц под боком. Молодых и полных сил бы родителей хоть на денёк - полюбоваться да вспомнить; рассмотреть не на фотографиях старых - и себя бы найти, мечтающим о велосипеде и брате-близнеце, что уроки бы вместо него, Юры, делал. И ведь только благодаря труду отцовскому и велосипед ему купили, пусть и не новый, и комната своя у него была - пусть и не хоромы, но уютно вполне. И сыт он, и одет - и занятие есть хоть на вечер, хоть на всю жизнь. И в лагерь каждый год отправляли - пусть и не в «Артек», конечно, но «Ласточка» тоже сойдёт! Но не надо ему теперь всего этого: и шмоток импортных - если понадобиться, и обычные с рынка потаскает; и пианино самое лучшее, звонкое, с контроктавой дополнительной - захочет, и на обычной «Лире» потренируется, даже настроит сам, а, на самый крайний случай, одногруппника какого позовёт, чтоб на клавиши нажимал, пока тянет сам Юрка струны и слушает без конца, пытаясь прикинуть, нравится так или чуть взять повыше. Найти бы работу - хоть какую. И уж не столько, чтобы о Володе не думать совсем. Времени бы дома не проводить, отца усталым не видеть. И маму - озлобленной, недовольной, тоже сытой по горло: и бытом, и работой, и бабой Нюрой, далёкой и старой; ищущей отдушину в подружках - поговорить ей, понимал Конев, больше и не с кем. И сорваться не на ком. Но от понимания боли её душевной легче не становилось - как если бы на ногу в троллейбусе наступили; болит одинаково сильно: что извинились перед тобой, что нет. - Спасибо, - шикнул Юра недовольно, отодвинув от себя полную тарелку. Фарфоровая кромка днища проехалась по столешнице с гадким скрежетом; ножки стула - по деревянным толстым половицам, обнажённым, без ковра, что скрутили в надежде вынести на улицу и выбить, но никак руки не дошли. А Юрка икнул недовольно, босыми ногами шлёпая в сторону комнаты стремительно: - Если я тебе надоел, можно и сразу сказать, а не цокать сидеть. Женщина лишь пробурчала что-то невнятное вслед и после громкого хлопка двери выпалила в сердцах: - Цирк развёл мне тут, понимаешь! Но Юра нашёлся что сказать: только что ведь отчётливо слышал сквозь распахнутую на балкон форточку абсолютно всё. Значит, и на кухне почуют его стопроцентно, уколятся о фразу незамысловатую, но, как казалось ему, острую: - Радуйся! Цирк уехал, а клоуны остались поговорить с подружкой. И снова едва не задохнулся в очередном приступе икоты. - У клоунов времени на глупости нет. Но, поджигая кончик сигареты, был собой безмерно доволен: в первую очередь, колкости своей. Во вторую - что додумался щёлкнуть задвижкой прежде, чем раздосадованно удалиться на лоджию. Так хотелось бы бросить всё прямо сейчас; распродать книжек и переплётов с партитурами понятными, разобранными, чуть ли не по полочкам разложеными; коллекцию открыток втюхать кому из парнишек соседских - за рубля два, не больше. Снять последнюю рубашку - только бы на билет в Москву хватило. Клокотало в груди: злило, что и Володя невесть где шатается; и всем он, Юрка, мешается неустанно: никто не рад его видеть, никто и не спросит даже, где болит у него. А болело, очень болело - под рёбрами особенно. Только потрогал бы кто - так и скрючился бы, испугался: как бушует ураган в груди, как мечется сердце усталое - только глянь, на секунду! Шторм так песок под ногами не размывает, как едят поедом истлевающие, как сигарета в руке, мысли сами себя где-то внутри глубоко; до того сильно гудят, что накрыться с головой хочется одеялом пуховым - а толку-то, если не снаружи нервы треплют, а изнутри цепляются, как тысячи иголочек мелких за ворс спутанный, скрученный; сам собой извился, связал непролазный колтун - и теперь только повод дай, затянутся узелки то потуже, то вырвет с корнем остатки шерсти пыльной и грузной; прямо как отец щеколду несчастную; Юра и глазом моргнуть не успел - только окурок наполовину сгоревший из пальцев выпустил; и пока летели остатки табака, поддеваемые порывами ветра, в одуванчики, что раскинулись полотном у дома, приложилась ладонь тяжёлая, с задатками морщин, к щеке мальчишеской, совсем ещё юношеской, побитой порослью щетины слабой, двухдневной, наверное. Музыкант и не ругался; не думал даже - сидел смиренно, в глаза голубые вглядывался, пока горела оплеуха на скуле левой пламенем, а слезы испуга редкостного, что не чувствовал раньше он, застыли в уголках глаз, как застыла над карнизом отлива железного кисть, что мгновенье назад сжимала между пальцами длинными фильтр от папиросы. - Ты границы-то видь! - шикнул мужчина, нависнув над сыном сверху, пока тот спиной вжимался в дощечки, что примостил в уголке укромном своём, откуда видно, конечно, не было двери, но точно уверен Юрка: стоит в проходе мать, наблюдает аккуратно, как вор, нос высунет, а сама в коридоре останется. Послушать, видать, хочет, как оправдаться случится. И извинения выбить - пусть и неискренние, но громкие, чёткие. Чтоб с подружкой потом обсудить. Но сам Юра извиняться и не думал - всё понимал. И что заслужил, и за что заслужил. Унять чтобы дрожь в коленях подогнутых косился куда угодно: на стену белённую, на форточку приоткрытую; и на вену, что, проступив синим шрамом на шее папаши, пульсировала от натуги. И уверен Конев, точно уверен, что у него самого точно такая же - не видит и краем глаза, но чувствует: даже зеркала не надо. А ещё знает, или хотя бы надеется, что не будет стоять отец вечность вот так, строгим взглядом своим буравить макушку кучерявую и носом воротить на то, что молчит Юрка, как рыба - слова не скажет: ни поперёк, ни вдоль. Может, потому что виноватым себя не считает. Может, потому что не ожидал. Но уж точно не потому, что боится. Если бы боялся - икота бы прошла. А спазм очередной снова стиснул поперёк груди тело усталое, что распереживалось, заприметив на подоконнике пачку сигарет приоткрытую и спичек не запрятанных под крышкой фортепиано. И совсем уж упустило оно из вида, что только что окурок выронил обладатель его на улицу; и дым же, наверняка, выдохнул - не могут же смолы раствориться, потеряться; в лёгких места мало, тесновато, уголочка не сыскать - и затаиться негде лишнему ничему. Ну, узнают родители, что курит Юра - и что? Хотя удивился бы он, если б не знали - счёл бы их уж очень недальновидными и недогадливыми. Просто тему эту он с ними не поднимал; и они тоже упорно игнорировали. Хотя окна целое лето и по половинке весны и осени открыты были - нет-нет, да и задувало в них запах ядрёный наверняка. Сложно такой не уловить. Хотя, если учесть, что внимания на Юру никто не обращал, то и немудрено: все вокруг всегда заняты чем-то и кем-то; то работой, то подружками, то самобичеванием и ненужным лечением. Хорошо хоть, что не заговорами мировыми да дырками, протёртыми углами лакированного стола на рубашке прямо там, где локти касаются то бумажек, то книжек, то так и норовят в тарелку упереться с макаронами слипшимися или кашей несладкой. Но иногда, совсем иногда, мыслят о том, что же будет, если узнают вокруг о тайных желаниях и стыдном прошлом: застрелят сразу, лишь бы не мучился и не метался; или заставят босым ходить по стёклам битым, пока не изранятся пятки о края острые от бутылок плоскодонных; или на эшафот поведут - вешать прилюдно и вещать, что гибель такая, собачья, неласковая и недостойная - награда за неразборчивость и поступки неверные, опрометчивые. А осудят ли отца за пощёчину? Вряд ли. Юрка снова икнул. И, казалось бы, даже и не заметил, как в коридоре раздалась трель звонка. Папа молчал. Для нового удара ладони не заносил - спину выпрямил, нос кривил, будто противно ему рядом стоять; а, может, и от самого себя противно: - Ничего не скажешь? - процедил он сквозь плотно сжатые зубы. Юра снова едва не подавился спазмом, застрявшим меж рёбер, чувствуя, как пропечатался красным пятном на коже след от ладони отца, что хлопал глазами, словно и не произошло ничего. Юноша, может, и винил себя. Самую малость признавал, что не до конца прав; но, сидя на впившихся в кожу зазубринами и занозами досках, лишь головой качал; намекнуть пытался, что больше и не скажет ничего совсем - нет ни сил на разговор; ни поводов оправдываться. Есть желание только остаться одному и снова затяжку дыма белого сделать: хоть одну, глубокую и успокаивающую. Даже лицо под вторую пощёчину подставит: если поклянутся родители, что покинут спальню хотя бы до завтрашнего утра; или хоть на минут пять - больше не надо; ему и полминуты хватит: то ли на сигарету, что душа уже просит; то ли с окна сигануть - и бежать, бежать куда глаза глядят; а глядели они, как волчьи, всюду и сразу - за любой угол цеплялись и рассуждали, скрыться за ним получится или нет; может, лучше зарыть голову в песок - в детстве так однажды закопал медали дедовы под сеткой проволочной у леса, что и не нашли с лопатами даже, а было нагрудных знаков после войны много разных: красивых, на солнце переливающихся, с серебром, золотом, буквами алыми: хоть в рамку ставь, чтобы любоваться утром и вечером, как на икону животворящую! Звёзды, серпы с молотами, профили лиц хмурых, отчеканенных на пластах металлических - если кончиками пальцев только касаться, всегда они были холодными, к коже приятными, особенно летом - не грелись совсем. Вот только нужны не были никому тогда, когда разрешали Юрке играться с ними: только как память о временах былых, да и то такая, что забыть бы хотелось. Зато, едва только потерялись в песке закопанные ладошками мелкими, так и понадобились - уж и разгребали семьёй всей дюнки, и траву выдирали, и после дождей проливных октябрьских бегали смотреть, не размыло ли чего ненароком, не оголились ли лязгающие железки на растерзание сойкам и сорокам с веток хищно глядящим. И Юре тогда было стыдно - точно помнит, хоть и не ругался никто на него; собачились родственники между собой - мол, продать можно было в музей какой за границу тайком, чтоб сарай на деньги эти достроить; или для потомков сохранить. А дед отмахивался да шутил только - всё это казалось ему такой мелочью, как пылинка среди огромного светлого бального зала: - Бог дал, Бог взял. - Не смахиваете на еврея, Степаныч, - вторил отец раздосадованно, зажёвывая горечь от рюмки сивухи травинкой плоской: первым, что под руку попалось. А старик, охая, пока усаживался на фундамент белёный голый, но солнцем нагретый, лишь отмахивался: - Если с ориентирами в жизни у человека дрянь, - поджигал он неспешно самокрутку руками дрожащими, огоньком мельтеша перед самым лицом. - То национальность роли не играет. И пока размышлял папа Юркин над речами такими заумными, добавлял Степаныч в шутку: - Прям как у тебя. Папаша, правда, не смеялся. И сейчас даже тени сожаления какого не проскакивало на лице его усталом и бледном, как каменном. Спустя годы Юра понял, о чём говорили тогда они, пока носился совсем ещё мальчишкой он от грядок к дереву сливовому и обратно, обдирая по пути все одуванчики пышные и ромашки хлипкие, чтобы бабушке с мамой букет принести; те всегда ахали и смеялись, в вазочку ставили на место самое видное - пусть и облетели все парашютики ворсистые, пока бежал; и лепестков кое-где не хватало; а на клумбах досмотренных появлялись проплешины всё бóльшие и бóльшие; но никто не обижался: ни баба Нюра, что любила всыпать за то, что топчется сорванец на кустах клубники да под ноги не смотрит; ни мама, что вручную выстирывала с одежды пятна от травы и крови из коленок разбитых, что сама же и обрабатывала болючими шипящими и красящими жижами в склянках тёмных, пока Юрка жмурился, но терпел до последнего, только бы слезу не проронить - а то расскажут всем вокруг; смеяться будут, девчонкой-плаксой обзывать. Но лучше бы обзывали. И каждый день по-новой заставляли набивать шишки и ссадины. На горох ставили, или в угол упекли на ночь, там бы и забыли, уйдя на работу. Это пережить было бы проще в детстве - как ветрянку. А не изнывать под взглядом строгим и полурастерянным отца, руки на груди скрестившего в ожидании смутном ответа, которого и не было, и не предвиделось. - У тебя всё? - только и выдавил юноша, замечая в очередном приступе икоты, как резко потемнело на улице. Уплыл за горизонт закат сизый - оставил после себя белила от фонарей, по аллее под окнами разлитые пятнами круглыми. А, отвесив ещё одну звонкую пощёчину, следом уплыл из поля зрения затуманенного и папаша: фрамугой на балкон сначала настырно хлопнул, а за ней - и дверью со щеколдой оторванной в порыве гнева несметного. Юрка не издал ни звука: потянулся за сигаретами и выдохнул медленно. Лицо жгло, но не сильно - к утру и следов красных, наверное, не останется. Зато сердце, наконец, хоть немного успокоилось. Ссадина в горле, что сглотнуть мешала, тревожила куда сильнее, чем недоразвитые синяки на скулах. Лечь бы спать! Да икота всё не проходит. Ещё и мать в коридоре шумит, копошится: трещит с кем-то, выспрашивает. А Конев и не слушает даже - занят делом незамысловатым, но таким приятным, что ноги млеют, и на оклики отзываться желания уже никакого нет. Только б на дымку лёгкую с губ слетающую смотреть, пока глаза не заслезятся и в носу щипать не будет - но не от обиды, вовсе нет. Только лишь от сигарет - и не более. Пусть слышат все в доме теперь, что курит он - и не стесняется! Не боится, не тревожится! Захочет - нараспашку откроет все проёмы, ждать будет, пока застанут его за злодеянием. Чтобы знали: нет больше смысла прятаться. Что он, проходимец какой-то? Шушара малолетняя, что с записками поддельными по ларькам бегает или соломинки полые чайным листом набивает и тягает, постоянно кашляя? Человек взрослый! А взрослый человек хочет - курит; хочет - пьёт в будний день; хочет - в Москву уезжает без предупреждения и без звонка. Кланяться ещё будет он перед кем-то, ишь ты! И по имени так уж зовут упорно, будто и не случилось ничего. Но если надо - сами придут, не инвалиды! В конце концов, если его, Юрку, зовут, то кто кому нужен сильнее: он им или они ему? - Твоему другу сказать, чтобы он уходил? - показался в дверном проёме проблеск от люстры в прихожей и мамина голова, пытающаяся высмотреть в темноте хоть кого. Юноша мотнул головой, словно видно было его в темноте кромешной: - Папаше лучше так скажи. И, закатив глаза, дополнил: - Какому другу? Опять Серёга пришёл? Но женщина лишь дёрнула бровью и снова выскочила в коридор, а через мгновение ввалилась уже полностью в спальню, вслепую пытаясь поддеть пальцами выключатель на стене: - Сказал, что Володею звать. Будешь ерепениться - выгоню в следующий раз, тебя даже звать не буду! *** Второй подряд наполовину целый окурок приземлился под укромное одеяло газона и листьев у дома: Юра забыл о нём тотчас же; точно так же часто забывал выключить суп вовремя и семинар какой важный мог пропустить. Но по такому-то поводу важному можно себе позволить! Сжимать друга закадычного в объятиях тесных прямо у дверей входных всё же чуть поприятнее, чем с родителями ругаться. Как сон, нет, даже лучше! Снился Вова часто; сжимал в объятиях так же крепко, почти душил. Но в глаза почти никогда не смотрел - мельком и редко-редко. А этот только и делал, что щурился и глядел: догадливо, радостно, пусть и хмуро - хотелось морщинку на лбу пальцем разгладить, чтобы снова запомнил он: радоваться тоже уметь надо. Без ложек дёгтя в бочке мёда. И пусть без сумок дорожных и чемоданов приехал он, даже без рюкзака или дипломата подрапанного, что не вязался бы никак с шортами по колено и майкой слегка помятой - словно в ней прямо Володя и спал в плацкарте душном по пути на юг. Правда, пахло от него свежо - не таких ароматов ожидаешь после суток в поезде. Пусть без гостинцев и даже без предупреждения: телеграммы или звонка. Пусть с подозрением излишним: чтоб не начудил чего Конев при родителях, которым, казалось, вообще всё равно - даже чаю гостю не предложили, в комнату заспешили, только завидели сына радостным. Пусть измотан Давыдов, с пальцами дрожащими, что ухватились за плечи широкие музыканта крепко. Пусть! Зато настоящий. Настолько настоящий, что Юрка даже икать перестал. Говорить, правда, внятно тоже не получалось.