Сердечные дела

      Часто безобразное тянется к прекрасному. Прекрасное к безобразному — бывает, тоже, пусть это неестественное и очень редкое явление.       Грима, сын Галмода, советник роханского короля Теодена, был и внешне, и духовно уродливым существом. Вечно ссутуленный, он походил на дворового пса, который хочет пролезть в низкую подворотню. Но, в отличие от собаки, он не отличался даже зачатками преданности господину. Грима с заслуженным прозвищем "Гнилоуст" представлял собой самый презренный тип эгоиста: много себялюбивых желаний — но недостаточно наглости, которая может сойти хоть за какую-то, искажённую храбрость. Наглости мешала трусость. Он почти никогда не выходил за пределы дворца. А если такое случалось, старался пройти открытое пространство побыстрее и желательно вдоль стены, как будто недружелюбные взгляды мрачных рохиррим (чуявших, что король подозрительно быстро впал в детство и сразу после этого советником назначил Гриму) могли ударить и свалить с ног, как тяжёлые камни. Тихо помешавшийся Теоден был привязан к лукавому советнику, словно обессиленный, давно не поднимающий голову для величественного рычания, уже ничего не сознающий от голода тигр из джунглей Харада — к расчётливому пленителю-охотнику, который приносит ему чуть-чуть мяса. Еды достаточно, чтобы зверь не умер, но мало, чтобы он сохранил гордость и не покорялся. Впрочем, король был счастливее зверя: он не сознавал, что в плену.       Все остальные в стране коневодов Гриму сначала презирали, а потом ненавидели чистой и незамутнённой ненавистью. Его спасало только то, что рохиррим привыкли верить королю. Даже больному. О кощунственном бунте у суровых и чистых сердцем людей не было и мысли. Какая же останется у государства нравственная опора, если законного монарха свергнут? Попривыкнет народ, что особа правителя не свята, — и пойдёт во власти чехарда: кто хитрее, злее и наглее — тот и на трон вскочил, всадив нож в предшественника.       И из находящихся в полном рассудке только один человек чувствовал, что его тянет к отвратительному Гриме. Этим человеком была принцесса Эовин, племянница короля. Она не понимала своего чудовищно необъяснимого влечения, стыдилась его, ночью до крови кусая руки, чтобы не завыть от презрения к себе. А утром вставала — величаво-спокойная, чистая, как горная лилия, и ласковая к брату Эомеру, кузену Теодреду и безумному дяде; тот не замечал её заботы, глядя в пол остановившимся взором выцветших тускло-голубых глаз, ещё недавно бывших синими. А плотные рукава белого платья девушки надёжно скрывали красные, порой перевязанные, чтобы не видно было крови, следы зубов на предплечьях. И скорее можно было прямо сквозь крепостную стену увидеть город, чем прочитать хоть намёк на позор в серых глазах Эовин. Режь её ножом — и то бы она, наверное, смотрела так же бесстрастно и даже губ не разомкнула.       Её притворство было безупречно: Грима, который единственный мог догадаться, видел перед собой лишь мраморную королеву и был убеждён, что он для неё — червяк. И от этого неколебимого спокойствия, возносившего принцессу на недосягаемую высоту и делавшего из человеческой девушки какое-то божество Севера, ему было больно: он любил Эовин. И так же, любя, ненавидел, как смертельного врага. Ненавидел по той же причине, что и она: за совершенно чуждые качества души. Грима предал родной Рохан, тайно шпионя в пользу Изенгарда, — Эовин бы убила и умерла за Рохан. Грима помнил, что называют словом "честь" — и ненавидел Эовин за то, что у неё хватало сил хранить свою честь роханки и быть неизмеримо благороднее его. И, наконец, ненавидел просто как отвергнутый поклонник, хоть и понимая, что шансов стать мужем принцессы у него было ещё меньше, чем у рядового орка из далёкого Мордора. Любой орк хоть выглядит более внушительно, чем скрючившийся, словно желающий подползти под что-то Грима Гнилоуст!       Да, Эовин находилась в более выгодном положении, чем мучимый ею мучитель. Он видел только её искреннюю ненависть и не замечал того, что она так старательно скрывала, — такого же искреннего (как и всё подсознательное) влечения. Несколько месяцев назад Эовин как раз поймала себя на неестественном противоречии в чувствах, и первоначальное удивление её сменилось страхом, а вскоре перешло в беспощадный гнев на саму себя — тогда-то ненависть к подлому советнику, медленно убивающему её дядю, и достигла апогея. Если бы можно было убивать мыслью, Грима пал бы мёртвым в ту же секунду.       Но он, долгое время до этого робея и ничего не зная о мыслях Белой Девы Рохана, не нашёл менее подходящего момента, чем подумать: "Попробую! А вдруг получится?" И совершил второй решительный шаг в своей жизни (первый после столь же тяжёлых и трудных колебаний был сделан, когда будущий Гнилоуст продался Саруману, колдуну из Изенгарда). Он приоделся — но одежда была бессильна его приукрасить, изменить нагло-трусливое выражение блёклых глаз — и пошёл в покои принцессы, накинув свою вечную чёрную шубу, чтобы Теодред или, хуже того, Эомер не удивился непривычному виду советника и не пристал бы с расспросами. Зная суровый нрав Эомера, можно было быть уверенным, что это будет скорее допрос — после которого старший брат девушки выбьет из Гнилоуста дух (по заслугам, не мог не признать предатель).       Эовин, сидя на кровати, вышивала золотой нитью бордовую рубашку Теодреда. Она была одна в комнате, и на миг у Гримы во вспышке ненависти мелькнула совсем уж животная мысль, что можно схватить принцессу, оглушить её, связать, заткнуть рот и бежать, перекинув добычу через седло, в Изенгард. Саруман — могучий волшебник; одолеть всю роханскую армию даже он не сможет, но ведь его могущество не в грубой силе, а в чарах голоса! Он сможет утихомирить гнев даже Эомера: скажет, что нельзя препятствовать искренней любви, что с Эовин всё будет хорошо в руках преданного супруга (о, как истязал бы её Грима, трепетно обнимал с поцелуями, гладил бархатную девичью кожу и снова истязал!), и политика бы не пострадала… Но такое намерение было неосуществимо — и не из-за сомнения в умениях Сарумана, а из-за того, что на серебряном поясе, обвивавшем тонкую талию девушки поверх белоснежного платья, был прицеплен длинный кинжал в окованных серебром же ножнах. И Грима помнил, что Эовин — нежная и стройная, но вовсе не хрупкая — благодаря тренировкам владеет мечом, копьём и кинжалом наравне с королевскими воинами. Он тренировался реже её, думал: к чему, раз он шпион и будет в безопасности в неприступной башне Сарумана, когда начнётся война?       Он рассказал о своей любви мягким, как ему самому казалось, а на деле шипящим голосом. Эовин сжала губы и взглянула на Гриму с таким бешенством, как будто узнала до его прихода о шпионаже в пользу Изенгарда и ждала только появления изменника для вынесения смертного приговора. Гнилоуст не помнил, как оказался за дверью, не дожидаясь ответа на острие кинжала, за рукоять которого, украшенную мелким речным жемчугом, схватилась Эовин. Она порывисто выхватила оружие, когда враг, к которому необъяснимо тянулось её существо, уже мчался к своей комнате в другом конце дворца. Только проклятая необъяснимая любовь удержала Эовин от того, чтобы броситься вслед и метнуть в спину кинжал. Она бы не промахнулась.       Её душевных сил хватило, чтобы продержаться, скрывая свой ужасный недуг от всех и особенно от Гримы, до прихода во дворец Медусельд четверых путников: эльфа, гнома, человека и могущественного светлого мага, схожего с людьми лишь обликом. И когда преступление Гримы перед Роханом обнаружилось, она вздохнула с облегчением: даже не ненависть — самое обычное и привычное презрение к ничтожеству Гнилоуста заполнило её душу. А после разгрома изенгардских орд она поняла, что преследования этого человека, трусливого даже "против овец", бояться нечего. И Эовин стало теперь смешно, что она могла испытывать сильные чувства — что страсть, что ненависть — к червю, который без змеи-Сарумана рядом был бессилен.