Blue Malina Sketchbook

      Кёко очень редко плакала. Обычно, когда ей было плохо морально, она хватала Саяку и не отпускала, молчала и дрожала. Саяка к таким эпизодам не могла относиться иначе как с пониманием и заботой. Иррациональный страх Кёко, страх остаться одной, был абсолютно закономерен.       Конечно, иногда Саяка уставала от того обилия эмоциональной поддержки, которая от неё требовалась. Не стоило, кстати, забывать и о Юме, у которой, опять же абсолютно закономерно, случались приступы такой же паники, хотя и выражались иными способами. Младшая девочка могла, например, впасть в экзистенциальный ужас от малейшей ошибки, вроде бы и зная, что никакого жестокого наказания не будет, но всё равно ожидавшая его, потому что эффекты "воспитания", то есть дрессировки, которой её подвергала Читосе Мако (произнести слова "мать Юмы" ни Саяка, ни Кёко не могли, и называли её только так, с полным жгучего омерзения официозом), были слишком сильны. Иногда Саяка думала, получится ли вообще хоть как-то помочь любимой девушке и их общей названой сестре с их травмами, не безнадёжно ли это. Но это, хоть и, возможно, это было нездоровое отношение с её стороны, была её, Саяки, ответственность. Да даже неважно, как она это называла, она просто ни за что бы не отвернулась от них, вот и всё. Да и нельзя сказать, что её усилия не окупались, вообще-то они это делали с лихвой — в конце концов, как будто у Саяки своих травм не хватало и она не высасывала из Кёко энергию почём зря. Да и ладно, не о том разговор сегодня.       Потому что сегодня Кёко разревелась. Причём как-то спонтанно, без видимой причины. Нет, она весь вечер проходила с отсутствующим взглядом, замкнутая в себе, но такое-то с ней и раньше бывало. Это было что-то новенькое, что-то особенное.       Через секунду шока Саяка взяла себя в руки, схватила любимую и вжала в себя, игнорируя попытки той вырваться и только гладя и шипя успокаивающе.       — Ну ты чего вдруг? Я рядом. Всё хорошо. Всё хорошо? Я тут. Ты чего?       — Прости... я... Это так внезапно... накатило... Что-то...       — Что?       — ...Осознание...       Через несколько минут, наполненных только судорожными вздохами, стало ясно, что пояснять дальше Кёко не собирается.       — Осознание... чего? — очень аккуратным шёпотом спросила Саяка.       — Ну... я... Блин, если честно, я боюсь это произносить...       — Всё хорошо, — Саяка поцеловала Кёко в ухо. — Всё хорошо. Ты можешь доверять мне.       — А если... если это окажется... правдой!?       — Да в чём дело?       — Это... ох... это насчёт отца...       — Ох, Кёко, — Саяка, подрасслабившаяся было, ещё раз сжала её покрепче, стараясь дать Кёко понять, что она ни за что не будет оставлена одна.       — Я вдруг осознала... Странно, что только сейчас... Я, наверное, очень сильно не хотела этого видеть... Но вот накатило, и я так сильно испугалась... Саяка... я думаю, мне кажется, а вдруг я... вдруг... я... П... по... похожа на него!       Саяка помолчала немного, собираясь с мыслями, при этом оперативно пресекая попытки любимой вырваться и убежать.       — Ну... в чём-то... да, определённо. Стоять! Да куда ты... Не воспринимай как приговор, до конца дослушай! Кёко... ты... вот сейчас не пойми неправильно, но ты... невероятно добрый человек. Да-да, и не кривься тут. Вот честно, я временами думаю, что ты не хуже Мадоки справилась бы с... Ты ведь, хоть и отворачиваешься, хоть и стараешься закрыться, а всё равно не можешь не воспринимать любую плохую новость или несправедливость мира как собственную горесть...       Кёко захрипела, как умирающая собака.       — Тебе это, конечно, сложно принять, но знай: я тебя в том числе за это и люблю. Во-первых, это она, твоя доброта меня спасла и помогла многое понять, так что не смей её стыдиться, слышишь? И во-вторых, и это сейчас самое главное, внимание: ты гораздо более сильный человек, чем твой отец. Я знаю, и ты сама знаешь, что твоя воля, твоё стремление к добру не сломится, неважно, какой груз зла, несправедливости, жестокости несёт этот мир. Да вот честно, я постоянно думаю, что это тебе, а не мне, нужно было быть посланницей...       — Не принижай себя. Ненавижу, когда ты это делаешь.       — Лицемерка! — Саяка чмокнула Кёко в нос.       — ...Справедливо, — Кёко коротко посмеялась, вновь просветлев, когда слова Саяки рассеяли её тревоги. — Ты знаешь... Вот я думаю о твоих словах и о сегодняшнем осознании... И мне... начинает казаться, что... Часть причины, по которой я выжила тогда... Это потому, что я как-то, как-то унаследовала его волю. Та его часть, которая так жаждала добра, осталась во мне, и я так долго её подавляла, но теперь... Я думаю, я должна... Конечно, я не беру на себя такие идеалистические утопические амбиции, убедить кучу людей быть добрее и терпимее, чёрт, не стану ставить себе целью убедить хоть кого-то... Но меня всё равно не покидает чувство, что меня что-то распирает, что я должна высказаться, и продолжать высказываться... Потому что... Именно потому, что не могу я, как ни бьюсь, сбежать от этой ответственности... Я должна... сделать хоть что-то. Не какое-то великое предназначение, ни за что не хочу такой гордыни, а просто... делать то, что может делать один человек. Прости, я тут что-то бессвязное наговорила...       — Вовсе нет. Знаешь что? Я... сейчас тоже кое-что осознала. Тоже ничего себе дура, конечно, так давно с тобой живу, и ведь всегда его видела, и только сейчас поняла... Кёко... ты замечала когда-нибудь?.. Прости, тупейший вопрос, ты не могла этого видеть. Но знаешь, ты когда говоришь о том, что тебя искренне волнует, у тебя в глазах огонь горит. И я, хоть и сейчас только дошло, но я всегда на каком-то уровне знала, что он огромное значение имеет. Я уверена, я понятия не имею, как ты это сделаешь, но я абсолютно уверена, что ты его воплотишь во что-то большое, значимое, и хорошее... Блин, я, наверное, поэтому не могу ничего с собой поделать и всегда неимоверно горжусь тобой. Даже когда ты целый день валяешься и нихера не делаешь, — Саяка фыркнула беззлобно.       — Да. Ты права, наверное. Я и впрямь очень многое хочу выразить и высказать, и всё это держать в себе меня неимоверно достало... Может быть, то-то тень папаши меня и подталкивает, чтоб я сделала то, чего не получилось у него...       — И что? Проповедником станешь?       — Ещё чего, это точно не для меня.       — Да, мы с тобой уже как-то говорили насчёт религии.       — Ага... Кстати, может, на её счёт я бы тоже хотела выразиться? Да, определённо хотела бы. Ну, надо только найти способ...       — Кёко, а чего искать? Ты писателем стань да и всё.       — Чего!?       — Да-да. Так и мысль выразишь, и не придётся проповедовать в отчаянных поисках того, кто прислушается, просто оставь слова на полке, и те, кто готовы их воспринять, сами их найдут...       — Саяка, спасибо конечно за предложение, но что за бред? Ты, блин, прекрасно знаешь, как я хороша в формулировке мыслей. "Стань да и всё"... Ну и ну.       — Да ты вообще-то не так уж и плоха, я как-то раз поболтала с Микуни-сенсеем, он просил как-то на тебя повлиять, потому что, ты знаешь, сочинения твои, они плохие не потому, что ты бесталанна, а просто потому что ленишься. У тебя реально... ну... есть потенциал.       — Да я и сама знаю. Но как представлю, сколько это надо будет работать...       — Кёко... Мне сейчас тебе надо признаться... я тебя так и так люблю... Но больше всего я тобой восхищаюсь в те моменты, когда ты в такой, знаешь, целеустремлённый режим входишь. Поэтому... не ленись, пожалуйста, — Саяка чмокнула Кёко в щёку. — Ты ведь не одна будешь. Я рядом, Юма, остальные девочки... Тебя все поддержат. Ой, только не подумай, что я уговариваю... Подумай. Может, есть и что-то другое, что тебе лучше подойдёт.       — Да, конечно. Спасибо. Я... я... ценю. И люблю. Вот. Это... поздно уже... ну... ночи?..       — Я тоже тебя очень люблю, солнце родное. Очень сладких снов тебе.       — Какое я тебе солнце... — заворчала Кёко.       — Спи уже.