Не сахарное

Все сказки заканчиваются одинаково: жили они долго и счастливо, и умерли в один день. Но это, конечно, только добрые сказки. Они не учитывают душевной боли, долга, чести, данного слова, которое нужно исполнить. Нет в них ответа, как быть, если жить и любить - значит предать собственные идеалы, перестать уважать себя. Мэй помнила улыбку Масамунэ, когда он исполнял свой долг. Помнила кровь, что брызнула на стены императорского двора и белую ткань парадного кимоно. Помнила, как её человеческое сердце разбилось на тысячи осколков будто тонкая фарфоровая чашка. Она бы умерла там же, ушла вслед за возлюбленным. Но, видимо, у кицунэ есть ещё одно сердце, лисье. С ним, рыщущим и диким, Мэй ушла из дворца, спряталась в лесах под чутким присмотром Сино-Одори. Ëкаи лучше людей - они не задают лишних вопросов. — Любая душа восссрождается вновь и вновь, лисссичка, — только и сказала паучиха однажды. — Будешь ждать - и может быть дождёшьсссся. Мэй поверила ей, отложила эту мысль в спасительную шкатулку в глубинах своей души. Но вместе с Масамунэ исчезло желание оставаться человеком. Да и зачем? Хаттори закрыла врата, исправила ошибку своего непутёвого отца-императора. Дальше живите сами. Равнодушное к человеческому горю сердце лисы убедило Мэй: сколько бы óни и рейки не бродило среди народа, не демоны причины бед людских. И если так, то стоит ли рвать душу? В чëм-то подруга паучиха права. Эпоха Волка была жестокой, но заслуженной. Савада правил людьми твёрдой рукой. Мэй бы так не смогла. Точно не одна. Годы шли. Разрушались города, строились новые - ещё краше, с домами выше и затейливей. Менялась мода, люди пели иные песни, и уже совсем другие мелодии звучали в чайных домах. Кицунэ, благословенная и проклятая долгой жизнью, наблюдала за этим со стороны, только изредка вновь выходя к людям, чтобы совсем не одичать без их общества. То там, то тут в Империи, а затем и в Республике Норë появлялась вдруг высокообразованная прекрасная девушка с изящными манерами и исключительными знаниями древних песен, мелодий и танцев. Она опиралась на изящный изрезанный посох и с достоинством предлагала окия услуги учительницы для молодых гейш. Её ученицы со временем становились прославленными артистками, а сама загадочная красавица вскорости исчезала без следа. Чтобы через двадцать лет явиться вновь - в другом месте, с новыми песнями. В которых с особенной пронзительностью звучала тема трагически утраченной великой любви. *** — Госпожа Марико, вы слишком напрягаете пальцы. Мэй поправила руку юной ученицы. Нетерпеливая рассеянная девушка с трудом могла сосредоточиться на игре, то и дело резко дергала струны сямисэна. Ещё немного и она либо испортит инструмент, либо порежет пальцы. Кицунэ, обычно терпеливая, уже начинала закипать. У женщин нового поколения точно есть какая-то проблема. В голове старческим брюзжанием мелькнула мысль, что во всём виноваты смартфонов, от которых никак не может отлипнуть молодёжь. — Госпожа Сумико! На пороге классной комнаты стояла хозяйка окия. — Простите, что прерываю занятие, но к нам пожаловали важные гости. Они хотели бы посмотреть на урок. Вы будете так любезны... Мэй недовольно нахмурилась. Все эти либеральные тенденции были ей совершенно не по душе. Окия должно оставаться закрытым местом, особенно это касается классных комнат и спален майко. Однако сейчас из жизни гейш делают какой-то аттракцион для любопытных туристов. Быть частью этого цирка Мэй считала ниже своего достоинства. Кицунэ неторопливо встала, низко поклонилась хозяйке окия. — Вы можете позвать для демонстрации другую учительницу, госпожа Мику. Я, с вашего разрешения, на этом завершу урок. Игнорируя возражения и просьбы хозяйки, Мэй направилась к выходу из окия. Надо опять уходить в горы, слишком уж она тут задержалась. — Постойте! Этот голос. Мэй будто ударили по спине железным прутом. Так больно. Так похоже... Кицунэ обернулась. Это был он. Тот же волевой подбородок, гордый, полный достоинства взгляд. Даже длинные блестящие чёрные волосы собраны в хвост. С каким наслаждением расчёсывала Мэй эти шелковистые пряди! Изменилась лишь его одежда - вместо светлого кимоно ронина мужчина перед ней был одет в бежевый костюм-тройку. Всё такой же красивый. Такой мужественный. Неведомо, поразительно живой. У Мэй перехватило дыхание, горло сдавило подступающее рыдание. Усилием воли гейша сдержала порыв подбежать, сжать в объятиях. — Госпожа Сумико? Мужчина, поразительно похожий на любовь всей её жизни, приблизился к Мэй, почтительно поклонился. — Простите, что так нагло прервал ваш урок. Меня зовут... "Масамунэ Араи". — Масамунэ Араи. Если это не он, если это не одно из его долгожданных воплощений, судьба слишком жестока к маленькой кицунэ. Мэй сделала глубокий вздох. Очень тихий, но чуткий слух Масамунэ уловил его. Прерывая объяснения, он заботливо склонился к гейше. — Простите за вопрос, но вы плохо себя чувствуете? Я чем-то расстроил вас? Даже запах тот же самый. Боги ведают как долго хранила Мэй платок возлюбленного, как каждое утро привыкала жить лишь воспоминаниями о нём. И теперь он здесь, перед ней. Новый и такой родной. — Всё в порядке, господин, — поспешила прервать затянувшуюся паузу Мэй. — Рад слышать. Я хотел объяснить, что... Он не узнал её. Мужчина, что стоял перед ней, её любовь, надежда и опора. Смотрел прямо в лицо и не видел. Кицунэ казалось, что не может быть больше той боли, что она испытала сотню лет назад, глядя на самоубийство ронина. Но мир ещё раз подтвердил, что страдание - это бездна. В отчаянии, прерывая поток его слов, Мэй взяла руку Масамунэ, такого знакомого и одновременно - бесконечно далекого от неё. И тихо проговорила: — После долгих гроз Сакура вновь зацветёт... — Солнцем согрета, — закончил он. В его глазах, сквозь года и миры, через десятки тысяч перевоплощений яркой вспышкой мелькнуло воспоминание. Масамунэ на мгновение отшатнулся, но тут же вернулся к ней, сжал тонкие белые пальцы кицунэ. Другой рукой уже тот самый, её самурай погладил Мэй по щеке. — Удивительная и непостижимая женщина, которую я люблю. Ты дождалась моего возвращения. Как же долго тебе пришлось ждать... Слезы текли по лицу Мэй, оставляли полосы на фарфоровой белой коже. Масамунэ большим пальцев стирал эту влагу, и не было ничего мягче этих прикосновений. — Ни к чему лить слезы, лисица Мэй. Теперь всё так, как надо. Его тихий голос звенел в тишине коридора окия, отражался от стен, тысячекратно возвращался в сердце Мэй. То, человеческое, ожившее. Которое, как драгоценное кинцуги, вновь собралось из тысяч осколков, склеилось золотым лаком возрождённой любви.