Я — часть той силы,
что вечно хочет зла
и вечно совершает благо.
Гроза, которую предрекал Воланд, уже показалась на горизонте. Чёрная туча, пришедшая с запада, полностью закрыла солнце, как пламя в печи поглотило роман пожирающей пастью; тогда и сейчас всё было безвозвратно окончено. Всё исчезало, как Ершалаим и Пилат, как Москва, остававшаяся позади и внизу, как бессмертная рукопись, больше не принадлежавшая дьяволу. Он был всесилен, как верно сказала Марго, но бессилен, когда свет опять отнимал у него то, что было бесценно, — ещё одну душу. И, словно в насмешку, спустя века той, кто вела эту душу в рай, снова была Маргарита. Мгновением раньше слуга и раб Левий Матвей передал ему: — Он прочитал сочинение мастера, — Воланд кивнул: знал, что это свершится, — и просит тебя, чтобы ты взял с собою мастера и наградил его светом. Он просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за него, вы взяли бы тоже. Его вместе с нею там встретят. Он крепче сжал пальцами трость, будто хлипкий складной табурет мог под ним проломиться, а камни террасы — распасться, второй раз открыв ему бездну. Он падал бы снова, и старые шрамы налились бы кровью, а рот искривился в гримасе беззвучного крика; он падал бы до раскалённого льда преисподней, теряя иллюзии, все до единого облики, принятые на земле. Его кости и рёбра крошились бы, призраки вечно утерянных крыльев — горели, раскидывая настоящий огонь по всему телу. Вот что с ним станет, едва только Левий Матвей скажет, что ещё должен сказать, и покинет его в его вечной судьбе и проклятии. — Разве тебе трудно выполнить это, дух зла? — Мне ничего не трудно сделать, — ответил он, не позволяя эмоциям проникнуть в голос, — и тебе это хорошо известно. Передай, что всё будет исполнено, и покинь меня немедленно. Так Воланд снова остался один. Он поднялся, шагнул к балюстраде и долго глядел вдаль, на город, который стал мутным и мертвенно-серым. Последние краски стремительно таяли. Воланд, хромая, оставив трость (он не хотел притворяться тем, кем не являлся), поднял глаза вверх, задаваясь вопросом, насколько исход и путь мастера там был известен. — Пора, — возвестил он, и, как по приказу, всё небо на миг затряслось от удара. Раскат повторился, обрушившись страшной грозой, и тогда Воланд стал совершенно невидим.***
Когда мастер вышел к нему из палаты, оставив поэта Бездомного и попрощавшись с ним, это была их последняя встреча лицом к лицу. Все главы, кроме единственной, были дописаны, все маски сорваны — и только эта гроза не кончалась. Она всё шумела, накрыв город исчерна-серым туманом, сверкая огнём белых молний. Они оказались совсем рядом: Воланд хотел бы насытиться каждой оставшейся крупицей времени. — Полнолуние, как и тогда, — указал он сквозь стены пространства своей тростью. Понтий Пилат, как живой, кем он был, пока жил на страницах романа, явился им в одно мгновение. — Когда приходит полная луна, его терзает бессонница. Он говорит всегда одно и то же, что при луне ему нет покоя и что у него плохая должность… Так он говорит всегда, когда не спит, а когда спит, то видит всегда одно и то же — лунную дорогу, и хочет пойти по ней с арестантом Га-Ноцри, потому что, как он утверждает, он чего-то не договорил тогда. Теперь вы можете закончить свой роман одной фразой. — Свободен, — сказал мастер только одно слово, стоя совсем неподвижно, и голос почти утонул в прогремевшем раскате грозы. Но Пилат, несомненно, услышал его, даже если бы он лишь подумал об этом. Впервые за двенадцать тысяч мучительных лун Пилат снова увидел того, о ком думал и грезил всю жизнь, и теперь эта жизнь была кончена; они ушли по сияющей лунной дороге. — Я вам скажу, что ваш роман ещё принесёт сюрпризы, вот увидите, — Воланд смотрел и смотрел на него безотрывно и, видимо, больше не мог прятать собственных чувств, прорывающихся и клокочущих, намертво стиснувших то, что у сотен людей было сердцем. — Это очень грустно, — теперь мастер тоже к нему обернулся и угадал что-то, что, ясно застывшее в воздухе, не было сказано: что они больше не встретятся. Воланд ответил: — Нет, это не грустно, — желая не то убедить его, не то внушить себе ложные мысли, — не грустно. Он неощутимо коснулся чужого плеча, уходя; задержался ещё на секунду, но, прежде чем отпустил руку, её неожиданно сжали в ответ. Он застыл; рука мастера здесь, под дождём, была живой и тёплой. — Я должен уйти, верно? — проговорил тот, смотря вниз без страха, готовый шагнуть в пропасть, пока она разверзалась внизу и ждала его. В его романе они с Маргаритой в конце умирали, он, как никто, знал, что ему уготовано, вот только… — Нет, — прошептал Воланд с горечью. — Нет, не так. — Разве ты не подводил меня к этому, чтобы моя душа вечно была твоей? Воланд молчал; в тишине, если только уметь её слышать, всегда было сокрыто больше, чем в сотнях и тысячах слов. Язык мог скрывать истину, но тишина и глаза — никогда. Мастер чуть оттолкнул его, чтобы поймать этот взгляд. — Что же, я могу сам это сделать, — сказал он решительно. — Это заставит вас вместе с ней вечно страдать. Не гонись по следам уходящего, — предостерёг Воланд. — Значит, ты хочешь спасти нас. — Твоя жизнь ещё не окончена, — Воланд ему не ответил. Он только ещё раз скользнул рукой к сердцу, которое билось отчётливо и учащённо. — Всё сбудется так, как в романе. — Я… — Всё будет правильно, — дьявол исчез, как возник, ярким всполохом молнии и утонувшим в ней: — Не сомневайся. Но, даже исчезнув, он видел, как мастер шагнул вперёд, к самому краю, как долго цеплялся за что-то невидимое в голове и как, сдавшись, остался на этом балконе, который делил и с соседом Иваном Бездомным, и с князем тьмы, снова желавшим зла и сотворившим благое, и даже с прощённым в ночь на воскресенье пятым прокуратором Иудеи, всадником Понтием Пилатом.***
Грозу унесло без следа, и, когда трое путников смогли увидеть фигуру в хитоне и выпачканную в глине, мрачную, чернобородую, над Москвой аркой стояла бескрайняя радуга. Воланд, не став медлить, двинулся ближе, позвав за собой Маргариту и мастера; свита его оставалась вдали, на другом конце леса, им нечего было здесь делать. Луна изменила их всех, обнажив колдовство и обманы, которые разом исчезли. Сам Воланд казался теперь совсем немногословным и мрачным, но, может быть, виной тому была тяжесть на сердце. Он молча подвёл пару верных возлюбленных, умерших на земле так, как и было предписано, к тому, кто встретил их на кромке леса, на стыке рассвета и тьмы, на границе, куда дьявол, больше не будучи ангелом, не мог проникнуть. Их встретил просивший за них — тот же Левий Матвей, и все трое узнали его. — Ваш роман прочитали, — сказал он, но мастер не то не расслышал, не то слушал только вполуха, а сам находился не здесь и не с ними. — Вас ждут те, о ком вы писали, и те, кто открыл вам путь к вечному раю. Вы будете гулять в цветущих садах и уже никогда не увидите ночи, услышите самую светлую и совершенную музыку. Мастер смотрел назад, думая о поздней осени, о неоконченной рукописи, вечерах, алкоголе, герое Пилате и тысяче прочих вещей, бесконечно далёких от рая; он думал о так и не сделанном шаге и собственной фразе, которую сказал в романе Га-Ноцри, что трусость — один из страшнейших, а может быть, и самый тяжкий порок. Мастер думал о том, что мессир ему лгал и что это прощание — самое грустное, что он когда-либо пережил. Но спустя миг Маргарита взяла его за руку. Воланд уже отступил и теперь вот-вот должен был скрыться. — Так значит, туда? — указала она впереди себя, где начинал литься свет. Это было похоже на чистое солнце, но только разбитое вдребезги. — Что же вы? — тихо вторил ей мессир, остававшийся поодаль, но наблюдавший за ними. Он сам позвал мастера, точно бы оцепеневшего перед вратами, невидимыми для таких, как они двое, смертных. — Не медлите. Тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит. Секунду спустя крепко соединённые руки разжались. Та фраза, которая предназначалась для мастера и Маргариты, как будто нарушила что-то внутри того, кто написал её, и пробудила от сна и смирения. Он притянул Марго ближе и поцеловал её в лоб. — Ступай первая и постарайся простить меня. Если мне суждено вечно страдать, то пускай так и будет. Однако всё сбудется так, как в романе, который пишу только я. Потрясённый неслышимый вздох растворился в беззвучии, скрывшем из виду и свет, и прекрасный невыбранный путь, и прекрасную душу Марго, заслужившую вечность, которую ей предложили. Но мастер искал другой вечности. Он обернулся. — Вы правы, — ответил, как будто продолжив беседу, прервавшуюся, но важнее которой не знал. — Тот, кто любит, должен разделить участь того, кого любит, даже в том случае, если это значит последовать за ним в ад. Я писал о тебе, для тебя, какой к чёрту рай, скажи на милость? Едва ли дождавшись ответа, он подступил ближе, коснулся холодной щеки — и почти отшатнулся, когда Воланд поднял глаза, заблестевшие и неподдельно горящие, как никогда прежде. Мастер качнулся вперёд по наитию и наконец-то почувствовал, что отыскал — и едва навсегда не утратил — свой собственный свет. А затем рассмеялся, легко, не таясь, когда вдруг понял, что лишил дьявола речи своим безрассудным единственным выбором. Мог ли он выбрать иначе? Похоже, что он был безумцем, однако счастливым безумцем, что стоило всех в мире благословенных несчастий. — Я должен закончить роман по-другому, — сказал он с улыбкой. — Я перепишу его снова. И Воланд склонился, прильнул к его тёплым ладоням губами, как к рукописи, в молчаливом признании, в сотне несказанных слов и вещей. От расползшейся тьмы не осталось и тени; луна заливала окрестности ласковым зеленоватым свечением. Вскоре они вместе двинулись в другую сторону, против уже недоступного рая с его вечным светом и музыкой сфер, и теперь мастер очень отчётливо чувствовал, как с каждым шагом вперёд становился свободен, свободен, как не был ни разу при жизни; свободен настолько, как освобождённый им сын короля-звездочёта, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат.