...лик священный Живою кистью окончал: Своим искусством восхищенный, Он пред картиною упал! М. Лермонтов. Поэт
Дремотная нега слетела мгновенно: голова была пуста. Обычно он просыпался под неумолчный гул разноголосицы – роман никогда не прекращал звучать, и под утро сознание уподоблялось митингующей площади, где всё и вся требовало права стать репликой на бумаге. Мастер приучил себя засыпать на час-другой, чтобы дать улечься – буре – и устояться – самому главному. Но в этот раз он не успел испугаться непривычной тишине или поглумиться над своей болезнью, так расслабляла эта немота. Он скинул жёсткий плед – кажется, во сне были перины и шёлк? Не избалованный излишествами разум наконец признался в любви к роскоши. Этот профессор скоро окончательно вытравит из него примерного, ха, коммуниста. Мастер пересёк комнату, сбил по пути стул, потянулся к позабытому Беломору, мельком глянул в окно и замер. Обернулся на пустой диван (кот опять раскромсал обивку), поднёс руки к лицу, ещё раз утвердился в безупречно-редкой трезвости – нет, он точно проснулся. Но снег – снег посреди июня?.. С другой стороны, Москве давно пора охладить пыл. Даже если так радикально. Странное ликование от катаклизма покалывало в конечностях. Минута – теперь уже покалывало от мороза, он не стал обуваться, выскочил во двор босым, как какой-нибудь толстовец, и жадно затянулся мокрым воздухом, выдыхая едкий дым. Розы обиженно прогнулись под снежными лапами – да, уже не сгодятся для блоковского венчика, прости, Христос. Маргарита расстроится... Но как же хорошо, господи! Не успел он почерпнуть снег, как послышался настойчивый стук в калитку. Окурок от неожиданности потонул в сугробе. Чертыхнувшись, Мастер на цыпочках добежал до двери, которая подалась нехотя под порошей, и расплылся в заразительной улыбке – это объявился Воланд, сверкая шальным взглядом и размахивая тростью и чёрными очками в одной руке. Шляпа его сделалась похожей на колпак Пьеро, снег оседал на кончике носа и ресницах, когда тот крутил головой и чуть ли не подпрыгивал от возбуждения. – Mon cher, les caprices de la nature! – он ввалился во двор, раскидывая снег сапогами, и закружил вокруг Мастера. Такая это была нелепая и живописная картина – раскрасневшийся солидный господин и босой полуодетый автор, напоминавший со сна вислоухого пса, и никоим образом не хозяина, готового к приёмам гостей. Они переглянулись и одновременно согнулись от смеха. Отсмеиваясь, Мастер подумал, что Воланду в его романе вполне пристало бы менять языки от крайнего оживления или нервозности. Отвечая его мыслям, Воланд похлопал по плечу и обратил на себя внимание. Он застыл в сокрушённой позе Кисы Воробьянинова, словно прося милостыню, и с насмешливыми интонациями Великого Комбинатора пропел: – ἄτης θύελλαι ζῶσι! – древнегреческий слегка выбивался из этой комедии и перекатывался магическими гласными, как в признании любовника. – συνθνῄσκουσα δὲ σποδὸς προπέμπει πίονας πλούτου πνοάς! Мастер нетерпеливо повёл подбородком, стараясь уловить знакомые слова, но Воланд уже тянул его за локоть домой и тарахтел в привычном немецком карканье.***
– Как это Вы слова друг к другу ладно подгоняете, – покачал головой Воланд, переворачивая страницу. Мастер открыл бутылку – пить с утра много поводов не нужно, – хмыкнул и без тени серьёзности бросил: – Это всё равно что хвалить висельника за прямую спину. Гость по-заговорщически подмигнул и принял протянутый бокал: – О, я понимаю. Оркестр на Титанике тоже старался не фальшивить. Вино приятно горчило, отдавая дымными нотками. – Кошмарное, должно быть, зрелище... – Можете не сомневаться. Они помолчали. Воланд заложил пальцем черновики и поднёс Мастеру огня: – А что Ваша муза? Её ждёт в романе особенное событие? – Не то слово! – Мастер затянулся папиросой и встал поднять книги, которые уронил прокравшийся сквозь стопки Бегемот. – Она получит приглашение на бал Сатаны! И после этого почти осатанеет – покрушит квартиру Латунского, как и собиралась, я её отговаривал, и явится на бал после натурального полёта по ночной Москве! Моя королева Марго. Она будет безукоризненно к месту... Пришлось оборвать себя. Вернувшись к столу, он увидел разложенные там серёжки. Те самые, что неделю назад подобрал ей после прогулки на Воробьёвых горах. Камни невесть какие, но образовали интересный узор из капелек крови. Профессор сделал виноватый вид и развёл руками. Мастер рухнул с опрокинутым лицом на стул, сгрёб серьги, пробормотал: – Что с ней? Воланд из его романа виртуозно играл на страхах и слабостях. Как бы он соблазнил Маргариту? Убедил, что спасёт её любовника? Заставил шагнуть за край, дабы её жертва не была напрасной? Воланд напротив был не более чем посредником, что и поспешил доказать – доверительно приник к столу и приглушённо заговорил: – Боюсь, сейчас она не находит себе места. – Вы виделись? – перебил Мастер. – Когда? Поэтому её не было два дня? Она здорова? Профессор отложил рукопись и смерил его внимательным взглядом. – Мы столкнулись на углу. Она была совершенно не в себе. Лицо в слезах... Я на правую руку надела перчатку с левой руки, – нахмурившись, он одёрнул себя. Мастер отрешённо подумал, что не зря лишил своего дьявола жутких познаний в русской литературе и современной поэзии, в частности. Это было бы слишком подозрительно и даже банально. – Простите, кхм. Я никогда её не встречал раньше, но узнал по Вашим описаниям. И она меня, судя по всему, тоже. Я попытался расспросить её, что случилось, но она не дала мне говорить, только всунула серьги и попросила передать, что больше так не может. Mein Freund, бедная госпожа была на грани, я ничего не мог поделать, mea cupla. – Это лишнее. Мастер смирился с её уходом заранее, готовился к нему, знал наверняка. Отчего-то Маргарита решила уйти от него именно в этот заснеженный, безумно тихий и светлый день. Хотя почему же, это напрашивалось – жизнь с чистого листа. Он неожиданно разозлился, но не на неё, а на себя, что так легко и иронично принял это. Было в этом и облегчение, что с ней всё в порядке. Хотя какой тут, к чёрту, порядок, кого он убеждает. Может быть, Воланда, который, кстати, вовсе не спешил его утешать. И всё же что-то настораживало во всей этой истории. Разве стала бы Маргарита, которую он знал, доверять такое послание незнакомцу? Неужели она не хотела увидеть его в последний раз? А та Маргарита, что он создал, – она бы сохранила серьги. Обе они не оставили бы его сегодня вот так, если даже ушли бы насовсем очень скоро. В том, что Мастер не хотел верить словам Воланда, было что-то от жестокости, которую он хотел вызвать намеренно, в пику себе и тому факту, что он не чувствовал ровным счётом ничего значительного в этом моменте. Даже стало обидно за себя. Каким получится роман, если он охладел к терновому пути? Когда человек теряет последнее, ему больше нечего бояться. Как и незачем творить. Мастеру сделалось противно от себя. В этом состоянии он становился препротивнейшим собеседником. Профессор продолжал неподвижно восседать напротив и не проявлял никакого намерения поддержать разговор или попрощаться. Несмотря на то, что они сошлись на короткой ноге, или, может быть, именно поэтому, стать теперь не радушным другом, а равнодушным студнем было вовсе не с руки. Он усмехнулся этому каламбуру с конечностями и бросил серёжки на стол – вернее, хотел бросить. Почти бросил. – Вы знаете, пожалуй, я... Боюсь, я вынужден просить меня... Порядком позабавленный таким разобранным состоянием и тем, что писатель потерялся в словах и жестах, Воланд, не дав ему договорить, накрыл кулак с зажатым украшением своей цепкой ладонью и выпалил: – Знаете, как, по-моему, поступил бы сейчас настоящий Мастер? Гневная дрожь прошила тело Мастера. Но не чужие руки были тому виной, а то, что они удерживали его. Он хотел раздавить подвески Маргариты в крошево, перемешать кровь турмалина со своей. Хотел клочками недописанного и никому теперь не нужного романа усеять весь подвал – будет жёлтый снег, а потом – просто серый. Ведь он не удержится и подожжёт всё, так? Вернее, не он, а его рукописный двойник, потому что сам он тонул в проклятом бесчувствии. Мастер осторожно отнял руку. Собеседник продолжал скрывать серьги. – Что бы сделал настоящий Мастер со всем этим? – повторил он терпеливо, но в интонациях сквозило что-то маниакальное. – Вы будете смеяться, – вздохнул хозяин со смущённым, исподлобья, взглядом. – Удивите меня. – Я чертовски проголодался, – он хотел пошутить, но вышло как-то бессильно. Две секунды мягкого фырканья, словно для разгона, – и вот по всему подвалу раскатисто переливался хохот: – О, mein lieber Meister, Вы умеете поражать! Мастер ждал, пока смех утихнет, в позе роденовского мыслителя, и задумался абсолютно не о высоком: щетина кололась. А станок вчера окончательно затупился... – Надеюсь, Вы не обвините меня в бедном воображении, – дрогнул, то ли от смеха, то ли от предвкушения, голос того, кто заправским движением фокусника раскинул перед ним руки, а на месте незадачливых серёг лежал... бутерброд? Хлеб – ржаной, шпроты – первостатейные. – Это у вас теперь принято называть деликатесом, я прав? – Вы случайно не в местных балаганах подсмотрели этот приём? Его князь тьмы, притаившийся в черновиках новой главы, таинственно ухмыльнулся и прищурился бледно-зелёным глазом. Это был вызов. Для жертвенного ритуала животное откармливали. Хочешь отвлечь человека от неизбежного – сперва накорми его. Шпротами, сосисками, – не важно, от Ялты не отвертеться. А если нужно склонить на сторону тех, кто видит мир как тлен, без примеси вечности (и человечности), – помани трюком, чудом, надеждой – один чёрт, всё будет отнято и растоптано. Этим и занимались в застенках, только в более грубой и доходчивой форме. Тот Воланд, что во плоти, затаился: ему нужно было, чтоб Мастер принял этот бесхитростный дар, доверился и запустил череду падений. А Мастера отделяла от безумия, можно сказать, именно эта обыденная вещь. Как-то так сложилось, что он редко позволял себе думать о личности и мотивах настоящего Воланда. Что не значило, что шпионство и подстрекательство исключалось из его домыслов. Просто чаще он списывал это на истощённую фантазию, нежели на всеобщую мнительность. Но странности и оговорки вцеплялись в его память, дожидались верного момента. Этот день – как средоточие ненадёжных событий. Он откинул своё расположение к Воланду, задушил одичалую меланхолию по человеку. Интуиция, как вор, подставила нож к горлу. Маска добродушного профессора блёкла, на её месте проступали нездешние черты. Воланд, не скрываясь, смотрел на него – писателя! автора! простого трудягу, но не раба – как на своё творение. Мастер осознал с мучительным досадой, что заигрался. Эта фигура – демон, бред ли, агент – обладала могуществом, которое было всегда и никогда не ощущалось. Не стоило изгонять себя из мира так надолго. – Loquere igitur, ut te videam. Он не знал, к кому или чему обращался – к своему ослабевшему разуму, а может, скрытой личине (не)приятеля. Некстати вспомнился Алоизий. Но тому до Воланда было далеко. – Я расскажу Вам сказку, mein Freund. Я знаю её от старика с высокой горы. В начале было слово, – звучало как начало анекдота, но человек напротив сидел изваянной статуей без всякого выражения. – Никто его не слышал. Но мир сохранил это слово. Всё сущее в своей основе купирует все слова, отзвучавшие в истории. Как помнит ноты дерево скрипки, как носит черты предков человек. Но парадокс вот в чём: человек говорящий не достоин слова. Он не знает ему цену. А те, кто имеют право говорить – молчат. О чём невозможно говорить, о том следует молчать, ведь так говаривал старина Витгенштейн? Куда делся масленый голос? Воланд не интонировал – скрежетал: – Моя теория, что старику не нужны соперники. Те, кто на земле и под землёй – рождённые ползать, творить не могут. И внезапно Воланд навис над столом и прошипел с негодованием: – Единицы могут уловить словесное средоточие мироздания. Избранные. И я знаю, что Вы причисляете себя к их числу. Мастер не узнавал профессора. Мессир со страниц испарялся чернильным призраком, образ дьявола сквозил прорехами и слезоточил. – Так Вы искушали Данте и Гёте, почтеннейший? Тот будто очнулся и впервые увидел, к кому обращается. Он осел и сгорбился. Мастера пробрало предчувствием, что они оба очутились в пустыне, но не одни, а под всевидящим оком. – Я пошутил, не принимайте моё балагурство близко к сердцу. Воланд, вернув себе расслабленный вид, улыбнулся. Широко, милостиво. – Это я увлёкся, mon ami, простите. – Пустяки. Я бы сказал ещё хлеще. В конце концов, это смертоносный дар – и для пророка, и для народа. "О том и речь", – подумал Воланд. А вслух сказал напоследок: – Быть или не быть – не в том сейчас вопрос. Вопрос, что сделает Мастер, когда всё пойдёт прахом. Бегемот вскочил Мастеру на колени и принюхался к бутерброду. Он протянул коту шпротину и автоматически откусил сам, погрузившись в раздумья. Хлеб отдавал горечью, а на душе было муторно.***
Той ночью Мастер выхватил во сне обрывок беседы. – Вы считаете, мессир, лёд тронулся? – Тшш, дай ему отдохнуть перед вторым раундом. – Пирожными да бутербродами его кормите, мессир! – Хлебом, мой дорогой Бегемот, хлебом! Перед погружением в забытье Мастер почувствовал на веках слабое прикосновение когтей и горячий порыв воздуха с песчинками.