«…И это, в двух словах, причина, почему вся литературная карьера Дазая Осаму может считаться побочным эффектом многих скандалов, которые пересекли — и продолжат пересекать — его жизнь». [Накахара Чуя; OM0514 — International Publishing]
— Напомни-ка, почему мы здесь? — Чтобы Чуя мог покрутить хвостом перед старпёрами. Чуя смущённо пихает плечом своего лучшего друга: — Заткнись, Альбатрос. Очевидно, Накахаре Чуе нужны друзья получше. И начать стоит с соседа. Он живёт с Альбатросом уже целую вечность за свои студенческие годы, и ему не очень нравится идея искать другого альфу-соседа по квартире в преддверии получения своей докторской степени. Однако, рыжий готов признать, что некоторые события неотвратимы, — например, Альбатрос, которого он может случайно столкнуть с лестницы Люпина за то, что тот ведёт себя как придурок. Может быть, он прихватит с собой и Пианиста с Липпманом в придачу. И для справки, он пришёл сюда вовсе не крутить хвостом. Он… ищет возможности за пределами своей зоны комфорта и, что гораздо важнее, за пределами университета. В мире, заточенным под всех остальных — влиятельных и богатых, альф и бет, — таким, как он, приходилось искать другие, более короткие пути. — Надеюсь, у них есть хороший виски, — хмыкает Липпман, постукивая указательным пальцем по своим блестящим, точно от блеска, губам и оглядываясь по сторонам. Чуя морщит нос, спускаясь по деревянной лестнице Люпина: — Это лучший бар в Гинзе, — замечает он. — И самый дорогой, — добавляет Альбатрос, — Чем тебе не угодил «Старый мир»? — У «Старого мира» нет того, что есть у «Люпина». Альбатрос цокает языком, оттягивая руками свои мешковатые штаны. — Литературное наследие, да-да, мы в курсе, — говорит он, и ирония скользит в его ответе. — Ты сказал нам это всего лишь триста раз. Липпман наклоняет голову в сторону другого альфы: — Ну. Это и богатые люди, Трос. — А, точно. Так вот почему мы здесь. Чуя делает вид, что не обращает на них внимания. Люпин был уютным — что может быть вежливым способом назвать его маленьким, но Чуя слишком очарован этим баром и его историей, что не оставило места осуждению. Чтобы описать это место, можно использовать два слова: тусклый и тёмный. Ряд стульев с пухлыми красными сиденьями обрамлял барную стойку: кожа и тёмная латунь, сочетающаяся с тёмно-коричневым декором. Даже алкоголь — целая стена напитков, возвышающаяся за двумя барменами — казалось, стекался в один успокаивающий оттенок коричневого. Здесь было тихо. Приятно. — Меня уже клонит в сон, — жалуется Альбатрос, спрыгивая с последней ступеньки. — Тебя никто не приглашал, — рычит Чуя. — Я сам себя пригласил. С драматическим закатыванием глаз Чуя решает оставить эту тему. Словно соглашаясь с Альбатросом, Липпман пожимает плечами. Он оглядывает бар в подвале, его губы поджаты в том выражении, которое Чуя научился распознавать как «не впечатлён». — И это оно? — спрашивает он. Агась. Точно не впечатлён. — Не так уж здесь и плохо, честно, — отвечает Чуя. Альбатрос кивает, убирая очки на голову: — По крайней мере, здесь не воняет мочой и гормонами, как в клубе, в котором мы были на прошлой неделе. — Сказал же, что это клёвое место. — Клёвое, — медленно повторяет Липпман. — Клёвое… довольно щедрое описание. Справедливости ради, Люпин был совершенно не похож на модные клубы, отвечающие вкусу Липпмана. Послевоенная архитектура и джазовая фоновая музыка эффектно контрастировали голливудскому гламуру и фешебельной публике, обожаемым им. Однако, Чуе нравился тягучий запах ликёра и дерева, который наполнял его ноздри, и глубокий красновато-коричневый цвет барной стойки. Бармен в чёрно-багровой униформе кивает им, когда их группа неторопливо входит в помещение. Чуя едва успевает ответить улыбкой, как Альбатрос толкает локтём ему между рёбер, заставив рыжего вздрогнуть. — Ойя, это он? Шея Чуи дёргается в направлении, указанном Альбатросом, одновременно отталкивая от себя чужую руку. Он затаил дыхание. Это не может быть он, не так рано. Тем не менее его сердце забилось в грудной клетке, а глаза начали сканировать комнату и пустые столы, останавливаясь на фигуре, искажённой за красным стаканом, и— он расслабляется. — Это Сакагучи, — выдавливает он. Альбатрос хмурится: — Выглядит скучным. — Он писатель, друг мой, — дружелюбно комментирует Липпманн, как будто его лучший друг тоже не был своего рода писателем. Как будто Сакагучи не мог их услышать. Альфа вальсирует к барной стойке, повернувшись спиной к столику Сакагучи. — И даже не из тех увлекательных, так? В отличии от маленького краша Чуи, — Чуя закатывает глаза, а Липпман улыбается — искренней улыбкой, его глаза сверкают. — Я дразню тебя, сладкий. Давай, нам всем нужно выпить. Чуя хмыкает, но следует за ним. Липпман не совсем… ошибается. Скажем так, Сакагучи Анго не был самым выдающимся литературным деятелем среди современной элиты. Его несколько публичных выступлений и ещё меньшее количество интервью создавали образ альфы-интроверта, такого типа, который едва ли стеснялся своего вторичного пола. Кроткий человек, рождённый для жёсткой роли. Все трое размещаются на стульях у стойки, не без Чуи, которому удаётся забраться на сиденье, пусть и с некоторым трудом. Он втискивается в безопасное место между своих друзей, как делал всегда, когда ему приходилось выпивать в компании альф. Альбатрос ухмыляется в его сторону, пока Липпман делает заказ на них всех. Чуя старается не съёживаться слишком уж заметно, украдкой поглядывая в сторону Сакагучи. Альфы располагали правом заказывать за своих омег, поэтому их группа по очереди делала заказы за Чую. Так было заведено, — будто омегам нужна была защита. В этом плане, люди склонны делать поспешные выводы. Бороться с этой концепцией казалось бесполезным, так что Чуя перестал тратить энергию в попытках ломать систему. Его и Флагов выгоняли из клубов за то, что они не вписывались в нормы, в конце концов, по итогу никого не волновало, что там скажут омеги. В Люпине не было ограничения по гендеру, но всё же он был известен как место сбора круга известных писателей, состоящего исключительно из альф. В нём: Кобояши, что был любимым профессором Чуи, пока тот не ушёл на пенсию и не переехал в Осаку, чтобы работать над своим последним романом; Исигуро, Мурасаки, Ода — буквально все влиятельные люди в современной литературе. …Хотя Чуя начинает задаваться вопросом, на тот ли вечер пал его выбор. В другом конце бара, Сакагучи продолжает вертеть в руках стакан с томатным соком и ничего в нём не кричит: «Я один из самых влиятельных писателей страны». Ничего в нём не кажется экстраординарным, когда он сидит один в углу в задумчивости. Если уж на то пошло, это заставляет остальных из его круга казаться практически ненастоящими. На мгновение легендарные писатели, которые считали Люпин своим домом, становятся чем-то вроде мифов: на самом деле, они не очень-то и существуют вне своих книг или случайных встреч в колонках таблоидов. Но это довольно глупая мысль, заключает Чуя, учитывая тот факт, что он встречался с Сакуноскэ Одой ранее на этой неделе. Они даже обменялись парой слов после лекции Оды в качестве гостя. Альфа даже мягко фыркнул, читая анализ Чуи, и он определённо точно был настоящим, а омега определённо-точно-себя-накручивает. Он старается расслабиться и сосредоточиться на своих друзьях. Ему нужно сохранять хладнокровие, если он хочет найти в себе смелость проникнуть в самые известные литературные круги. Боже, даже просто поговорить с его любимыми авторами стоило бы всех его усилий. Однако, у него есть не так уж много попыток. Если он будет появляться в Люпине часто, это очень быстро может стать криповым, особенно для незанятого омеги, альфы-байкера и ещё одного альфы, который вёл себя так, будто мог подхватить сыпь, просто прикоснувшись к бокалу. Ему нужно, чтобы сегодня всё прошло хорошо. — Чуя, — Альбатрос бесцеремонно пинает его по лодыжке. — Просыпайся. — Ха? — Ты уставился в очки Дока. — Бля, — бубнит Чуя себе под нос, быстро поворачиваясь лицом к бару. — И твоё вино здесь, лапуль, — Липпман ставит перед омегой бокал до краёв наполненный красной жидкостью. Вино раскачивается в нём, приятно густое и сияющее багровым в тусклом свете бара. — Выпей. От нервов. Чуя хмурится, поглаживая пальцами стекло бокала почти в защитной манере. — Я не нервничаю. — Да, дорогуша. Ты не нервничаешь. — Я клянусь. — Потерпи, — подаёт голос Липпман. — Всё будет в порядке. Они скоро будут здесь. Чуя бросает в его сторону благодарную улыбку. С этим обнадёживающим тоном в голосе и реальным эмоциональным интеллектом, — в отличие от других альф; чёрт, в отличии от каждого дерьмого парня, с которым встречался Чуя — Липпман был костяком Флагов. Он был их бьющимся, сочувствующим сердцем. Альбатрос же… — Опять же, почему мы так уверены, что этот тип Чуи будет здесь? Альбатрос воплощал собой хаотично-нейтральный образ, и Чуе иногда хотелось ударить его по глупому лицу. Ласково. Чуя рассеянно пожимает плечами: — Реддит. Это был просто слух. Однако, в ходе своей лекции в качестве гостя во время занятий Чуи, Ода упоминал, что печально известному кругу «Бурайха» нравилось встречать в баре Люпин — «Клише невероятное, скажи?», тёмно-синие глаза альфы весело блестели. «Но, обещаю тебе, как только ты войдёшь, это будто другая вселенная», — вечером каждого четверга. Это был его шанс. — Может, он заболел. — Альбатрос, дорогой, постарайся не сглазить, а? — Я просто говорю, — Альбатрос пожимает плечами. — О… стойте, может, у него гон. Это было бы занимательно, раз уж с нами наш маленький лакомый кусочек. Чую передёргивает от такой возможности, отвращение поползло по его рукам. Он хотел дать толчок своей издательской карьере и, возможно, подписать контракт с литературным агентством, сделать своё имя по-настоящему известным, а не быть изнасилованным. — Даже не шути об этом, — ворчит он. Одна только мысль — осознание, что его друзья-альфы продолжали шутить об этом, полностью осознавая возможные последствия — заставляло желчь подниматься по его горлу, выжигая внутреннюю часть рта. Лицо Альбатроса помрачнело, его улыбка померкла на мгновение. — Виноват, — пробормотал он. — Прости, это было глупо, — Чуя пожимает плечами, выдавливая робкую улыбку: — Как бы то ни было, что мы вообще будем делать, когда он придёт сюда? — Мы скажем «приветик», — предлагает Липпман. У Чуи кровь стынет в жилах. — Нет! — …Нет, лапуля? — Нет, — повторяет он, скрывая румянец за щедрым глотком вина. — Я не знаю. Дай мне подумать, хорошо? Правда заключается в том, что Чуя понятия не имеет, что делать. Ему серьёзно понадобится больше алкоголя, прежде чем он сможет достойно справиться с ситуацией. Как только он напьётся, всё станет возможным. В лучшем случае, омега соберется с силами и храбро поприветствует Оду и спросит нового литературного гиганта, не помнит ли он его, как-там-его-зовут, студента-издателя из Токийского университета. Если повезёт, он занервничает раньше, чем попросит представить себя друзьям Оды, и никто никогда не услышит о том случае, когда глупый омега попросил членов Бурайхи прочитать его работы. Матерь божья, что за клоун. — Напомни, как там звали того парня? — Ода? Альбатрос разочарованно надувает щёки. — Нет, нет, другого. Что же касается наихудшего сценария, то у него есть имя. Его звали— — Дазай. Основатель литературной премии и стипендии? — голос Липпмана чуть не заставил душу Чуи уйти в пятки. У него такое чувство, что альфа прокричал это чёртово имя так, что весь город услышал. — Бог ты мой, Трос, ты такой невежда. Допив оставшееся вино одним махом, Чуя останавливает баристу, размахивая своим пустым бокалом. Ему определённо нужно быть пьянее. Альбатрос может смеяться сколько душе угодно, омега не собирается губить себя и своё издательское будущее, будучи трезвым. Липпман хлопает его по спине, прежде чем у Чуи появляется шанс дать заднюю и предложить свалить нахер из Люпина, пока он единолично не разрушил своё будущее. — Всё будет хорошо, любовь моя. Ты великий импровизатор, найдёшь оправдание. — Он ужасный импровизатор, — отзывается Альбатрос, делая глоток пива. — Вы оба. Особенно, когда пьяны. — Поэтому ты такой чрезвычайно полезный, хм? Альфа пожимает плечами на замечание Липпмана, его светлая коса качнулась за его спиной. — Я никогда не говорил, что стану помогать. Чуя усмехается, закрывая глаза. Боже, почему. Он любит Флагов, правда любит, но потом они начинают подтрунивать, и без Пианиста, который держал бы их в узде, они начинают спорить как дети. У него нет сил, чтобы попросить их остановиться. Он едва находит в себе силы даже пробормотать «спасибо», пока бармен наполняет его бокал вином. Вероятно, они выглядят как банда чудиков или фанатов. Наверняка Сакагучи понял, что они странные, новенькие, и написал своим друзьям, чтобы они не приходили, предложив им пойти куда-нибудь ещё. Наверняка Чуя всю ночь паниковал из-за фантазии, которой никогда не суждено сбыться, и… — Анго~! Блядь. Видимо, нет. Мозг Чуи едва улавливает болтовню, имена, всплывающие в разговоре: «Одасаку-кун, Дазай-кун. Рад вас видеть. Я занял вам места». В реальности голос Дазая Осаму звучит абсолютно так же, как представлял себе Чуя, и в то же время совершенно иначе. Всё его тело напряглось, а рука сжалась вокруг наполненного бокала. Рядом с ним, к его ужасу, присвистнул Липпман. — Беру свои слова обратно, — полушёпотом сказал он. — Это прекрасное место. Чуя сдавленно усмехается почти что против своей воли. Ода был красив, но не было секретом, что Дазай был очаровательным — до безобразия, оставаясь человеком, который также обладал богатством, острым умом и литературными способностями самого Бога. Однако рыжий не ожидал, что тот покажется… знакомым. В его неповторимом запахе смешались хлопок, бурбон и новая бумага. Он подавлял запах каждого другого альфы в баре, заглушая их, изолируя Чую в безопасном уголке и укутывая его. Как объятие, как невидимое одеяло. Безопасное место, которое Чуя никогда и не искал, тот тип дома, который сам находит тебя в нужное время. И всё же, не внешность была самой впечатляющей вещью в Дазае Осаму. Даже издалека, даже не зная его, казалось очевидным, что тот был несчастен. Выдохнув после того как он, такое чувство, не дышал целую вечность, Чуя притворяется, что сосредотачивается на своём напитке, ненавидя обоих своих друзей за то, как те продолжают бросать быстрые взгляды на двух мужчин, которые подошли к столику Анго. — Чуя, у тебя есть моё разрешение покрутить хвостом перед этими ребятами, — прошептал Альбатрос, поднимая свой бокал в немом тосте. И вот опять. Устал ли он, что его его желание быть успешным путали с влечением? Определённо. Собирался ли он сотрясать воздух повторяя это Альбатросу в сотый раз? Не-а. — Я тебя убью, — шипит Чуя, касаясь губами края стакана. — Я твой лучший друг! — Я напишу панегирик в твою честь. — Вы только посмотрите на него. Кто бы мог подумать, что эта задница выиграла приз Нобуко в 20 лет, — отмечает Липпман. — Это нечто. Чуя слегка измученно вздыхает. Эти два ублюдка хотят сосредоточиться не на том? Замечательно. Он может это устроить. На самом деле, он не мог дождаться, чтобы сделать это. — Теперь ты мне веришь? Липпман улыбается рыжему, его глаза светятся весельем, и они сталкиваются друг с другом плечами. — Любимый, я всегда тебе верю. Чуя выгибает бровь, и смех его друзей разносится по всему бару, заглушая меланхоличную джазовую музыку — почти заглушая присутствие всех остальных в том же помещении. Омега не знает, из-за шума и голосов ли это или из-за его нервозности, но он чувствует, как пара глаз рисует узоры на его затылке. Даже сквозь пряди его длинных рыжих волос, неизвестный взгляд, такое ощущение, блуждает по его коже. Он очевидно невротик и имеет склонность остро реагировать, но что, если это не так? Когда рыжий осмеливается оглянуться через плечо, он встречает пару тёмно-синих знакомых глаз, смотрящих прямо на него. — Накахара? — услышит он. Его сердце останавливается, — Накахара Чуя-кун? Оба, и Альбатрос, и Липпман, замирают. Целый город, вся вселенная, казалось, остановились, глядя в сторону омеги. И Чуя… Чуя предполагает, что вот-вот умрёт прямо здесь и сейчас, с голосом Оды Сакуноскэ всё ещё эхом отдающимся в его мозгу. Прежде чем он успевает это осознать, он машет в ответ, склонив голову в вежливом знаке подтверждения. Ну, чёрт. — Ты знаешь этих детей, Одасаку? — спрашивает Дазай, выглядывая из-за Оды. Несмотря на тот факт, что он с лёгкостью превышает метр восемьдесят в росте, рядом с этим мужчиной даже Дазай кажется комично низким. Чуя поджимает губы. Он до сих пор чувствует, что взгляд альфы давит исключительно на него. Янтарный, медово-густой, с каплей красного. Ода Сакуноскэ пожимает своими широкими плечами, от чего его бордовая рубашка идёт изломами. — Чуя-кун, так? — Чуя застенчиво кивает, его лицо горит. — Приятно снова тебя встретить. Боже, это прозвучало искренне. Ода Сакуноскэ был одним из самых человечных людей, которых Чуя встречал в своей академической жизни — несмотря на его вторичный пол. Неоспоримое доказательство, что альфы тоже могут быть педагогами. Альфа с улыбкой поворачивается к Дазаю и Анго, звуча действительно радостно, когда объясняет: «На прошлой неделе я был на занятиях у Чуи-куна». Губы Чуи растягиваются в улыбке, подтверждая слова альфы. Боже, он не ожидал что Ода-мать-его-Сакуноскэ запомнил… ну, его. — Тебе и твоим друзьям нравится это место? Липпман поднимает свой бокал. — Великолепная выпивка, — говорит он. — Выпивка здесь действительно неплохая, — соглашается Ода. — Она неплохая, пока кое-кто не решился пить суп, — добавляет Дазай, которого прекрасно слышно даже за его фальшивым кашлем. К чести Сакагучи, он даже не дрогнул — наоборот, отхлебнул ещё немного томатного сока и одобрительно причмокнул. Ода также игнорирует своего друга, пока его глаза осматривают трёх ребят перед ним. Затем на его лице появляется лёгкая улыбка. — Вы впервые здесь? Можете присоединиться к нашему столику, если хотите. Он сказал это с теплотой, Ода Сакуноскэ был тем самым теплом, которое напоминает Чуе тепло от свечи зимними ночами. Оно не было взрывоопасным, и не обжигало как настоящий огонь — оно было интимным и приветливым, и обладало способностью успокаивать людей вокруг. — Определённо, — протягивает Дазай, низко, абсолютно противоположно согревающей доброте Оды. — Мы не укусим. По спине Чуе пробежал холодок. Он выглядит как олень в свете фар, и его это бесит. Укусим. Интересное выражение. — Всё в порядке, — вмешивается Анго со своего места. — Это будет хорошей альтернативой обычным фанаткам Дазай-куна. Чуя почти давится своим вином. Липпман небрежно хлопает его по спине, одарив группу очаровательной улыбкой, извиняясь за поведение своего друга, когда они все перемещаются к столику Анго в углу. — Отлично, — говорит Одасаку. Отлично, отзывается эхом в голове Чуи.—
— Конечно, я помню. Задания, которые мы делали на парах у Чуи-куна трудно забыть. Вообще-то, я уже упоминал об этом Дазай-куну, — Дазай оживляется от комментария Оды, внезапно заинтересовавшись, словно говоря: «о, так это он», а Анго выгибает бровь. — Чуя-кун мастерски разнёс работу Дазай-куна в пух и прах. Ох, бля. Чуя прячет лицо в скрещенных руках, лежащих на столе. Ода запомнил и это. Внезапно, и без того маленький квадратный стол становится совсем крошечным. В тишине, рыжий проклинает себя за свою попытку казаться гениальным рядом с Одой, сосредоточив своё задание на разрушении всей литературной карьеры Дазая Осаму; он определённо не думал, что альфа когда-нибудь снова заговорит об этом. Особенно перед самим Дазаем Осаму. Уголки губ Дазая приподнимаются. — Да ладно? — протягивает он и поворачивает свой стакан с виски под углом, будто собираясь произнести издевательский тост. — Кажется, мне следует остерегаться омеги. Чуя хмурится. — Какие-то проблемы? Улыбка Дазая не дрогнула. — Обычно нет, — отвечает он. — Не часто встречаю таких, как ты, которые умеют думать. В том, как Дазай сказал это, было своеобразное веселье, которое заставило Чую захотеть задушить его и в сексуальном, и «я-хочу-чтобы-ты-заткнулся» плане. Грани между этими двумя инстинктами ужасно расплывались когда речь шла о людях, как Дазай. А теперь стоит уточнить следующее: у Чуи есть пунктик на людей, которых можно описать как ходячий красный флаг. Да даже группа его друзей называют себя Флаги, ради всего святого. К счастью, Альбатрос спасает его прежде, чем Чуя говорит что-то, о чём бы потом жалел, или что-то очень грубое или очень отчаянное. Наверное, если бы он постарался, он бы мог это совместить. — Чуя единственный омега на своём факультете. Анго моргает, широко распахнув глаза за стёклами круглых очков. — Поздравляю. — Ничего особенного, — тихо ворчит Чуя, прячась за бокалом. Вино, фруктовое и комнатной температуры, увлажняет его губы. Он до сих пор не научился принимать похвалу, и у него такое предчувствие, что никогда и не научится. — Это потому что налоги для нас выше и всё такое. — А-а, точно, — кивает Липпман. — Спасибо, что напомнил нам, смертным, что ты также работаешь на двух работах, чтобы оплатить свою учёбу. Странный флекс, но ладно. — Заткнись. — Чуя-кун— Чуя предпринимает попытку утонуть в бокале, надеясь чудом скрыть румянец, расползающийся по его щекам. Однако, он не может сказать Оде, чтобы тот тоже заткнулся. — У Чуи всё в порядке, — рычит он в свою защиту. Ода кивает. — Чуя, ты правда очень даже отличился, — говорит он без тени насмешки на лице. — Признай это. И я уверен, что Дазай-кун может узнать кое-что новое из твоего анализа. Чуя не отвечает, слишком сосредоточившись на том, чтобы кусать нижнюю губу и игнорировать напряжённый взгляд Дазая. Он представляет, что альфа может захотеть публично разорвать его на куски за критику своей работы, и, внезапно, Чуя уже не очень-то и возражает, если альфы будут смотреть на него как на лакомый кусочек, если другим вариантом будет то, что один из них будет смотреть на него таким взглядом, будто собирался убить его, пока он спит. — Чуя самый умный из Флагов, — дружелюбно добавляет Липпман. — Хоть он таким и не выглядит. Омега пытается пнуть его под столом в отместку, но вместо этого попадает по Альбатросу. Его друг пинает его в ответ в два раза сильнее. Он также уверен, что Дазай замечает их обмен любезностями, но Липпман действует быстрее, подавшись вперёд с чарующей, привлекающей к себе внимание, улыбкой. — Значит, наш дорогой Чуя хорошо выступил, Ода-сан? Ода кивает. — Ещё он получил 100 баллов за эту работу. — Чуя! — завопил Альбатрос. — Чуя должен платить за ужин каждый раз, когда он получает высокую оценку. — А это постоянно, — вмешивается Альбатрос.— Читер. Плати. Сморщив нос, Чуя показывает ему средний палец. Он предполагает, что единственная сотня, которую он получит в будущем, — это сотня ударов ножом от Дазая Осаму и от его израненного эго альфы с большим членом. — А это не ты назвал мою карьеру побочным эффектом скандалов? — вмешивается Дазай, отравляя каждое своё слово. По Чуе пробежалась лёгкая дрожь, но он поднимает на него взгляд в ответ. Он невинно моргает, изображая спокойствие. — А я не прав? Когда хватка пальцев Дазая вокруг бокала ослабла, его карие глаза сузились, а губы сжались, рыжий почувствовал себя сильным, более могущественным, чем когда-либо в своей жизни. — Подождите, — перебивает его Липпман, хлопнув в ладоши. — Мы сходим за добавкой и вернёмся. Я не переживу происходящее трезвым. Чуя фыркает, ненавидя саму мысль сдвинуться со своего с трудом заработанного места и переключением внимание на себя, но рука Альбатроса хватает его за предплечье и практически тащит прочь. «Если уж я и должен ходить с мишенью на лбу, по крайней мере, позволь мне уйти и никогда больше не возвращаться», умоляют его глаза, но, по понятным причинам, он не может сказать это в лицо Дазаю. Вместо этого он лишь слабо вздыхает. Может, он даже попробует «Московского мула». Ода-сан его расхваливал, а верить ему всегда было лучшим решением. Он всегда равнялся на Оду, даже будучи подростком. Этот человек — подающий надежды студент, стремившийся в то время получить премию Нома, — был одним из первого настоящего прочитанного Чуей, и одним из его любимых когда-либо. Если Ода сказал, что он должен признать свои заслуги, возможно, тот был прав. Может, омега может расслабиться и перестать строить из себя дурака рядом с писателями, которых он боготворил. Таким образом, он мог бы найти в себе смелость попросить Дазая не убивать его и, возможно, прочитать его стихи. Может— — О, Чуя? Омега замирает. Голос Дазая останавливает его физически, удерживая неподвижно, как рука, что сжималась бы на его запястье. Даже на расстоянии запах и присутствие альфы поглощают всё вокруг — это не нормально, но, как ни странно, так оно и есть. Что бы это ни было, Чуя не хочет, чтобы это прекращалось. Он повернулся к Дазаю. — Да? — Хочу выйти покурить, — альфа улыбается ему так остро, что Чуя боится, что его улыбка порежет его, распорет ему кожу и обнажит его колотящееся сердце. — Составишь мне компанию? Дазай ухмыляется. — Мне любопытно узнать, что такого скандального ты нашёл в моей карьере. Сглотнув, Чуя заставляет себя кивнуть. Даже если он хотел бы сказать «нет» (да и как он мог?), в тембре Дазая слышалась та самая нотка, которая делала невозможным отказать ему в чём-либо. Он звенел низкими, хриплыми нотками сладкой угрозы. Чуя не знает, почему, но какая-то часть его инстинктивно реагирует на это, прислушиваясь к звуку, желая, чтобы он предвещал что-то ещё — что-то большее. Чуя дожидается, пока Дазай наденет своё чёрное пальто в тишине, после чего следует за ним вверх по лестнице в ночь. По его мнению, на улице не так уж холодно, чтобы оправдать ношение верхней одежды, но все знали, что у Дазая была особенность — привязанность к чёрному пальто до середины бедра, которое он всегда носил как униформу или как щит. Это стало одной из визитных карточек писателя, почти столь же известной, как тоскливые названия его коротких романов. Альфа придерживает для него дверь, и Чуя ёжится, полагая, что это отличный момент для Дазая, чтобы ударить его ножом в спину и убить за то, что он маленькая осуждающая сучка. Но вместо этого ударивший в лицо свежий летний воздух заставляет его проснуться.—
Люпин занимает собой тихий переулок. Немногие знали об этом месте, но тех, кому мог бы понравиться дизайн вдохновлённый эпохой Сёва и крепкие напитки, часто отпугивали клиенты этого заведения, преимущественно альфы. По крайней мере, это определённо отпугивало омег. Дазай останавливается, как только они выходят на улицу. Его голова повёрнута в сторону самого тёмного угла аллеи, а всё тело замерло. Чуя останавливается в паре шагов позади него, вытянув шею, чтобы взглянуть в том же направлении, в котором смотрит альфа. Тишина стоит настолько жуткая, что у Чуи по спине пробежал холодок. — Ты в порядке? Дазай морщится. — Да, — он выдыхает. Глубокий вдох и выдох; и снова вдох, — Да, — выдох. — Мне показалось, что я кого-то видел. Чуя фыркает. — Не слишком ли рано для галлюцинаций? …Что ж. Альбатрос сказал бы, что для галлюцинаций никогда не бывает слишком рано, но это было до того, как Чуя наложил вето на его маленькое выращивание грибов в их общей гостиной. Дазай мотает головой, вытаскивая из кармана пальто пачку сигарет и зажигалку. — Меня преследует много призраков, Чуя-кун, — он улыбается — ядовито-сладко, глаза окрасились в тёмно-красный под мягким, холодным ореолом уличных фонарей. Чуя закатывает глаза. — Ну да, и это совершенно не отстойно. Дазай не отвечает, слишком занятый тем, чтобы поднести сигарету к своим губам и поджечь её. Боже, Чуя уже забыл, как альфы всё время ведут себя по-дурацки самоуверенно — особенно, если перед их домом стоит очередь из бет и омег. Особенно, если они выглядят вот так, а ещё получают достаточно денег, чтобы обеспечить своей паре экономическую стабильность, требуемую обществом. Омега подозревал, даже надеялся, что кто-то с такой властью заставлять мир вращаться вокруг себя и ломать человеческие души лишь с помощью слов будет… другим. Более чутким. Судя по всему, ему стоит отказаться от этой догадки. Дазай хмыкает и передаёт ему сигарету. — Ты не веришь в призраков? — У меня есть поводы для беспокойств и похуже, — отвечает омега, зажимая губами сигарету. Ему не нравится игривый тон в голосе Дазая — он не понимает, смеётся ли тот вместе с ним или над ним. — Призраков не существует. Дазай одно мгновение не сводит с него взгляда, почти ожидая, что он передумает, но затем вздыхает и подносит вторую сигарету к своим губам. Он засовывает пачку сигарет обратно в карман и оборачивает пальцы вокруг огня, чтобы прикурить изогнутый кончик сигареты. Хотя бы перед самим собой, Чуя может признаться, что следит за этим процессом со чересчур большим интересом. (Это не его вина, это всё Дазай и его сексуальные пальцы. Впрочем, это абсолютно ничего не значит. Ему всегда нравились красивые мужские руки.) — Мы могли бы её поделить, — предлагает Чуя. Дазай однобоко ухмыляется. — Это подразумевало бы прикосновения. Ты не хочешь, чтобы я был слишком близко к тебе, Чуя. Но действительно ли он не хочет? — Да, точно, — всё же говорит он. Он всё равно на всякий случай делает шаг назад от мужчины. Вернуться назад, пропахнув слишком сильно альфой с репутацией Дазая не было бы безопасно или разумно. Люди могут неверно истолковать самое безобидное общение, даже такое невинное, как совместное курение. Люди постоянно всё не так понимают. Но затем Дазай бросает на него взгляд, почти пытаясь прочитать реакцию Чуи, и в голове омеги всплывает старая цитата. Она поразительно ясная, и, всё же, смазанная временем, когда он пытается вспомнить больше, чем только это предложение. «Меня, безобразно пугливого, заглядывающего в глаза каждого встречного, чтобы уловить его настроение, меня, напрочь потерявшего способность верить людям.» Чуе всегда нравится этот отрывок, то, как своеобразно обаяние главного героя перетекало в жалкий страх перед неизвестностью. Строчки должны были описывать главного героя произведения Дазая. Вместо этого, Чуя замечает, что оно с жестокой точностью подходит самому альфе. — Так ты хочешь стать издателем? — спрашивает Дазай, прервав его размышления. Чуя делает первую затяжку, дым наполняет его лёгкие, пока он обдумывает, насколько честным он хочет быть. — Это всего лишь университетский курс. Вообще, я всегда хотел работать с поэзией. Дазай, возможно, впервые смотрит на него по-настоящему. Не как на сочный стейк, который предлагается альфа-населению Токио, не как на маленькую миленькую омегу, которая пытается играть в большой лиге, а как на человека. Даже, можно сказать, как на равного. — Ты пишешь? — Ага, — он пожимает плечами, пренебрежительно. — Временами. — Дашь мне свою электронную почту или номер телефона? Сердце Чуи делает кувырок, хоть он и прячет улыбку за длинной затяжкой. Пошутил ли он? — Зачем? — Око за око, это справедливо. Если ты, конечно, хочешь поделиться своей работой, — отвечает Дазай так, будто это что-то значит, будто слова нацарапанные на листе после кошмара значили для него так же много, как они значили для Чуи. Он открыл было рот, но альфа пожал плечами — почти извиняясь. — Я не эксперт в поэзии, но— — Почту за честь. — Хорошо, — бормочет Дазай. — Хорошо. Найди меня перед тем, как уходить, обменяемся номерами. Он затягивается, в блаженном неведении о буре, бушующей в груди Чуи при мысли о том, что в его телефоне будет номер Дазая. — Почему тогда издательство? Выглядит как довольно окольный путь попасть в поэзию. Чуя слегка хмурится. — Поэзией не заплатишь за аренду, так что я выбрал второй лучший вариант. — Издательство тоже не звучит как безопасный вариант, — парирует Дазай. Это правда, но жить омегой в мире, построенном для всех остальных, было ёбаной шуткой. Потому что, когда Чуя понял, что никогда не станет тем, кем хотел, он решил, что всё равно выберет следующую лучшую, амбициозную альтернативу. Потому что он влюбился в книги, в то время как никто другой, казалось, не хотел обращаться к его душе и утолять его одиночество, поскольку становилось всё яснее и яснее, что немногие утруждали себя тем, чтобы по-настоящему узнать его. Но всё это слишком личное, и, бля, он ни за что не хочет показаться неудачником перед самым молодым обладателем приза Нобуко в грёбаной истории, так что… — Я люблю книги, — отвечает он. — И мне сказали, что я лажу с людьми. Я рискнул. Дазай мычит вокруг фильтра, покачав головой в знак согласия. — Ну да. И твой альфа-бойфр— — Друг, — поправляет его Чуя. Он огрызался каждый раз, когда кто-то принимал Альбатроса за его парня только потому, что они жили вместе, но смягчается, объясняя: — Он мой лучший друг. Мы просто живём вместе. Альфа кивает, его янтарные глаза засияли, когда он услышал это. — Прощу прощения, лучший друг. В любом случае, арендная плата не такая большая, когда делится на двоих? — Мы в Токио, — пожимает плечами Чуя. — Аренда всегда неебически большая. Но всё окей, у меня есть подработки. — Писательство? Чуя заливается смехом. — Если бы. Это вышло горько, и рыжему хотелось бы, чтобы у него был не вдающийся в подробности и не смущающий способ объяснить свою работу и то, почему он её ненавидит. Но как можно сказать, «нет, эй, я сплю с альфами за деньги, пожалуйста, отнеситесь ко мне серьёзно, даже если я проститутка? Я чист, клянусь». Как ему объяснить, почему он ненавидит мир, где он должен был постоянно получать удовольствие от прикосновений, и где реальность искажалась до такой степени, что люди считали, что единственная ценность человека заключается в том, насколько хорошо он принимает узел и умоляет о том, чтобы его повязали? Ему хочется объяснить, почему он хочет это изменить, хотя бы для себя, но он не может подобрать слов. Но тишина оседает между ними, как пыль, и Дазай рассеянно стряхивает пепел от сигареты на тротуар, а Чуя ничего не говорит, потому что ни один альфа никогда не поймёт. — Должен признать, Одасаку упоминал о тебе, — подаёт голос Дазай, слегка пожав плечами. Чуя хмыкает. — Он сказал, что ты производишь впечатление, но я не обратил на него внимания. У Одасаку нежное сердце, и он быстро привязывается. Но то, что я вижу сейчас… — его голос обрывается, и Чуя ждёт, слегка наклонившись вперёд, привязанный к Дазаю этой затянувшейся, тяжёлой паузой. — Он прав. Ты умный, Чуя. Какая-то часть рыжего увядает от этого комментария. За пределами разумного, он ожидал чего-то другого, хотя даже не знает, чего. Он подозревает, что в любом случае был бы разочарован. Но затем губы Дазая растягиваются, раскрывшись в волчьей ухмылке. — Как минимум, для омеги. — Ну, тогда иди нахуй. …Ой. Чуя распахивает глаза, а Дазай перевёл на него взгляд в ответ. Он только что— оскорбил своего любимого автора? Бля. Окей. Это не было запланировано. М-да, и ведь только что сказал же, что охуенно ладит с людьми, пиздец! Он смотрит в ужасе, его веки болят от того, как он отказывается моргать, ища любые следы гнева или обиды на лице альфы — всё, что могло бы выдать, насколько он попал после этого трюка и глупого, дерьмового анализа, который так сильно понравился Оде. Однако вместо этого Дазай рассмеялся. Смех этот ни душевный, ни насыщенный — это едва сдерживаемый смешок, от которого у мужчины трясутся плечи и скривились губы, — но он всё равно звучит несправедливо привлекательно. Это редкое зрелище, и анэ-сан всегда говорила, что «бесподобная красота заключается в редкости». Вся нервная система Чуи тает при виде этого. — Как я и сказал: умный, — заключает Дазай. Он быстрым движением швыряет сигарету на землю. — Увидимся внутри, чиби. Чуе требуется тридцать добрых секунд, чтобы переварить эту беседу. Он стоит один в переулке, пепел от сигареты струится между его указательным и средним пальцами, а нежный воздух ранней осени окутывает его, и он чувствует себя так, будто только что сдал какой-то тест. Один из самых известных писателей в современной литературе захотел прочитать его произведения. Он попросил его номер. Они курили вместе. Эхо от Гиндзы доносится до него издалека, и Чуя чувствует себя лёгким, отрешённым и погружённым под воду. Подшитый край пальто Дазая уже исчез за дверью, ведущей в Люпин, как вдруг омега понимает, что Дазай Осаму — Дазай Осаму — назвал его маленьким.-
Накахара Чуя пах странно. Он сладкий для омеги-парня: капля ванили с оттенками мяты и никотина. Он не использует блокаторы запаха, пусть Дазай и никак не может понять, почему немеченный омега стал бы так рисковать. Более того, на нём не слышны запахи двух его друзей-альф, хотя должны. Без них он беззащитен против других альф. Будто рыжий ждёт чего-то — кого-то — созданного только для него, который пометит его, чтобы сбалансировать сладость в его запахе. Это заставляет Дазая хотеть узнать больше о Чуе: его мечтах, секретах, мягкости его кожи, о его низких звуках, когда он мурлычет. Потому что Накахара Чуя появился из ниоткуда и вёл себя иначе, чем любой другой омега, которого Дазай до этого встречал, потому что он свирепый, забавный и такой красивый, что у него болит сердце, и потому что что-то не так. Но его запах, интенсивный след от него — это было странно, даже тревожно. — Призраков не существует, — сказал тогда Чуя. Дазай мысленно делает пометку, его пальцы дрожат от нужны в ещё одном стакане выпивки или в бумаге и ручке, чтобы нацарапать несколько предложений о том, как часто красота сочетается с изобретательностью. Призраков действительно не существует. Дазай может поручиться за это, когда тень Мичико следует за ним повсюду, надвигающееся предзнаменование, неважно каким трезвым он пытается быть. Бывшая жена преследует его, а мёртвая охотится за ним, да? Потрясающе. Дазай мало что может сделать касаемо своей бывшей жены, но, очевидно, его лекарства перестали работать должным образом, если он продолжает думать, что видел Мичико уголком своего периферийного зрения. И он устал видеть её, всё ещё, спустя год. Он истощён. Когда он садится обратно за столик рядом с Одасаку, щебеча, скучали ли по нему его дорогие друзья, и, мысленно поблагодарив всех богов за то, что друзья Чуи вернулись к бару, Дазай обнаруживает, что осуждение омрачило лица его лучших друзей. — Что? — Дазай, — протягивает Ода. — Что? — повторяет он, положив руку на сердце. — Не смотри на меня так, будто я большой злой волк, Одасаку—! — Ты пускаешь слюни на стол, — говорит Анго, запивая свой комментарий томатным соком. — Сказал парень, который пьёт суп. — В последний раз говорю, томатный сок вполне респектабельный напиток. Дазай ребячески надувает губы. — Суп, — повторяет он, заработав в ответ лишь усталый вздох. — И, если хочешь знать, Чуя-кун в некотором роде интересный и к тому же поэт. У меня абсолютно невинный научный интерес. Ох, он бы хотел. Хотел бы не заметить, как притяжение столкнуло его с Накахарой Чуей в тот момент когда они, к несчастью, оказались в Люпине в один и тот же день, в одно и то же время. Он хотел бы, чтобы его тело не резонировало от присутствия Чуи, его голоса — его запаха, его по-глупому резкого запаха. Но это было только страстным желанием одинокого альфы, глупой мечтой. Анго вздыхает. — Конечно. Потому что ты так заинтересован в поэзии, да? Дазай бросает быстрый взгляд на друзей Чуи у бара, прежде чем надуться. — Аккуратнее, я профессионал. Я очень заинтересован. — Дазай-кун, мы просто хотим убедиться, что ты не сделаешь ничего неподобающего, — говорит Одасаку, всего чуть более терпеливо. Дазай хмурится, хотя и знает, насколько сильно он может испытывать судьбу со своими старыми друзьями; у него не так много людей, которым он доверяет, но это означает только то, что он знает остальных, как свои пять пальцев. Он знает, и ему много раз говорили, что Куникида-сан устал организовывать пресс-конференции, чтобы спасти лицо Дазая — и лицо всего литературного агентства Фукудзавы. Он знает, и всё же пожимает плечами, как будто это ничего не значит. Как будто ему всё равно. — Это не моя вина, что мир обожает говорить обо мне. — Мир считает, что ты бесстыжий бабник, — парирует Анго. — Но— — И, — мужчина перебивает его, сдвинув очки на переносицу. — Они говорят, что ты не уважаешь ни омег, ни права женщин, что даже твоё литературное агентство сдалось бороться с этим заявлением. Пожалуйста, подумай об этом. — Анго, это грубо! «А ещё это правдивее, чем ты хотел бы признавать, — прозвучал голос в голове у Дазая. Ты думал, что с Мичико станет лучше? Она могла залечить твои гноящиеся раны только до определённого момента, а теперь она мертва, а ты ублюдок без прикрытия». Он отмахивается от этого, не нуждаясь в том, чтобы надоедливая совесть говорила ему, что делать. Он также изо всех сил старается игнорировать едкое молчание Одасаку. Боже, на этот раз он действительно не притронулся к тому, чего жаждал. В мире, где вещи, которые он хотел, уже исчезли — либо украдены, либо мертвы — Дазай ловит себя на том, что не против просто потворствовать им перед неизбежным концом. Но Чуя был другим. Дазай быстро переключается с этой мысли, раздражённый тем, как быстро она расцвела в его голове. Он напоминает себе, что последнее, что ему нужно после неприятного развода и мёртвой жены, это быть одержимым подражателем поэтов, которого он знал всего пять минут. Накахара Чуя действительно был единственным в своем роде и слишком хорошим для него, но Дазай не может тратить время на то, чтобы бегать хвостиком за красивым, подобно Орфею, подражателем, Полигимнией с голубыми глазами и малейшим следом святости на его усыпанной веснушками коже. Он знает поэтов — они всегда приносили неприятности. Он пил с ними, работал с ними и никогда не позволял себе любить ни одного из них. Разумеется, он не собирается начинать сейчас.