—
С тех пор, как умерла Мичико, Дазай ужинает со своими детьми раз в пару недель. Мисаки и Сатоко жили на традиционной вилле его родителей с тремя сыновьями его брата — и, когда-то, Мичико. До событий той самой ночи. Что, очевидно, было уже устаревшей информацией. Одна недавно перестроенная резиденция Цушима была достаточно большой, чтобы вместить себя поколения будущих наследников. Родители Дазая, по традиции, рассчитывали воспитать своих внуков под своей крышей. От мужчин не ожидали того, чтобы они жили со своими жёнами-омегами и детьми, но посещения поощрялись. В конце концов, никто не ожидает, что у Бунджи — штатного политика, как и их отец, — найдётся время заботиться о детях. Он путешествует между Токио и Хиросаки, в основном, следует за своей партии и служит в Национальном парламенте. Он сын Цушимы Геньэмона во всех отношениях, во всех смыслах — его отпрыск, его наследник, человек, который продолжит наследие семьи. Его первенец. С другой стороны, никто не ожидает от Шуджи, которого теперь все знают как Дазай Осаму, художника и разочарования семьи, что он будет воспитывать детей. Его освобождают от общения со своими детьми, потому что он был альфой, негодяем и бывшим алкоголиком с тяжёлым прошлым. Дазай соглашается с этим. Это нисколько не лестно для него, но достаточно удобно. Так или иначе, все дети живут с бабушкой и дедушкой, Кие, омегой-гувернанткой, и шумной толпой нянек. Дазай никогда не усомнятся в этом. Он обещает себе, что заставит себя видеться с детьми раз в неделю, как только они пойдут в среднюю школу, но сейчас… сейчас это было лучшее, что он может сделать. По крайней мере, у детей есть замена Мичико. Их направляет омега, женщина, — потому что, если вдруг нормальные люди могут быть достойно воспитаны омегой мужчиной, заменившим им мать, высший класс не одобрил бы такие тенденции. Идеальная семья должна состоять из мужчины и женщины. Альфы и омеги. Только при таком раскладе род будет гармоничен: при союзе альфы, лидера среди сильнейших, альфы с большой буквы «а», встретившего утончённое смирение тела женщины-омеги. Мичико была идеальным кандидатом. Дазай был катастрофой, но она была идеальной матерью. Боже, как детям повезло. Как повезло ему. Хотя он никогда не обманывал себя насчёт любви, Мичико была хорошей женой для него. И в глубине души, Дазай был уверен, что она была бы прекрасной парой, если бы он позволил ей. Если бы он спарился с ней. Он сглатывает, в горле пересохло, как в пустыне, и поднимает подбородок, чтобы посмотреть на дом. Внушительный особняк Цушимы возвышается над другими традиционными домами в округе, словно старый великан — спящий, но готовый поглотить его целиком своими ширмами из рисовой бумаги и лакированным деревом. Просто смотреть на дом, где он провёл большую часть своего детства, всегда вызывает у Дазая противоположные чувства. Стоя перед домом, он на мгновение подумывает вернуться к своей машине на улице и уехать. С таким же успехом он мог бы никогда не вернуться и начать всё сначала где-то в другом месте. Он всегда паркуется возле деревянных ворот дома, поэтому всегда знает, что так у него будет возможность уйти. Он нерешительно смотрит на телефон в своей руке. Он держится за это, выигрывая время, ища выход. Однако, так его и не находит. Только Одасаку из всех людей знает, как Дазай проводит каждый второй четверг месяца — и, как и ожидалось, Ода отправляет альфе шаблонное сообщение «ты справишься». Он всегда так делает. Дазай всегда ждёт этого. От: Одасаку Они всего лишь дети, Дазай. Ой. Дазай облизывает губы, потянув зубами нижнюю губу. На самом деле в этом и был подвох. Одасаку нравятся дети, с их неряшливостью, криками, мелками и странным талантом задавать самые неудобные вопросы в неподходящее время. У него был способ справляться с ними, понять их. Но Сатоко и Мисаки живут в доме, который Дазай ненавидит, хотя сам он никогда бы о них не позаботился. Их воспитывают тщательно отобранные няни из бет, и, как альфа понимает, однажды они затаят на него обиду из-за этого. Он знает это как никто другой: он сам обижался на отца и мать за то, что они никогда о нем не заботились. В итоге всё обернулось так, что он стал точь-в-точь как они. Кому: Одасаку Именно. Они дети. И Дазай подозревает, что они скучают по матери. Альфа знает, что его родители тоже были не лучшими людьми, хотя они и проявляют доброту к своим внукам; ко всем их внукам. Для Дазая стало сюрпризом обнаружить, что плохие родители могут превратиться в хороших бабушек и дедушек. Но опять же, он бы солгал, если бы сказал, что с нетерпением ждёт встречи с кем-нибудь из жителей дома. Он ненавидит своих родителей за то, что они с ним сделали. Он не любит своего брата и его тупость. Ему не нравятся его дети. Он не чувствует особой необходимости проводить с ними время, хотя и любит их. И что ещё хуже — иногда он смотрит на них и видел призрак Мичико, наблюдающей за ним. Особенно с Сатоко. У неё была свирепая воля к жизни, как у её матери, и такие же яркие глаза. Мисаки похожа на него, но Сатоко была частью Мичико, всё ещё ходившей по этой земле. Его мать всегда напоминала ему об этом. Вибрация телефона в его руке заставила альфу вздрогнуть. От: Одасаку Когда ты закончишь, я буду в Люпине с Чуей-куном и Альбатросом. Мы будем ждать тебя. Прочитав ответ, он заставляет себя сделать хотя бы один шаг в сторону дома. Дазай делает шаг за шагом мимо ворот к входной двери, молча проклиная себя в прошлом за то, что в настоящем он оказался в таком затруднительном положении. Он уже опаздывает. Они всего лишь дети, Дазай. Они были его детьми, а это означает, что они также были слишком сообразительны для их же блага. Глубоко вздохнув, он набирает ответ. Конечно, Одасаку нашёл бы это немного драматичным, но он действительно имеет это в виду. Кому: Одасаку Пристрели меня. Затем, подумав секунду, Дазай прокручивает список контактов. Его пальцы сами находят чат с Чуей, будто примагниченные. Последнее сообщение было датировано тем же утром — смайлик в виде слизняка, на который Чуя так и не ответил. Кому: Слизняк Слышал, что ты сегодня будешь в Люпине. Он едва закончил набрать и отправить сообщение, как Одасаку уже ответил. От: Одасаку Они любят тебя, Дазай. Не драматизируй. Хотя у него остались сомнения, Дазай слабо улыбается экрану. Он уже почти собирается ответить, когда дверь распахнулась, обнажив маленькую фигурку, мчащуюся в его сторону. — Папочка! Дазай вздыхает, убирая телефон. Жёлтое платье Сатоко развивается вокруг её костлявых красных колен, когда она бежит к нему, её темная чёлка хлопает по лбу и лезет в глаза. На её лице широкая улыбка, улыбка четырёхлетнего ребёнка, которого ещё не заботит мир вокруг. «Она потеряла ещё один зуб», — замечает Дазай. Она стала выше. Она выглядит счастливой. И в её свете, как он и боялся, он видит Мичико. — Привет, принцесса, — отзывается Дазай, присев на корточки и раскинув руки, приветствуя ребёнка. Она прижимается к его груди, её ноги подкашиваются, когда она падает в его объятия и позволяет своему отцу поднять её — так доверчиво, ничего, кроме слепого счастья не направляет её маленькие шаги. — Ты опоздал! — кричит она. Дазай улыбается. — Я знаю, малышка. Мне жаль. — Мисаки и Кие-сан оооочень голодные. Честно, он сомневается, что Кие проголодается в тоже время, что и дети, но он готов поспорить, что старушка подшутила над детьми. — Тогда лучше нам пойти внутрь, — мягко соглашается он. Сатоко кивает, обнимая его за шею своими маленькими ручками и прижимаясь лицом к его щеке. Она ведёт себя мило, и большинство считает её ласковым ребёнком. Это она унаследовала от своей матери. И Дазай не может не признать, что с каждым днём Сатоко превращается в точную копию Мичико. Когда он внимательно рассматривает лицо своей дочери, неся её внутрь, Дазай видит это с поразительной ясностью: её большие, оленьи, карие глаза; тёмно-чёрные пряди волос, шелковистые и послушные, даже когда они собраны в практичный пучок. Мичико любила простые прически. И это одна из причин, почему Дазай ненавидит навещать детей; он не может вынести воспоминаний. Они тяготят его, как будто призрак Мичико сидит у него на плечах, становясь свидетелем каждой его родительской неудачи. В каком-то смысле, чтобы проверить его. И он не знает, хорошо это или плохо. — А ты, папочка? Голос Сатоко резко возвращает его назад — или, может быть, дело в том, что она тянет его за прядь волос. Дазай робко улыбается, обхватывая её маленький кулачок своей рукой. — Повтори, малышка? — В этот раз ты останешься, папочка? Он запинается, и между ними повисает молчание, пока он обдумывает дипломатический ответ. Этот вопрос звучит неожиданно рано, определённо раньше, чем предсказывал Дазай. — Нет, принцесса. У папы есть работа в офисе. — Но ты писатель! Дазай останавливается, глядя на свою дочь. Упрямый огонь горит в чёрных жемчужинах её глаз, и альфа вовсе не был экспертом в педагогике, но он почти уверен, что это будет означать неприятности в будущем. — Да, и..? — Мисаки говорит, что у писателей нет настоящей работы! Он закатывает глаза, проклиная тот день, когда его старшему сыну исполнилось пять лет, и он познал мир за пределами детской. В шесть лет он уже начал осуждать своего отца. Дазай готов был поспорить, что это Бунджи и его отец сказали Мисаки, что быть писателем — не настоящее работа. — Ну-ну, нам придётся сказать твоему брату, что это не мило говорить так. — Но если ты не работаешь, ты можешь остаться! Пожалуйста! — взвыла она, её нижняя губа выпячивается и дрожит. Дазай тихо вздыхает, выскальзывая из обуви с ребёнком на руках, прежде чем войти в деревянный коридор. Никто с ним не здоровается. Он предполагает, что его родители заняты в главном доме, а тетя Кие будет с Мисаки, ожидая его в детской части дома, но он не мог подавить ощущение своей нежелательности. Что он здесь лишний. Было время, когда Шуджи был надеждой семьи; отличные оценки, хорошо выглядящий, альфа, как его отец и брат. Он встретил омегу из приличной семьи, женился на ней. Затем произошёл инцидент. — Папочка! — плачет Сатоко. Дазай выдыхает, закрыв глаза. Здесь, — думает он про себя. Оставайся здесь. Прошлое никогда не будет хорошим местом для прогулок. — Саччан, я работаю. Клянусь, — говорит Дазай, смягчая свой голос, чтобы он прозвучал хотя бы немного терпеливо. Она дрыгает ногами в ответ. — Но я не хочу, чтобы ты работал! Дазай морщится. Он тоже не хочет работать или иметь дело с криками Куникиды и поправками Ацуши в его черновики каждый день своей жизни, но кое-что придет к Сатоко с возрастом. По крайней мере, он на это надеется. Меньше всего он хотел бы, чтобы его дочь стала— ну, как он. — Я тоже не хочу работать, но именно так я оплачиваю твоих кукол. Тебе же нравятся твои куклы, да? — она осторожно кивает, её челка подпрыгивает от этого движения: —Тогда тебе придётся быть большой девочкой, и… — Но я хочу, чтобы ты остался! Дазай вздыхает. — Может. Посмотрим, — уступает он ради того, чтобы заставить её замолчать, полностью осознавая свою ложь. Он уйдёт после того, как уложит детей спать, как он всегда и делает. Боже, он не был хорошим отцом, не говоря уже о том, чтобы быть хорошим человеком. Усилия Одасаку были напрасны. — А теперь пошли, найдём твоего брата.-
Если ужин и проходит гладко, тоже самого нельзя сказать о времени, когда нужно уложить детей спать. Помимо того, что Мисаки был до странности груб по отношению к его работе, он оказался ярым противником сна. В отличие от своего брата, Сатоко засыпает на коленях Дазая перед тем, как подают десерт. Он молчаливо поднимает своего ребёнка на руки и несёт её в постель, укутывая в одеяло, пока она мямлит во сне. Дазай сидит у её кровати какое-то время, глядя на то, как его дочь спит. Она выглядит мирной, безмятежной. В образовавшейся тишине Дазай задаётся вопросом, должен ли он быть испытывать радость. Радоваться этому. Иногда, когда он разговаривает со всеми остальными, ему кажется, что он обязан. У тебя есть семья, слава и стабильность; ты, должно быть, счастлив. Какое забавное словечко, должно быть. Ты должен быть доволен, иначе с тобой что-то не так. И рационально… рационально Дазай знает, что того, что он имеет, уже более, чем достаточно для большинства людей. Но этого не достаточно. Не для него. Глубоко вздохнув и тихо убирая тёмные пряди со лба Сатоко, Дазай выходит из её комнаты, осторожно закрывая за собой дверь. А теперь самое сложное. — Тебе пора ложиться, Миччан. — Но я не хочу спать! Хотя и более высокий, детский, голос Мисаки звучит почти что как голос самого Дазая. Ещё одна общая черта, которая заставляет альфу беспокоиться о том, что однажды его сын окажется таким же преследуемым, как и он сам. Мичико обвиняла его в том, что он живёт в страхе перед тем, что у него и его собственных детей может быть много схожих черт, и она была права. У Сатоко и Мисаки были одинаковые тёмно-каштановые волосы и одинаковые глаза кофейного оттенка. От Мичико остался лишь слабый след, проявляющийся в поведении детей, но Мисаки был от плоти и крови Дазая. И, как и его отец, он был упрямым. Мисаки сидит на своей кровати, спрятав ноги под зелёные простыни с Marvel. Он крепко скрещивает руки на своей маленькой груди, глядя на Дазая, почти бросая ему вызов отступить, пока он может его видеть. Пока он может призвать его к ответу. Рассеянно Дазай осознаёт, насколько более осознанным стал Мисаки. Более того, альфа не помнит, чтобы когда-либо видел сына в этой голубой пижаме, которую он носит, и задаётся вопросом, когда её купили. Кто её купил?(Сколько ещё он пропустил в жизни его детей? И почему... почему он не был более вовлечён в происходящее в их жизнях?)
— Ну пять минуточек! — скулит мальчик, и это звучит гораздо более капризно для того, чтобы Дазай чувствовал себя в своей тарелке. С мягким вздохом он наклоняется вперёд, чтобы погладить Мисаки по щеке. Тот уворачивается, будто Дазай собирается его укусить, и Дазай морщится. — Не усложняй задачу, Миччан. У тебя завтра школа. — Ой! Тогда можно я останусь дома? Вопреки себе, Дазай усмехается. — Совершенно точно нет, — говорит он. — Тётушка Кие обвинит в этом меня. Но… — внимание Мисаки резко возрастает, пламя внезапно вспыхивает в его глазах. — Но если ты сейчас ляжешь спать, а завтра утром сможешь убедить её, чтобы не ходить в школу, я не выдам твоего секрета. В течение долгого времени, сжав губы и прищурив глаза, Мисаки, казалось, обдумывал это предложение. Затем он послушно соскальзывает в кровать, укрываясь одеялом. Прижимаясь щекой к подушке, он не отводит взгляда от Дазая. — ...Пап? Дазай вздрагивает. Это механическая реакция каждый раз, когда Мисаки называет его так — по какой-то причине Дазай ловит в этом слове отголоски того ребёнка, которым он сам когда-то был. Он видит, как его прошлое «я» тянулось к отцу, у которого не было на него времени, в поисках одобрения, которого он никогда не заслужил. Гонки против своего брата, против Хацуё, против самого себя; и проигрыш. — Да? — Я правда не хочу спать, — Мисаки останавливается. — Ты уходишь, когда мы засыпает. Саччан расстраивается. — Вот почему мне нужно, чтобы ты какое-то время присматривал за своей сестрой. — Но— — В следующий раз я вернусь раньше. Я обещаю, — Глаза Мисаки расширяются, а Дазай улыбается. — При условии, что ты перестанешь врать своей сестре о моей работе. Ребёнок усмехается, суча ногами под одеялом. — А я не виноват, что она глупая! — Ей четыре, — отвечает Дазай, сузив глаза. Затем он осознает, что, вероятно, это был неправильный ответ. — И не называй ее глупой. Это плохо. — Но это правда! Закатив глаза, Дазай хочет, чтобы Мисаки никогда не начинал фазу «но». — Спокойной ночи, Мисаки. Когда он поднимается на ноги, Дазай задаётся вопросом, стоит ли ему обнять сына или поцеловать его на прощание перед уходом — может быть, ему не следовало оставаться ещё на немного, вместо того, чтобы отбривать ребёнка так, будто он больше не может с ним справиться. Правда была в том, что он не может собраться. Вместо этого он нежно улыбается ему, взъерошивает ему волосы и выходит из комнаты с тяжестью в груди. Выйдя из спальни, Дазай останавливается в тёмном коридоре, чтобы проверить свой телефон, едва вытащив его из кармана. Четыре пропущенных от Хацуё, эмоджи с большим пальцем вверх от Одасаку и два сообщения от Чуи. Его сердце замирает. Он забыл, что написал ему, спрашивая, будет ли он сегодня в Люпине, ища его утешения. Это чувствовалось так естественно. От: Слизняк Ага За ним следует ещё один пузырь текст, отправленный через несколько минут после первого сообщения: От: Слизняк И...? Тебе что-то нужно? Дазай мычит себе под нос и засовывает телефон обратно в карман брюк, пообещав себе, что ответит позже. Вместо этого он снова сосредотачивается на своей задаче: выбраться из дома. Как можно быстрее, и по возможности избегая всех. Как и каждый раз, он обнаруживает, что Кие ждёт его у двери с его тёмным пальто в руках. Он никогда не помнил её высокой женщиной, но годы и возраст её уменьшили. Теперь пальто, которое она держит для него, выглядит как одеяло. Ткань кажется ещё темнее на фоне её костлявых белых пальцев, слегка дрожащих от напряжения. И в её глазах он всё ещё видел Шуджи и всю веру, которую когда-то питала к нему его семья. — Ты стал ещё выше, мальчик, — приветствует его Кие. Он улыбается. — Тётушка, боюсь, я уже давно вышел из этого возраста, — бормочет он мягким и тихим голосом. — Дети заснули. — Хорошо. Твои родители хотели бы поговорить с тобой, если у тебя будет время. Дазай отмахивается от комментария, не позволяя ему нарушить с трудом заработанное равновесие. Вместо этого он молча скользит обратно в свою обувь. Он определённо не хочет разговаривать со своими родителями, большое вам спасибо. — В другой раз, — говорит он. — Ты всегда отвечаешь так, мальчик, — говорит женщина, но улыбка освещает её чёрные глаза. Дазай запомнил это как один из немногих источников света в доме. — Ты выглядишь нездоровым. Ты хорошо питаешься? — Я в порядке. Для разнообразия, он действительно ел. Спасибо Одасаку. Он также медленно, но неуклонно восстанавливается после инъекции подавителей. Йосано так же прописала ему дополнительные витамины и они, похоже, тоже помогали. И всё же, был ли он счастлив? Как только он заканчивает обуваться, Кие послушно предлагает ему его пальто. Альфа забирает его со слабой улыбкой. Он вспоминает дни, когда называл Кие «тётушкой», думая, что они родственники. Тогда он мало что знал об иерархии дома, вторичном поле и борьбе взрослой жизни. Он знает только об искусстве, творчестве и этом странном, но постоянном чувстве надвигающейся печали, которое он не может объяснить. Тогда Кие каждый день провожала его, проверяя, есть ли у него все необходимое для школы. Его мать никогда не утруждалась заняться этим. Такое чувство, это было в прошлой жизни. А потом он встретил— — Ты знаешь, Хацуё-чан навещала вчера детей. Выражение лица Дазая мрачнеет. — Хацуё была здесь? — Да, — отвечает Кие, слегка кивая, как будто для неё было нормально тот факт, что Хацуё наносить визит, когда ей здесь больше нечего делать. — Она приходила навестить детей и твоих родителей. Оу. Его обжигает тот факт, что гувернантка его детей – человек, который воспитал и его, – всё ещё питает привязанность к Хацуё. Больно было то, что Кие всё ещё надеется увидеть, что эта женщина вернётся в дом, после всей той лжи, которую она рассказывает. Чёрт, она теперь навещает его детей без разрешения. Но Дазая сглатывает своё разочарование и склоняет голову в знаке подтверждения. — Она звонила мне, — говорит он. Глубокая морщина прорезает лоб Кие. — Ты не принесёшь себе никакой пользы, игнорируя её, мальчик. Дазай цокает языком, из этого жеста капала злоба. — Наоборот, игнорирование этой суки — это терапия. — Шуджи, — реагирует она. Дазай вздрагивает слыша своё детское имя. «Эта сука твоя бывшая жена», гласит упрёк в глазах Кие. Его первая жена. Некоторые скажут, что это должно значить что-то; что она была его первой любовью и что он никогда не должен забывать её. Дазай полагает, что они правы: он никогда не забудет женщину, что разрушила его жизнь. Дазай вздыхает. — Она приходила одна? — Да, — Кие колеблется, опуская глаза на мгновение, прежде, чем продолжить. — Но, мальчик, ты теперь взрослый. У Юмено-куна есть право узнать своих родственников, — говорит она, склоняя голову. — Он почти одного возраста с Мисаки. Дазай поджимает губы, но ничего не говорит. По правде, Юмено на полтора года старше Мисаки; полтора года, что знаменовали апокалипсис, революцию в жизни Дазая. И всё же, ему плевать, потому что ребёнок не его. Хацуё сделала свой выбор. Она решила предать его доверие – Боже, он был молод и слеп – и поплатилась за это. — Отец Юмено может позаботиться об этом. Разве недостаточно того, что я за них плачу? Разве недостаточно того, что Дазай не убил своего лучшего друга после того, как тот спарился и заделал Хацуё ребёнка за его спиной? Кие сглатывает. — Но после того, как Мичико-сан ушла, детям нужна— Мать. Господи, он знал, что до этого дойдёт. Голова Дазая начинает кружиться, и его бросает в жар. — Дети в порядке, Кие, — С прерывистым выдохом он потирает виски. — Я не хочу об этом говорить. Хацуё мне что-нибудь передала? У него также было предчувствие, что это будет гораздо более кроткое послание, чем те сообщения на грани угрозы, которыми она его осыпала. — Она сказала, чтобы ты позвонил ей, если ты... — Голос Кие затихает, и бледно-розовый оттенок окрашивает её щёки. Красный цвет распространяется по её коже неравномерно, как пятно крови между нитями паутины. — Если потребуется. «Славненько», думает про себя Дазай, «чего никогда не случится». У Хацуё был талант играть в милашку перед его родителями, она всегда это умела. «Хацуё-чан такая вежливая», — шептались люди за спиной Дазая. «Такая милая девушка, даже после того, как развелась. Такая хорошая омега, она была бы идеальной женой». Очевидно, их мало заботило то, что их идеальная маленькая омега спала с лучшим другом её мужа за его спиной. Их мало волновало, что у неё сын от него. И всем... всем было плевать, что она позволила поставить на себе его метку. И правда, какая же милая девушка, ха. — Спасибо, — говорит он. — Больше её не впускай. Кие бросает на него извиняющийся взгляд, губы дёргаются вверх. — Если это не буду я, тогда разрешит твоя матушка. Ах, точно. Его мать, которая до сих пор считает постыдную жизнь Дазая причиной того, что он не смог удержать свою омегу — жену — в своей постели. — Ну, скажи ей, что я разберусь с Хацуё, — говорит альфа медленно. Затем он склоняет голову и прощается, торопливо пройдя по коридору и тянется к двери, прежде чем успевает встретить кого-либо из членов своей семьи. Втайне он надеется, что две недели до его следующего визита никогда не настанут. Потому что из многих вещей, которые он сделал, больше всего Дазай сожалеет о двух: он всё ещё ходит по этой земле и у него есть дети, которые связывают его с его прошлым. Хотя с этим мало что можно сделать. Он выходит из ворот, не оборачиваясь, уже держа в руках ключи от машины. Знакомая текстура ключей под кончиками пальцев напоминает ему, что ему уже не восемнадцать — что у него всегда есть путь к отступлению. Когда он наконец забирается на сиденье своей машины, Дазай резко вздыхает. Наконец-то тишина. Тишина и покой. Мысль о том, что Хацуё навещает его родителей и детей без его ведома, скручивает его желудок. Его рука машинально тянется к телефону. Его пальцы порхают над экраном, пока он находит имя Чуи среди непрочитанных сообщений. Он нажимает кнопку вызова и трясущейся рукой подносит телефон к уху. Слишком много воспоминаний. Он даже не знает, что спровоцировало то, что сокрушает его с тех пор, как он вышел из дома. Мичико, дети, Кие, его родители; Хацуё, ее тысячи голосовых сообщений и едва уловимых угроз. Шудзи, которого Дазай убил в тот день, когда решил, что не хочет быть таким, как его брат, как его отец. Он мог винить в нарастающем чувстве угнетения всё и вся. Но это не имеет значения, потому что он не может нормально дышать. Его мозг продолжает бегать кругами, закручиваться по спирали, сосредотачиваясь только на единственной мысли. Его лёгкие в огне, голова тяжелеет, и только Чуя теперь может его отвлечь. Дазай ждёт, затаив дыхание, сжимая руль. Каждый исходящий из телефона гудок, по ощущениям, погружает его голову под воду. Глубоко. Глубоко. Глубоко. Глубже. — ...Алло? Он расслабляется на сиденье, прижавшись затылком к прохладной коже. Он не имеет ни малейшего понятия, почему голос Накахары Чуи всё время звучит в его голове. Это первый звук, который скармливает ему мозг по утрам, и последнее воспоминание, в которое он проваливается прежде, чем заснуть. Дазай не знает ничего, кроме факта, что ему нужен Чуя. — Привет, Чиби. — Дазай? Он улыбается сам себе, защищённый темнотой своей машины. — Привет, — Дазай коротко смеётся. — Ты как? — Я в Люпине,— минута нерешительности. — Но ты уже это знаешь. На долю секунды он жалеет, что так и не ответил на сообщение Чуи. Бедный чиби, должно быть, думает, что Дазай играется с ним, спрашивая, был ли он в баре, и никогда не отвечает. Возможно, он ждёт его прямо сейчас. (Почему эта идея заводит его?) — Ага, Одасаку сказал мне. — Хм-м. Ты не смог до него дозвониться? Он недалеко, я могу... — Нет, Чуя, — тихо отрезает он омегу. — Нет. Я просто хотел услышать твой голос. — Оу. Да, блядь, именно что «оу». Альфа хватается за руль, высвобождая на него свою энергию, сжимая искусственную кожу до тех пор, пока его костяшки пальцев не белеют. — Он свободен? — он почти слышит, как Чуя вздрагивает, пытаясь выяснить причину такого количества вопросов. — Я имею в виду Люпин. — Нет. Здесь только я, Альбатрос и Ода-сан. Но я скоро уйду. «Жаль», — думает Дазай, и его плечи опускаются. Дазай впитывает информацию, пытаясь игнорировать боль разочарования. Если он постарается и достаточно вдавит газ, то он мог бы быть в Гиндзе через сорок минут. — Куда собираешься, чиби? У тебя свидание? — Работа, — говорит Чуя. Кратко и со странно повышенным тоном голоса. Было не так уж и много работы для омег, особенно ночью. Но, возможно, у Чуи была подработка барменом в каком-нибудь клубе в центре города, а воображение Дазая без всякой причины разыгралось слишком сильно. Он может насчитать тысячу причин, почему Чуя никогда не упоминает детали своей работы. У него не было причин — и, что ещё хуже, никаких разумных оправданий — совать свой нос в чужие дела. — Скоро увидимся? — вместо это спрашивает Дазай, с оттенком потребности. — ...Ты что пьян, придурок? Нет, нет, но он в отчаянии и тонет в воспоминаниях, и большую часть времени это похоже на опьянение. В любом случае, он не в себе. Он не знает ни дня осознанности с тех пор, как встретил Чую. — Может немного, — допускает Дазай. — И что с того? — Никаких «и что с того», Дазай. Пожалуйста, скажи мне, что ты не собираешься садиться за руль, когда пьян. — Я вызвал такси, чиби, — врёт Дазай. В этот момент ему так легко придумывать истории, слова слетали с его языка более расслабленно, чем любая правда. — Я не идиот. Расслабься. — Временами ты тот ещё идиот, — говорит Чуя. С уклончивым шумом Дазай прикладывает телефон к уху. Да, он может быть идиотом — особенно когда дело доходит до этого. Особенно, когда он может закрыть глаза и вызвать запах Чуи, и наполнить свои лёгкие цветочными нотами человека, которого он даже не так хорошо знает, и чей запах, по какой-то причине, кажется высеченным в его костях. — Чуя переживает обо мне? Я готов заплакать. — Ха? Я не говорил, что я переживаю, мудак. Дазай облизывает губы. — Но тебе не будет плевать, если со мной что-то случится? — Дазай... — начинает Чуя, его голос превращается в незаконченную мысль. Кажется, он вздыхает, чтобы снова заговорить, но Дазай прерывает его. — Прости, это странный вопрос. Но теперь, когда мы убедились, что я, на деле, не собираюсь умирать сегодня—, его голос затихает, как будто он изо всех сил пытается закончить свою мысль. Ах, как ему бы хотелось умереть. В любом случае. — Теперь, пожалуйста, ответь на мой вопрос? Cкоро увидимся? В ответ, Чуя цокает языком. — Я могу заскочить в Люпин тогда, когда буду знать, что ты тоже там. Дазай поймал себя на том, что улыбается. — Отлично. Мне не терпится помучить тебя. Без моего цундере размером с чиби было очень скучно. — Что—! Что ты пытаешься сказать?! — Хочешь сказать, что ты не цундере, чиби? — Чёрт возьми, нет? — усмехается Чуя. — Попробуй сказать это ещё раз, хренов Дазай. Я надеру тебе задницу. — Хм, это звучит больно, — бормочет он. — Но... — Дазай делает глубокий вздох, его ногти погружаются в твёрдую обивку руля. Он почти вхдрагивает от того, насколько бодро звучит его голос, хотя он чувствует себя таким опустошенным внутри. — Но я думаю, Чуя слишком упрям, что признать правду. — Скажешь мне это в лицо, придурок? — Давай поспорим, что скажу, и все наши друзья согласятся со мной. Дазай бросает взгляд на дом за окном машины. Свет из комнаты его родителей мерцает в темноте, наблюдая за ним; осуждая его. Они никогда не знали, что Дазай может время от времени влюбляться в мальчиков. Боже, он никогда не говорил им. — Если проиграю я, я сделаю всё, что ты попросишь. Если ты проиграешь, тебе придется признать, что ты цундере. — Хех. Спорим, чёрт тебя. — Чуя... Рыжий останавливается, его дыхание ровное и тихое на другой стороне линии. Обнадеживающе. — Да? Встреча с детьми всегда открывают старые раны, которые он едва зашил. Он крепче сжимает руль; его мышцы начинают болеть, но, по крайней мере, боль напоминает ему, что он жив. «Ты счастлив?» — Эхом отдается в его голове. «Тебе больно? Этого достаточно?» «И почему этого не достаточно?» Но у него есть ощущение, что это странной дружбы, для разнообразия, может быть достаточно. Он скатывается так быстро и так долго страдает, что альфа едва помнит, как ощущается поддерживающее присутствие. Одасаку был другим, менее туманным; то, что у них было, было ясным и чистым. С омегой слишком много чувств смешивается воедино. И он пока не может заставить себя рассказать Чуе, где он был, не сейчас, но он сделает это; в конце концов он расскажет ему всё. Дазай уверен в этом. И как только тишина стала тяжёлой, Дазай выдыхает. Он всё равно теряет понимание того, что хочет сказать. — А сейчас я отпущу тебя на работу. Спокойной ночи, Чуя. На другом конце линии воцаряется удивлённое молчание. Дазай не знает, происходит ли это из-за того, как он прерывает разговор, или часть нежности в его сердце просочилась сквозь трещины в его голосе. — ...Спокойной ночи, Дазай. «Я действительно хочу тебя увидеть.» Когда голос Чуи раздаётся в его ушах, поглотив все остальные мысли, Дазай заканчивает звонок и поворачивает ключ зажигания.-
Первое, что замечает Дазай, — это идеальный угол скрещенных ног Чуи. На нём кожаные брюки, почти греховно обтягивавшие его фигуру, почти умоляющие провести рукой по гладкой ткани, и простая белая рубашка с привычным чокером. Он смеётся над чем-то, что говорит Альбатрос, с удивительной беззаботностью. Это почти несправедливо, как Чуя может взбудоражить чувства Дазая ни прилагая никаких усилий. Затем взгляд Дазая скользит по его лицу, к кожаной куртке, к тому, как его пальцы поглаживают кружку — Московский Мул, в латунной кружке, бледной от конденсата. Дазай тяжело сглатывая, проталкиваясь в бар. Он не может не задаться вопросом, каково поцеловать губы, которые только что касались холодной латуни. Он задаётся вопросом, удастся ли ему почувствовать вкус мяты и джина во рту Чуи, или сладкий аромат омеги победит вкус напитка, льда и кружки. Холодок проходится по его рукам, оставляя после себя мурашки на коже. Дазай сжимает кулаки — раскрыть, сжать и снова раскрыть, пытаясь отогнать фантазию в угол своего сознания. Его тело, кажется, всё ещё работает на автопилоте всякий раз, когда Чуя рядом, но, по крайней мере, новая инъекция помогает ему контролировать это. Альбатрос машет ему рукой, но Чуя едва поворачивает голову. Он что-то говорит Липпману и тёмноволосому парню, которого Дазай никогда раньше не видел. Незнакомец сидит между Чуей и Липпманом с пивом перед ним и говорит что-то, что заставляет рыжего усмехнуться. Их плечи сталкиваются, и Дазай напрягается. Он думает, что это ещё один из Флагов. Ещё один альфа, хотя Дазай не понимает, почему они все должны быть довольно симпатичными. На его вкус, это была слишком большая конкуренция, слишком много внимания к омеге, которого он пытается игнорировать. Тем не менее, когда он подходит к столу и изящно сверкает острой улыбкой в сторону Альбатроса, альфа задаётся вопросом, осознаёт ли это Чуя. Понимает ли рыжий, как он крутит ими лишь одним своим мизинцем? Сильный, красивый маленький поэт. — Веселитесь? — вклинивается в разговор в Дазай, как только достигает пустого стула и занимает место за столом. — Агась, — отвечает Липпман. — Не совсем, — говорит Альбатрос. Затем он смеётся, оставив Дазая гадать, что из этого правда. Однако альфе наплевать на Альбатроса — ему не было бы, если бы он не заметил, что Чуя автоматически придвинулся ближе к нему, как только он сел. На какой-то дикий момент Дазай думает, что тот поцелует его в знак приветствия. (Конечно, это невозможно. Незнакомцы не целуют друг друга.) — Не думаю, что ты знаком с Айсменом..? В том, как Чуя произносит это имя, есть оттенок близости, который Дазаю не особо нравится. Он усмехается, пытаясь отмахнуться от этого, вместо этого стараясь выглядеть как можно более резким. Возможно, установление доминирования было неправильным ответом на ситуацию, но это определенно было самым приятным ответом. — Айсмен? — повторяет он, острая ухмылка прорезает его лицо, когда он смотрит на новоприбывшего. — Ни шанса, что это настоящее имя. Айсмен хмурится, выглядя так, будто он может его убить. Однако именно Чуя пинает его ногой под столом. — Не будь мудаком. — Ауч, чиби—! — Он мой друг, — заявляет Чуя, упрямо нахмурившись. Странно, думает Дазай, что омега говорит это так, будто это должно что-то значить для него. Более того, это так и есть. — Наш друг, — вмешивается Альбатрос, более демократично, но Дазай едва всё это слушает. Вместо этого, он насмешливо поднимает руки, признавая поражение. Айсмен пристально смотрит на него, глаза такие холодные и яркие, что, такое чувство, могут проткнуть Дазая насквозь. Однако он упрямо выдерживает взгляд. Установить доминирование, напоминает он себе. По какой-то причине было трудно определить запах Айсмена. Он был похож на запах беты, но более резкий — там, где ароматы бет обычно обтекаемые и скромные, почти бледные, этот человек был жёстким и негостеприимным. Он выглядит так, будто мог проткнуть человека ножом, не моргнув, и не в самом хорошем смысле. — Приятно познакомиться, — говорит Дазай, коротко кивая. Айсмен издает гортанный подтверждающий звук. — Взаимно. С обеих сторон это звучит как явная ложь. Хуже того, оставшаяся часть вечера подтверждает это — и Дазай не был уверен, как он в эту попал в игру на установление господства с этим опасным на вид ублюдком, но он точно сожалеет, что даже переступил порог Люпина сегодня вечером. Он обнаруживает, что ему не нравится сражаться за внимание Чуи. Однако, с Айсменом, Альбатросом и Липпманом вокруг него, Чуя едва его замечает. По крайней мере, он никогда не признаёт его присутствие, как того хочет Дазай. Никаких долгих взглядов, никаких личных разговоров, никаких почти прикосновений; никаких секретов, перешёптываемых, не смотря друг на друга, застенчивых, испуганных и уязвимых. «Ты взрослый человек», — вторит голос в его голове, — «ты можешь поделиться Чуей-куном на одну ночь». Звучит как голос Одасаку или Анго, но Дазай пытался отмахнуться от него. Ну, угадайте что — он не может. — Чуя, — зовёт он, наслаждаясь немного больше, чем требовалось, тем как внимание Чуи фокусируется на нём, стоит только произнести его имя. — Я собираюсь подняться наверх и покурить, — он улыбается. — Составишь мне компанию? На самом деле он не собирается заставлять рыжего следовать за ним — и это была далеко не команда — но он определённо чувствует, что ничто в мире больше не имеет значения, когда Чуя вскакивает на ноги, чтобы следовать за ним. Он слегка касается кончиками пальцев спины Чуи, позволяя рыжему первым подняться по лестнице, и Чуя приятно вздрагивает под его прикосновением. Что-то внутри Дазая победно ревёт. Потому что нет, он не хочет делиться Чуей. Он ухмыляется Айсмэну и Альбатросу из-за плеча, чувствуя, будто только что что-то выиграл, и исчезает из бара. — У тебя много друзей, — говорит Дазай, выпуская дым. Он не хочет показаться осуждающим, но почему-то это прозвучало резко. Чуя хмурится. — Я же говорил тебе, что мы группа, — говорит он. — Они присматривают за мной. Мы знаем друг друга со средней школы. У Пианомэна был такой—... такой клуб для детей, которые на самом деле не принадлежали ни к одному другому клубу, если это имеет смысл, и он взял меня под крыло, даже если бы я был первокурсником или отличался от других. — Группа, которая держится друг друга. Это похвально. — Это просто привычка, — говорит Чуя. Несмотря на то, что Чуя пытается свести это к минимуму, это слово имело то же сладкое, округлое звучание «судьба». Хотят этого Флаги или нет, но их дружба углубила и сформировала их личности, как река находит свой путь через податливую грязь. Рассеянно затягиваясь дымом, Дазай думает о своём лучшем друге детства. Развлекаясь с женой, пока он был болен, Кодатэ предал его так же ужасно, как и Хацуё. Только, в отличие от этой женщины, у него хватило деликатности исчезнуть из своей жизни. — Я не говорю, что это что-то плохое, Чиби. Чуя гудит вокруг сигареты. — Это прозвучало, как что-то плохое, — говорит он. Его голубые глаза всматриваются в лицо Дазая. — Знаешь, как будто бы ты... Голос омеги затихает, но Дазай всё равно слышит. Ревнуешь. Как какой-то контролирующий альфа или одержимый псих. Брюнет облизывает губы, стряхивая пепел с кончика сигареты. Дождь моросит по тротуару, и Дазай смотрит на серые пятнышки, пока сила тяжести стягивает их вниз на землю. Он никогда не умел подавлять свои потребности; обычно, если ему нравилась омега, он открыто показывал свои чувства. Потом они трахались, и вопрос решён. И, возможно, они никогда не собираются признать странное притяжение между ним и Чуей, но в одном Одасаку был прав: он не может отпугнуть Чую своей настойчивостью. Он не уверен, что сейчас сможет выжить без этой омеги в своей жизни. — У меня никогда не было большой компании друзей, вот и всё, — объясняет он. — И поскольку все они альфы— — Я знаю, как это выглядит, — прерывает его Чуя. Дазай бледнеет, с новым интересом устремив взгляд на Чую. — Ты знаешь? — Единственная омега в группе из альф? Ага. Это всегда было блядски сложно игнорировать, — огрызается Чуя, морщась ртом вокруг окурка сигареты. — Они оберегают меня. И люди думают, что я просто приценяюсь к кому-то из них, чтобы в конечном итоге выбрать кого-то одного — или сразу нескольких. — Но ты не собираешься? — Боже, Дазай. Нет, я не думаю о том, чтобы трахнуть своих друзей. — Тем не менее, ты говоришь так, как будто кто-то уже обвинял тебя в этом раньше. Чуя пожимает плечами. — Никто говорил мне это в лицо, но я в курсе. И Флаги, они тоже это знают. Мы слишком хорошо знаем друг друга, чтобы не замечать. Я никогда… — он вздыхает. — Как я вообще должен об этом говорить? Я не хочу навредить им или оттолкнуть. Я люблю их. — Неужели, если Чуя будет честным, это будет такой уж катастрофой? Плечи омеги немного опускаются, и внезапно он кажется меньше, намного меньшим и более хрупким, чем Дазай его знал. — Я не хочу быть разочарованием или быть поводом для ссоры. — Это справедливо, — соглашается Дазай. — Мне не нравится, когда люди ссорятся, — говорит Чуя. Он бросает сигарету на землю, затаптывая её каблуком ботинка, и его голос кажется далёким. — Особенно мои друзья. Дазай снова уклончиво мычит, прежде, чем кивнуть. Он может понять, почему Чуя боится разочаровать своих друзей; он также видит мальчика, который рос в окружении людей, которые любили его и хотели, чтобы он был рядом. И хотя альфа действительно завидует этому, на каком-то уровне, находить комфорт в одиночестве, приветствовать его как старого друга, имело свои преимущества. Мягкосердечный, преданный Чуя. Обдумывая, что сказать, Дазай подумывает спросить, как Чуя может так удивляться тому, что он нравится своим друзьям. Омега снова и снова давал понять, как он не любит себя — свой невысокий рост, пухлые щёки, кожу в веснушках и длинные волосы цвета кленовых листьев — в то время как все остальные находили его привлекательным. Частично эта ненависть исходила от его вторичного пола и связанной с ним мягкости, которая также была огромной частью его привлекательности. Но он не спрашивает, потому что кажется очевидным, что Чуя не может видеть себя так, как его видят другие. Каким Дазай видит его. — Могу я спросить тебя кое-что, Чиби? Медленно рыжий качается головой. Он улыбается, но улыбка не отражается в его глазах. — Мне никогда не нравились твои вопросы. — Этот тебе тоже не понравится, — обещает Дазай. — Валяй. — Что произойдёт, если тебе понравится кто-то, кого не одобряют твои друзья? Рыжий переводит на него взгляд. Он смотрит, обжигая своими голубыми глазами прямиком до глубин души Дазая. Он похож на бога, идущего по земле. На долгое мгновение, с отголосками дыма, всё ещё покрывающей его запах, и нечитаемым выражением, Чуя смотрит на него, и Дазай уверен, что омега знает, как сильно Дазай изо всех сил старается удержаться от того, чтобы не прижать его к стене и поцеловать его. Дазай видит, как он слегка дрожит, несмотря на теплоту ночи, и лениво задаётся вопросом «почему». Он придвигается ближе, словно хочет обнять его, согреть теплом своего тела, но Чуя отстраняется. И всё же, вместо того, чтобы прокомментировать, Дазай следит за каждым движением, жадный до ответа. Он ждёт. И ждёт. — Мне уже кое-кто нравится, — наконец говорит Чуя, уже развернувшись на каблуках, чтобы уйти и присоединиться к своим друзьям. Его хорошо контролируемый голос глубоко проникает в Дазая. — Им придется смириться и жить с этим.