Однострочники

      ДжинДок — кошмары              Ким Докча последние пару лет был бессовестно счастлив. Он и не думал, что сможет так, когда считал себя просто читателем. Не думал, когда жизнь пошла кувырком, воплотив в себе его любимый роман. Не думал он так, и принимая новый, особый Сценарий…       И уж разумеется, не думал, когда исполнял его — в ином мире, там, где не было ни его товарищей, ни Ю Джунхъека. Был только Сун Джинву — непонятный человек, с которым происходили еще более непонятные вещи. Не человек, наследник Теневого Монарха, как выяснилось позже — но Ким Докча уже успел его к тому моменту обозвать через чур удачливой наглой протагонистской задницей — и ворчать при каждом удобном случае. При каждом. И пару раз спасти эту задницу из передряг.       Убить пару Монархов, спасая эту несносную задницу из передряг.       Вот только чего уж не думал Ким Докча, так это то, что Сун Джинву его не отпустит. Этот… эта наглая протагонистская задница взломала Звездный Поток, умудрившись его подвесить. Попутно признаваясь в любви. И вцепившись всем собою, не давая свалиться в открытый портал, по крайней мере — в одиночку уйти бы точно не получилось.       И, зараза, так и не отпустил.       На то, чтобы Ким Докча ему поверил — ушло два года, уйма нервных клеток Теней, и не меньшая уйма — Теневого Монарха. Последнему, впрочем, даже полезно было, Ким Докча признавал. Иначе эта зараза начинала зазнаваться. И наглеть. Очень наглеть.       Ким Докча уже почти не возмущался. Так, бурчал порою…       Он был счастлив.       Только иногда ему снились кошмары. Разные.       Были и те, в которых Джинву словно не было. Совсем, хотя от этой мысли и перехватывало сердце болью — но в тех снах Ким Докча никогда не знал Теневого Монарха, сражался бок о бок с Ю Джунхъеком, помогал своей команде дойти до конца сценариев… Оставался там, в том вагоне, деля себя на двоих… Просыпался потом в больничной палате. И не просыпался — Ким Докча не знает, какой из вариантов хуже.       Были и те, в которых Джинву был рядом. Был… и умирал. Погибал так нереально-невозможно, а Ким Докча сходил с ума, выглаживая пальцами темно-фиолетовый крупный магический кристалл — последнее, что от него осталось.       Были и те, в которых после смерти Джинву, он становился монстром. Чудовищем, что рушит чужие миры по своей прихоти. У него не было множества желаний или упоения своей силой. Им двигала лишь одна тяга. Найти. Найти Джинву — где бы то ни было, он знал, были еще варианты мира, где его Джинву еще был жив. Где непоправимое еще не произошло.       Были и те, в которых он… ломался. Трескался и бился, точно хрупкий фарфор, уставая искать и гоняться за призраком. Там он был безумен, не смотря на всю свою силу, несмотря ни на что, он так и не смог найти желаемого — и это его убивало, разрывая на осколки.       Были и те, в которых он сам убивал Джинву. Никогда — первым, но всегда с болью понимая — «не тот».       Были и те, в которых Джинву пытался убить его — пожалуй, Ким Докча больше всего боится вновь увидеть у него такое выражение лица.       А порой снилось, как он вновь и вновь наблюдает за бесконечный цикл, откатывая мир раз за разом — так, чтобы жил его любимый книжный герой, Ю Джунхъек… Эти сны несли привкус тоски и пустоты.       Да и глупость какая — он и Спонсор этой глупой солнечной рыбы — или Абсолютное Существо… Какая все же глупость.       Ким Докча просыпается вновь и вновь. Вновь — в реальность. Вновь — под взглядом пылающих пурпурных глаз — у Сун Джинву образовалась чудовищная привычка. Он не спал. Он смотрел. Всю ночь. Пристально. И, кажется, даже не мигая.       Ким Докча просыпается вновь и вновь. Сплетает их пальцы, трется щекою о грудь Теневого Монарха, убеждаясь, что просыпается как надо. В реальность. В его реальность.       А кошмары… Это только кошмары. Ким Докча переживет.                            Кхаэ/Алан — зеркало       Времена до перерождения.              — Кхаэ? — спрашивает Алан свое притихшее чудовище.       Вряд ли Рика так смогла его умотать выбором наряда для предстоящего приема. Обычно его таким не проймешь.       Хотя наряд — да, то еще извращение. Алан с отвращением коситься на финтифлюшки и оборки своего. Вот запретит он к драным демонам эти попытки следовать человеческой моде, волей Главы запретит.       Чем детей в очередной раз не устроила броня? Она достаточно красиво выглядит. И уж точно — прилично!       — Она спросила меня, давно ли я в зеркало смотрелся, — отзывается Кхаэ.       — Ты прилично выглядишь, — говорит Алан, не зная, пользуется ли его чудовище зеркалами вообще. Выглядел он всегда аккуратно, но, скорее всего, приводил себя в порядок заклинаниями.       — Но правда интересно, — невпопад отзывается его чудовище — а проводит рукою по воздуху — зеркальная гладь ткется за его движением.       А еще с него сползает подаренный облик.       Алан подходит ближе — любопытно… хотя вряд ли его чудовище, подобно вампирам из людских сказок, не отразиться в зеркале. Кто только такое придумал? Учитывая, что зеркала вообще у людей — редкость, а сами вампиры довольно приметные.       Кхаэ только коситься на него алым глазом — а после деликатно придвигает ближе, побуждая встать перед собой.       Выходит довольно гармонично — Алан ему макушкой в ключицы упирается, чувствуя себя неожиданно хрупким. А уж он-то особой хрупкостью не отличается. Но на фоне — сам себе кажется меленьким. Хрупким. Беззащитным.       Точно принцесса на фоне чудовища — из тех же глупых сказок.       Волосы еще светлые — ярким пятном на фоне черных одеяний и черной чешуи.       Кхаэ обнимает его рукой за талию — легко и аккуратно, и ощущение собственной хрупкости в зазеркалье только усиливается.       «Ты светлый» — голос его чудовища довольный, урчащий, — «точно светишься весь. Красиво».       Алан прикрывает глаза. Ну да, светлый он. С руками в крови по локоть, а то и по плечо — не людской крови, демонической, много более опасной. Хрупкий еще. Он-то.       Пожалуй, лучшее оружие, что получилось из его вида.       Как все бывает относительно.       — Красиво, — соглашается он, прикрывая глаза.       Он и впрямь в зазеркалье напоминает жертву чудовища, что отдали ему на растерзание. Своя эстетика в этом была, он не спорит.       — Так и пойдем. Мне нравится, — Алан зло смотрит на выкидыш человеческой моды, висящий в углу и зовущийся его костюмом.       Запретит, к драным демонам запретит! И плевать, что эти рюшечки — в моде.       В голове раздается смех.       «Если твоим детям не нравиться моя одежда — я могу пойти без нее».       — Если ты будешь в чешуе. Но так ты получишь очередной втык за царапины на подлокотнике трона. Со всем уважением.       «Храбрые дети», — его чудовище довольно прикрывает верхнюю пару глаз.       Разжимать руки он не планирует.                     ДжинДок — Библиотека Ким Докчи       АУ, АУшное, и Ким Докча тут хтонь. Что ж поделать.              Сун Джинву, определенно, проиграл. Не какому-то могущественному врагу, нет. Он был Главным Героем, он не мог проиграть.       Но его История заканчивала свое повествование. И мир — разрушался. Трескался — сначала эти трещины были единичными, сначала с ними можно было бороться.       Нынче же мир напоминал разбитый кувшин.       Целым остался только этот осколок. Тот, где на своем троне восседал Теневой Монарх, бессильно смотря, как по ткани мира ползет еще одна яркая трещина.       Определенно, конец Истории — и мира вместе с ней.       Силы медленно покидали его, как покидала и жизнь. Ведь что Главный Герой без своей Истории?       Трещины полыхнули золотом.       Существо явилось, принося с собой запах свежести — такой, какая бывает у умытого дождем мира.       Он был похож на молодого мужчину. Но Джинву не обманывался — лишь похож.       На него не действовала ставшая уже привычной тяжесть мира — движения незнакомца были легки, как и струящиеся шелка, в которые он был облачен.       Тихо позвякивали многочисленные подвески при движении.       Сун Джинву следит за ним неотрывно, напряженно — что это существо хотело? Напасть? Смысл нападать, когда мир уже уничтожен, а сам он уже без двух минут мертвец.       Но расползающиеся трещины останавливаются, наливаются сияющим золотом — так, словно их склеили. Как будто искусство кинцуги, словно мир — и вправду разбитый кувшин, который можно склеить золотым лаком.       Но мир — осколок мира — перестает разрушаться, а на плечи Джинву падает чужое внимание. Оно тяжелое, но теплое. Уютное.       Чужая ладонь касается его лица, колют кожу длинные ногти.       — Я не люблю, когда умирают истории, — в чужом голосе — боль.       Джинву смотрит ему в глаза — точно звездное небо в темных радужках, Джинву задыхается от этой боли.       Джинву никогда не видел богов (быть может, в воспоминаниях Эшборна было что-то, но… Даже Абсолютные существа иных миров не вызывали в нем больше трепета), Джинву уверен, что видит бога сейчас. Божество облачено в сине-фиолетовые шелка, подсвечено золотом, украшено многочисленными подвесками, точно небосвод — звездами, в глазах божества — боль, такая, что самому впору выть, такая, что дух выбивает. Джинву тянется эту боль забрать себе, потому что не должно так быть, не должно это божество (Джинву до ужаса хочет назвать его своим) такого испытывать в одиночку, не правильно это все.       Джинву тянется вперед, не замечая, как сам истаивает фиолетовыми письменами. Джинву тянется вперед…       Незнакомец подхватывает на руки книгу. Тяжелую, облаченную в черную кожу, с выбитым пурпуром названием.       «Поднятие уровня в одиночку».       Кис Докча тихо вздыхает, прижимая книгу к груди.       Ему так больно, когда умирают Истории. Словно он вновь тот беспомощный ребенок, что искал защиты у книжных страниц.       Теперь — его очередь защищать их.       Ким Докча поглаживает пальцами черную кожу. С некоторых пор История Теневого Монарха — его любимая.       Он медленно опускается на каменный трон, не обращая внимания, как неуместно выглядит на нем — хрупкий цветок на массивном камне.       Он раскрывает книгу.       Страницы ее шелестят, стремясь перелистнуться, показать самое яркое, интересное, самые захватывающие битвы и самых страшных врагов.       Ким Докча прихватывает страницы пальцем, не давая им перевернуться — те обиженно шелестят.       — Вот ведь негодник, — негромко говорит он, поглаживая страницы, — что же ты, хочешь, чтобы я так грубо и варварски обошелся с твоей Историей, вырвав из ее плоти лишь самые вкусные кусочки, насладившись ими — и оставив тебя такого, раскрытого и растерзанного…       Страницы под его пальцами подрагивали.       Ким Докча нахмурился.       — Позволь уж отнестись к твоей Истории со всем уважением, — говорит он, ласково поглаживая книжные листы, — я хочу вдоволь насладиться ей.       И он надеется на то, что прочие его Истории про Теневого Монарха примут новенького достаточно дружелюбно. Нет, в его библиотеке собралось много Историй — столь много, что человеку уже не прочитать их всех, но эти… Эти были особенно ревнивы.              ДжинДок — Жемчуг       Прода к Библиотеке              — Опять ты пришел, — Докча отвлекается от книги, поднимая глаза на вторженца.       — Опять, хен, — соглашается Теневой Монарх, небрежно прислонившийся к книжному стеллажу.       Истории на нем возмущенно шелестят. Ким Докча улыбается этому шелесту, еле-еле, они такие забавные.       Они так не любят Джинву.       — Не понимаю, зачем? У тебя своя История, и она должна идти своим чередом, несносное ты дитя.       Возможно, будь Докча младше, он бы и повелся, поверил, что Теневой Монарх интересуется им. Возможно.       Он старше иных миров, и не счесть историй в его библиотеке.       — Ты не забыл, звездочка моя? Историю пишут люди. Я сам пишу ее, — Теневой Монарх раздвигает губы в улыбке.       Весьма, надо сказать, наглой. Ким Докче хочется запустить в него книгой.       Однако он лишь бережно поглаживает ее страницы, словно извиняясь за подобные мысли.       — Человек есть История. Все мы, — отвечает он спокойно.       Все они были лишь золотом слов на страницах мира. Ким Докча это знал. Лучше, чем кто-либо иной.       — Ну так может я хочу изменить ее? Свою Историю. Ты же любишь подобное. Яркие Истории с неожиданными поворотами, м? Они развеивают твою скуку.       — Люблю, — соглашается Ким Докча, — но ты не моя История.       — А хочешь, чтобы был твоей? — Теневой Монарх нависает над ним.       Наглое дитя.       Наглое дитя, искавшее богов иных миров.       Он наткнулся на библиотеку Ким Докчи — и самого Ким Докчу — и теперь весьма назойлив. Почти каждый день приходит ведь.       А должен был сейчас уже сына воспитывать, между прочим.       Но наглое дитя упрямится, упорно вцепившись в него. Ким Докча не понимает, что в нем такого интересного.       Зачем Джинву раз за разом приходит, цапается с его воплотившимися Историями (пяток возмущенно ругающихся друг с другом Теневых Монархов — картина презабавнейшая), зачем вновь и вновь зовет куда-нибудь (прогулять и развеяться. Ким Докча непоколебим — он не уверен, что иные миры не начнут разваливаться от одного его присутствия, какой уж тут мирный ужин в кафешке?), зачем вновь и вновь таскает мелкие подарки (а еще он пару раз выгонял его со своей кухни. Теневой Монарх в розовом фартуке с котятами — не то, что он думал там обнаружить), зачем вообще… это все?       Ким Докча в его Истории — никто, и вряд ли сможет стать кем-то. Ни врагом, ни соперником, ни даже другом или союзником. Ким Докча — бесполезен.       Собирать умирающие Истории — все, что он умеет.       Он резко захлопывает книгу, заставляя Теневого Монарха чуть отпрянуть.       — Быть может, — сухо говорит Ким Докча, — Быть может, когда-нибудь я заберу и тебя.       Он выворачивается — и уходит резким, быстрым шагом, не оборачиваясь.       Сун Джинву разжимает ладонь. Он все же смог утащить подвеску. Еще одну.       Жемчужина.       На фоне темно-синих одеяний они казались звездами на ночном небе.       Ким Докче подходит. Жемчуг.       Он сам похож на жемчужину — плотно закрывшуюся под створками раковины. Ни подцепить, ни разломать.       «Быть может, когда-нибудь я заберу и тебя», — говорит Ким Докча. Сун Джинву касается губами украденной жемчужины.       «Тогда ты, наконец, меня увидишь, моя звезда?»       Истории тихо перешептываются на своих полках.       Крайне возмущенно.                            Ноблесс — реакция окружающих на хэд с контрактом.              Франкенштейн несколько не ожидал, что окажется на собрании каджу.       Пусть и у Мастера он теперь жил уже не на совсем птичьих правах, но все же…       Даже сам Франкенштейн со всем своим неуемным любопытством не мог не признавать, что брать его на подобное собрание все же несколько… через чур. Государственная тайна, все такое… Это все же не каджу крайне вежливо гадости по утру говорить.       Мастер, видимо, считал иначе.       Собственно, чего-либо решать им с Мастером и не требовалось. Так, постоять в уголочке пафосными статуями самих себя, погреть уши…       Вот только решения Мастера не понял даже Лорд.       И если сначала этот павлин просто кидал на его Мастера странные взгляды (Франкенштейн старательно поджигал взглядом Лордовы одеяния в ответ), то потом почтенного Лорда невзначай разбили намекающие покашливания столетнего астматика.       А после (Мастер оказался глух, то есть, невозмутим) он все же решился намекнуть более прямо.       — Рейзел, а тебе не кажется, что приводить сюда человека как-то несколько…       — Отнюдь, — говорит Мастер, поднимая глаза от книги.       Франкенштейн едва сам от удивления не закашливается. Он как-то, занятый прожиганием Лорда взглядом, упустил, когда в руках Мастера оказался весьма потрепанный временем томик.       Не то, чтоб он вообще видел раньше Мастера с книгами.       Неужели ему настолько стало скучно? (Хотя Франкенштейн признавал — было с чего).       — А я думаю, все же слишком, — с нажимом произносит Лорд.       — Вы же сами предложили заключить нам контракт. Франкенштейн в праве тут находиться, — невозмутимо отвечает Мастер.       — Но даже контракт не дает ему такого права, — Лорд хмурится.       — Древний? — удивляется Мастер, и Франкенштейн напрягается весь, точно хищник перед прыжком, — Древний еще и не такое позволяет.       На лицо Лорда (и некоторых каджу) смотреть — одно удовольствие. Точно трещины по фарфоровым маскам идут — и благородные не могут их собрать, не могут склеить хрупкий фарфор, не так быстро.       — Древний? — Лорду отчего-то изменяет даже голос, — Рейзел, ты… Только не говори, что ты использовал ту пару тысячелетий как забытую формулу? Тебе… Чем тебе современные вариации-то не угодили?       — Я их не знаю, — роняет Мастер. Веско так. Как надгробный камень.       По лицу Лорда — на его могилку.       Любопытство кусает Франкенштейна так, словно он сел на муравейник, предварительно вымазав пятую точку медом.       — Согласно древним, но еще не отмененным правилам этикета, — Мастер взвешивает в руке книгу, — Франкенштейн имеет право тут находиться. Как и многое иное. Подобными контрактами мы в былые времена крепили свои внутренние связи. Родственные. Дружеские. Брачные. Подобное все еще в силе — если оба пожелают назвать контракт так… Право слово, в последнее время ваши попытки обустроить мою семейную жизнь стали весьма настойчивыми, — спокойно заканчивает он.       А после вкладывает книгу Франкенштейну в руку, передает мысленно, по связи контракта «Прости уж за маленькую шутку», и — уходит.       В гробовой тишине.       Благородные, кажется, обратились в каменные статуи. Кто-то (Франкенштейн не будет показывать пальцем на Урокая, он выше этого) в весьма возмущенные статуи. Возможно, если статуи умели бы закипать, точно чайники — это бы весьма точно передавало подобную картину.       Франкенштейн, точно Мастер немногим ранее, бездумно взвешивает старый том в руке.       А после уголки его губ невольно расползаются в улыбке.       «Маленькую шутку», да, Мастер? Значит ли, что он тоже может пошутить? Последняя пара минут весьма подняла его стандарты в юморе — Мастер, как всегда, был прекрасен, точно сошедшее божество.       Франкенштейн гипнотизирует взглядом Лорда, точно змея.       О. Он определенно тоже должен… пошутить.       Лорд же так любит хорошие шутки. Будет невежливо — оставить его без их.       Совсем не вежливо.       — Что значит, брачные? — возмущено взрывается Урокай. Голос благородного дает совсем неэлегантного петуха.       Улыбка Франкенштейна становится плотоядной.