Изобилие путей

      Обычно Сатору возвращается с университета домой не раньше трех часов.       Это аксиома, это невозможно оспорить, потому что ценность образования повышается с каждой минутой, а востребованными становятся внезапно неожиданные вещи. Мания величия не позволяет так беспричинно забрать документы из места, где он оказался последствием чудовищного труда, но желание отчислиться с каждым днем достигает небывалых высот, пробивая чей-то потолок из раза в раз, парадоксально тому, как стабильно не угасает интерес к естественным наукам. Эта безалаберность никак не соприкасается с реальностью, где он мог бы стать отличным специалистом в области медицины, потому что, вероятно, его судьба связать свое будущее с педагогическим была предрешена когда-то давно, когда еще даже первая лапа динозавра не коснулась поверхности земли.       Эксплуатация детей — не первозданная причина, по которой вообще сформировалось желание провести остаток своей жизни в сфере преподавания, и вряд ли это хоть в какой-то степени зависит от них, потому что для Сатору обуздать нрав человека, будь то любой из старейшин или обнаглевший малолетний индюк, не было такой трудной задачей, но все прорастало несколько глубже: из мыслей о лидерстве. Делиться опытом — безусловно, интересное занятие, оно делает тебя умнее и привлекательнее. Статус главы сам по себе создает приятный ореол. Сконструировать стимулирующую студентов систему отчетности, проектировать расположение материала для занятий, усовершенствовать самого себя в процессе разумного познания: все это требовало великих стараний для хорошего результата.       Он и сейчас старается погрузиться в эту тему детально, насколько позволяет не до конца окрепший ум и желание позлить гнусных преподавателей: задает бесчисленное количество вопросов насчет лекций, делая вид, что искренне интересуется темой, хотя перед ним даже нет тетради с соответствующим конспектом; остается после пар, чтобы уточнить некоторые вопросы относительно последующих сессий, результатов триместра и прочих мелочей, которые не просто важны, а являются апогеем в копилочке его личных достижений, которых он едва ли добивается самостоятельно.       Трудно не думать о себе и своем будущем постоянно, когда его самолюбие не тешит только глупец.       Он идет домой с какой-то девчонкой, но не потому, что хочет подцепить ее на мимолетные отношения, а все из-за того, что она сама вызвалась на это. Сатору бесцеремонно отказывается нести ее сумку, в которой утонули миллионы страниц конспектов по философии и старательно упакованный ланч, не отдает свою только потому, что рюкзак он перестал таскать с собой еще на первом полугодии второго курса. Вес его дорогих часов и замшевых ботинок достигает предела — чтобы взять несколько учебников и ручку, нужно хорошенько заплатить за перевес.       Это напоминает глупый анекдот.       Безусловно, она красива, и каждый его одногруппник мечтает прогуляться в такой обстановке по цветочному парку, купить сахарную вату и намотать на ус вежливое обращение, но Сатору даже ни разу не взглянул на ее лицо, только заткнул непрекращающуюся болтовню беспроводными наушниками, благодаря чему стало легче дышать. Он не сбавлял шага, чтобы побаловаться со зрелищем, как трудно ей передвигаться на дорогущих каблуках по кривизне проезжей части; выбрал тропинку поизвилистее, с репчатыми ступеньками и бесконечным количеством неконтролируемых пандусов; периодически прожигал презрительным взглядом, натыкаясь на заминку в плотно сжатых намалеванных неаккуратно губах.       Лишь у самой калитки он возится, доставая из уха наушник и оборачивается вопросительно, мастерски изображая искреннее удивление на лице, словно только-только обнаружил ее присутствие.       — Знакомы? — сухо интересуется он.       Девушка замолкает впервые за долгое время. Ее глаза блестят неторопливо, выражая то, чего не может закрытая поза, а губы то смыкаются, то раскрываются в попытке что-то высказать. Она покачивается, казалось бы, спонтанно, но дрожащие колени, трепетно обтянутые тонким кружевом, выдают то, с какой периодичностью она перекатывается с пяток на носки, заведя руки за спину стеснительно. Не могла успокоить ее беспечное сердцебиение ни одна частичка тела, позволяя расползаться по пространству несуразным пятном, мельтешащим постоянно, что трепал ветер, будто специально. Глаза от нее уставали быстро. Виновата в этом была не только живая подвижность, но и поток разума, который чувствительные глаза Сатору воспринимал сразу же, анализировал со скоростью света.       Он уже было собирался развернуться и уйти, как девушка наконец-то подала голос:       — Мы учимся вместе. Уже три года.       Годжо закатывает глаза.       Ничего не отвечает.       Дома его ждет блаженная тишина, вкусный ужин и, как минимум, приятная компания. Он проживает это каждый день, бесконечно ожидает одного и того же, настолько долго, что его жизнь перестала быть циклом беспрестанным: от выходных до выходных, поэтому отказаться от такого удовольствия он не готов даже под прицелом ружья, не то, что ради кого-то.       С течением времени можно было привыкнуть к тому, что его давно встречает не человек, который на протяжении стольких лет диктовал важность образования, норовя каждую минуту предречь его на попытки научить мудрости жизни. И что-то в его воспитании пошло не так. Не нужно быть гением, чтобы понять: по соскобленному со сгоревшей сковороды поведению, подвергшемуся изменениям сознанию и неоднозначному отношению, противоречащему общепринятым принципам.       Прежний Сатору высмеял бы его с ног до головы.       Благо, в привычку вошло жить нынешним и, может быть, немного прошлым, но не настолько, чтобы задумываться о мотиве своих поступков. И, сейчас, когда Сугуру смотрит на него этим взглядом — прерывистым, без намека на блик в глазах, которым обгладывают людей, показательных в своем старании оказать хорошее первое впечатление, напускающих на себя лживо уверенный вид, чтобы не выдать боязливой трясучки рук, — он не может думать ни о чем. Охваченный нежный волнением, словами не описанным, невозможно дать самообладанию взять выше, потому что ком застрял где-то поперек горла рыбной костью, которую ни проглотить, ни выплюнуть. Она мучительно ноет и не дает дышать спокойно, пока не засунешь в глотку кусок хлеба и не запьешь водой: только так можно описывать это состояние.       Гето моргает живо, и Сатору ловит жадно движение, которое проносится мимолетно на веках, когда он отводит взгляд в сторону плиты, где алчно бурлит вода в кастрюле, расплескивая брызги наружу, пока не накроешь ее крышкой. Поверить, что это — кости, мясо, мышцы, обтянутые кожей, невозможно. Каждое действие его наполнено красотой, она переливается в сухой коже, концентрируется в глазах, черных, наполненных мыслями, пробегает нервной дрожью по пальцам. Он, как тополиный пух, не может быть аллергенным, но собирает на себе столько различных аллергенов, что становится своеобразным концентратом всего.       Сатору иначе не может объяснить, почему до боли расчесывает тонкую кожу на тыльной стороне ладони каждый раз, когда оказывается вблизи. Он становится уязвимым, человеком с животрепещущим сердцем, похотливо поглощающим все, что предоставит Гето: каждое его движение и действие, особенный взгляд. Ему не нужно быть клоуном, чтобы развлечь Годжо, потому что одно его присутствие — высшая ступень старательно выведенного в доллары энтузиазма.       — Ты наконец-то начал пользоваться ключами, — по-доброму ворчит Сугуру, опираясь поясницей на столешницу. Он совсем трепетно, легко приподнимает уголки губ, не испытывая никакого напряжения и дискомфорта, щурит глаза сильнее, опуская ресницы настолько низко, что кажется, он и вовсе прикрывает глаза, но не трудно распознать ехидный взгляд, которым он провожает его с самого прихода. Смотрит пристально, демонстрирует совсем легкую ратимию, что смешливо пробегает в узких уголках глаз, достигает глазных яблок, заползает внутрь настойчиво, делая их недееспособными, совсем бесполезными, и это отвлекает сильно. Намного больше, чем хотелось бы.       — Все потому что за мной увязалась… одногруппница, — торопливо оправдывается он, не скрывая прохладного презрения в голосе.       Уличить Гето в чем-то не трудно. Он раскрывается полностью, бесстыдно позволяет читать себя. Прямо как сейчас, когда в темных глазах блестит искра интереса после сказанного им. Но это не вызывает раздражения. Не тот интерес, что выражает мать, когда расспрашивает про его отношения с девочками, не тот, с которым отец настаивает на знакомстве с какой-то богатой семьей, среди членов которой обязательно будут несколько, что смогут стать будущими наследницами; намного беззаботнее и легче, словно дружеское подначивание.       — Вот как?       — Да, — он устало выдыхает, залезает на стул с ногами, — я не хотел, чтобы она тебя видела. Еще подумает, что ты мой отец.       — А что в этом такого? Стесняешься меня? — лукаво косится на него Сугуру.       Сатору демонстративно громко фыркает.       Он хотел бы ответить «нет», но в голове нет ни единого здравого аргумента, в чем заключается нежелание знакомить его с одногруппницей, товарищем, другом, знакомым, кем угодно. Это сродни смешной жадности, которая клубится где-то в груди с начала их знакомства, но сам он постыдился бы сказать такое вслух. Дома безопасно, дома они всегда находятся наедине, благодаря чему можно спокойно провести время в тишине, к чему Сатору никак не может привыкнуть из-за рвущейся изнутри жажды буянить. Он не в том возрасте, в котором интерес вызывает газета, домашние посиделки и теплое молоко, но представлять Сугуру в другой обстановке — парадоксально. Он словно прирос к полу в этом доме, стал частью окружающей среды, так что без него или с ним, но в другом месте, будет очень странно.       — Не стесняюсь, просто… — он замялся, — ты слишком молод.       — Ого, — Гето немного задумывается, а после приподнимает бровь удивленно, перебирая пальцами несуразный розовый фартук, — а обычно ты называешь меня старым. У тебя хорошее настроение?       — Ты и сам прекрасно знаешь, что я шучу, когда такое говорю, — он надувает губы.       — Знаю. Это очевидно.       — Очевидно?       — Очевидно, — он согласно кивает, —даже когда ты в таком нежном возрасте, я все равно превосхожу тебя во многом. И пользуюсь бóльшим женским вниманием.       — Это не повод для гордости.       — Да? — переспрашивает Гето.       — Да. Все равно у тебя никогда не будет девушки, — говорит он уверенно, с почти содрогающейся непоколебимостью в зрачках. Хорошо, что не видно: он так и оставляет очки нетронутыми, не позволяет себе обнажить то, что люди называют зеркалом души.       Но Сугуру никогда и не пытается влезть в его душу, даже когда он собственными руками раскрывает грудную клетку с лихорадочно бьющимся сердцем — только потянись, да посмотри, — он держится, по его мнению, на брезгливом расстоянии и оттуда же анализирует и изучает более тщательно. И разве что немного к сожалению, потому что настойчивости не хватает совсем чуть-чуть, чтобы Годжо сам настоял на приятном вечере в сопровождении классической музыки, бокала вина и кусочка эдама; раскрыл свои чувства чуть глубже, чем дежурные фразы, сказанные больше из вежливости; показал, что по-настоящему означает «особенное отношение»       — Почему же, умник? — скептически спрашивает Гето.       — Потому что ты на моей кухне. Готовишь для меня ужин.       — Напомню, что делаю это за деньги.       — Опустим детали, — беззлобно улыбается Сатору.       Сугуру отворачивается.       Словно в миг теряет весь интерес к разговору.       Он большой, высокий, даже выше, чем он сам, и это вызывает подзабытое чувство защищенности, задетое страхом оказаться в уязвимости. Тело Годжо — рельефные вены, хрупкие кровеносные сосуды, болезненно тонкие запястья, угловатые колени и уродливо сложенные пальцы, но Гето другой: невооруженным глазом можно проследить, как нетерпеливо перекатываются сильные мышцы спины, шевелятся лениво лопатки, напрягаются руки, но невозможно увидеть это обнаженным, только навязчиво спрятанным за завесой предосторожности. Ему нечего скрывать, просто возникает ощущение дремучей тайны: из-за отсутствия огласки или намеренно выдвинутой непроницаемости.       Широкие плечи не позволяют увидеть, чем он занимается, но Сатору хитрее: он становится совсем близко, присаживается на столешницу и смотрит-смотрит-смотрит.       Действия его похожи на тщательно выученный ритуал: он тянется в сторону тарелки, лежащей возле плиты, чтобы взять половник, выпрямляется и принимается терпеливо помешивать суп, обдающий воздух густым ароматом горячего бульона со специями. Пахнет приятно, но не содержимое в кастрюле, а тонкий шлейф туалетной воды, исходящий невидимой дорожкой от его шеи. Хочется втянуть его носом до боли, смаковать до полного привыкания, но оставаться на культурном расстоянии — единственное, что можно и нужно делать.       — Даже не спросишь, голоден ли я?       — Ты голоден? — покорно спрашивает Гето, не отрывая сосредоточенного взгляда от супа.       — Нет. Я бы не отказался от мороженого.       — Пойди и возьми. Морозильник, вторая полка.       — А ты хочешь?       — Не люблю сладкое. Я его для тебя брал. Клубничное, — говорит он терпеливо, — как ты любишь.       Сугуру наконец-то разворачивается. Он окидывает его взглядом, моргает оторопелыми ресницами, двигающимися с замедлением, раздвигает сухие губы, но не говорит ничего.       Сатору молчит тоже.       Размышляет глубоко, склонившись над кухонным столом, и негласное «спасибо» так и остается висеть в воздухе. Такой Сугуру, безмятежный и рассудительный, — загадка. Остается невозмутимым в любой ситуации, способный только недоверчиво приподнимать брови, когда его в очередной раз пытаются вывести из себя. Сатору тоже: в этом не стыдно признаться. Просто на чужом лице хочется видеть эмоции, живые и настоящие, которые он вызывает у остальных одним своим присутствием, но у него — нет. Только желание протереть горлышки бутылки, отодвинуться или нахмуриться.       — Может быть, сегодня после работы к тебе поедем? — шелестит Сатору, переносит тяжесть на руки и прижимается щекой к своему плечу.       — Не сегодня.       — Почему нет?       — У меня дела по работе, — говорит он размеренным тоном.       — Разве у тебя не сейчас дела по работе?       — И сейчас тоже. Но там подработка.       — Тогда я могу тебе помочь с работой, чтобы было не так трудно, — воодушевленно предлагает Сатору, разводя руками.       — Помочь с риелторскими услугами? — спрашивает он сурово, — иди сделай уроки, порешай задачи по генетике или чем вы, школьники, сдающие биологию, нынче занимаетесь.       — Не знал, что ты работаешь по экономическому образованию, — признается Годжо.       — Ну-у, — тянет он, — не совсем так. По юридическому.       — Пф, не имеет значения.       — Семнадцать лет учебы — не имеет значения? — усмехается Сугуру.       —…       — Не такого будущего я ожидал.       — Не выставляй меня ублюдком, — бормочет он виновато, стискивает пальцами поверхность столешницы до посинения.       — Не буду, — покорно соглашается Гето, — ладно, можешь собираться.

☆

      Сатору ловит каждое мгновение мозгом, не глазами, потому что до трясучки боится упустить мимо что-то, о чем сможет вспоминать в будущем для сугреву. Запах здесь елейный, не отдает бензином и даже моторным маслом, только легкой вишневой дымкой из-за блестящего ароматизатора, повисшего под зеркалом заднего вида. Сугуру любит вишню. Это почти что очаровательно, но с другой стороны и полезно, потому что чувствительной нос в кои-то веки не тлеет от тошнотворного запаха, которым всегда сопровождаются поездки в любом другом автомобиле. Черешня едет монотонно, почти что беззвучно, только передвигается с ненавязчивом рокотом, да пощелкиванием на крутых поворотах, но это чем-то напоминает и самого Сугуру — феноменально предсказуемого. В каждом углу лежат вещи: на задних сидениях, обтянутых изысканным велюром, валяется черная кожаная куртка, которую Сатору видел в действии всего лишь два раза за все время их общения; в кармане двери, по крайней мере, с его стороны, присыхают несколько относительно свежих хризантем, и он прикусывает язык, чтобы не спросить, откуда они здесь взялись; в бардачке находится папка с документами, банка мятной жвачки, пачка презервативов и блестящий брелок с акулой.       Он пунцовеет щеками.       Косится в сторону водительского сиденья и захлопывает бардачок с тихим щелчком.       Сугуру смотрит на него исподлобья, следит с каким-то угрюмым интересом и, в конце концов, просит перестать лазить по его машине каждый раз, потому что ничего здесь не меняется. Только отвлекает от дороги.       Сатору возмущен: это хочется опровергнуть. Буркнуть, что, вообще-то, в прошлый раз тут не было никаких презервативов. Но он молчит, как шелковый, чтобы не хоронить интимность момента, не подрывать трепетный момент уединения. В его распоряжении остается вся машина, и трудно не воспользоваться моментом — он едва ощутимо касается пальцами качественной отделки на двери, пока смотрит на собственное отражение и отражение отражения в солнцезащитных очках; откидывает голову на сидение, приминая отзывчивые волосы на затылке; отслеживает глазами каждое изменение на лице Гето.       Они подъезжают к дому, когда на улице белые занавески от дыма и пыли становятся сероватыми, а на темном небе светятся, как крупинки инея, и звенят озябшие звезды. Появляется серая хмарь.       Дома у него прохладно почти также, как на улице, только считанные на пальцах градусы позволяют не замерзнуть насмерть. Но после безошибочного решения оставить его одного в комнате, Сатору отогревает руки в пушистом темно-сером пледе, который натягивает с головой, прижимается щекой к примятой подушке, распластывается, бесстыдно занимая большую часть пространства. Никто, особенно в пустой комнате, не возражает, чтобы его было непозволительно много, поэтому он предпочитает делать это по максимуму, разве что воздерживается от разбрасывания носков повсюду и попытки занять стаканчик для зубной щетки, подставку для обуви, пустующую полку в шкафу, второе место на кровати, потому что это слишком интимно для их непринужденного общения, обходящегося скромными прикосновениями, вызванными крайней нуждой и пастелевыми разговорами за кружкой кислого темного пива. Нужно иметь уровень доверия повыше, но страшиться нечего: само его присутствие в этой комнате уже что-то, да означает.       От прохладной простыни, от наволочки одной единственной подушки, от этой постели животворно пахнет Сугуру: запахом его шампуня, туалетной воды и кожи, и физически невозможно сдержаться от того, чтобы не уткнуться лицом в мягкую игрушку собачки, что наполовину скрыта за подушкой, словно хочет избежать столкновения, притереться носом ближе, и почувствовать зудящее под кожей беспечалие от того, что, возможно, он нуждается в этой игрушке, чтобы спать спокойно по ночам, обнимать ее трепетно и прижимать к размеренно стучащей груди. Представить картину, где Гето лежит в позе эмбриона или любой другой, что не подразумевает собой ту, которую люди принимают в гробу — невозможно, и хочется увидеть это своими глазами хоть раз, потому что тупой болью в груди отдает осознание, что он ни разу не видел его спящим или хотя бы достаточно расслабленным.       Сатору ворочается бесконечно, сминает под собой одеяло и снует головой по подушке, растрепывая до конца тонкие белые волоски. Они блестят слишком ярко в приглушенном грязно-желтом свете, и стоит задуматься, безопасно ли ему вообще с кем-то спать, чтобы не ослепить ненароком. Не пробовал — пока не знает.       Отлепиться от постели — трудно, но убедить себя в том, что это трудно — еще труднее. Хочется настойчиво требовать двойную награду в виде нобелевской премии: небывалых достижений в области законов физики. Или хотя бы шоколадной монетки.       Он улыбается лениво, буквально насильно растягивает улыбку, так, что лицо побаливает, потому что не может воздержаться от пронизывающей легкости в груди. Гормон радости вырабатывается в бесконечном количестве, готов пробить гипоталамус и вырваться наружу безудержным потоком, потому что Сугуру так близко — через стену — и дышать становится труднее, а спокойно лежать невозможно, ведь руки подрагивают, ощущают подступающее волнение, которое и остается таковым: просто не позволяет себе продвинуться дальше. GODjo ты так долго GODjo когда освободишься Suguru Нескоро, я отлучился пока всего на двадцать минут GODjo панятна GODjo а можно GODjo твою курилку GODjo покурить? Suguru Ты дурачок? Не покуришь, она у меня. GODjo тогда можно GODjo к тебе GODjo прийти Suguru Если искал предлог, чтобы прийти, мог бы не придумывать такую наивную причину. Я тебе не запрещал. GODjo это не предлог Suguru А что? GODjo правда покурить GODjo хочу Suguru Ты никогда не курил. GODjo ну да GODjo но сейчас GODjo хочу Suguru Ладно, надоел, хватит отвлекать меня от работы. GODjo бебебе GODjo nsctrcb Suguru Что? GODjo скоро буду GODjo * GODjo раскладку GODjo перепутал Suguru Ладно.       Сатору тянется к двери, довольный, и приоткрывает, оставляя только небольшую щель, через которую проникает яркий свет от главного источника освещения. Приходится не только собраться с духом, но и вернуть очки на место, потому что в отличие от личной комнаты Гето, остальные не обладают свойством иметь второстепенный свет, от ламп и гирлянд. Приходится довольствоваться малым. GODjo ку Suguru Ты буквально в соседней комнате. GODjo да GODjo я знаю GODjo и вижу тебя Suguru И все равно пишешь. GODjo очевидно       Сатору убирает телефон, чтобы подкрасться незаметно к спине Сугуру несмотря на то, что знает, что он давно почувствовал его присутствие и слышит скрип половиц, который издает пол при каждом шаге. Руки резко опускаются на плечи, сжимая крепко, и этого достаточно, чтобы мастерки его не испугать. Он крутится на стуле, пока не оборачивается полностью, и смотрит недовольно, складывая руки на груди. Сердито сводит брови к переносице, дышит учащенно, и приходится удержать свои руки от того, чтобы не прикоснуться к дрожащей пульсирующей венке на шее, убедиться в этом самостоятельно.       Он улыбается беззаботно и пожимает плечами.       — Привет, — говорит кратко.       Гето ничего не отвечает.       Фыркает многозначительно, кривя верхнюю губу в невеселой ухмылке, отворачивается незаинтересованно, но после разворачивается обратно, протягивает ладонь с лежащим на ней айкосом. Именно раздельно — сначала рука Сугуру, потом — то, что находится в ней. Это негласное правило для него самого, потому что хочется обхватить узкие пальцы, сжать до боли, прижать поближе к себе, потому что плевать на электронную сигарету, потому что он уже давно установил приоритеты. Но насладиться мимолетным прикосновением: все, что ему остается.       Он смотрит на компактный держатель, буравит его взглядом слишком долго. Пытается найти взглядом сухие следы от чужих губ, что прикасались к ней чаще, чем к гигиенической помаде, но — не видно абсолютно ничего. На губах она ощущается тепло, вдыхается просто, с легким привкусом вишневых шоколадных конфет, выдыхается немного разрушительно, с затемненной дымкой. Это не то, что бы в действительности электронная сигарета, потому что вкус уступчивый, эластичный на языке, едва различим среди миллиона других, но скользящий противно. Он не кашляет и не задыхается, но хмурится, потому что невкусно и несладко, просто дым простой сигареты, но фантомное ощущение чужого вкуса, не вишневого, жжет губы и дурманит головокружительно, похлеще любого никотина.       Сатору болен, действительно, зависим совсем неутешительно, так, что ни один врач не сможет диагностировать ему какую-то конкретную болезнь, потому что она не просто где-то: не то, что бы полностью в легких, наполовину в сердце и касается раздолбанной бочиной ребер, не везде и нигде, потому что испещрено на тонкой коже, и даже глубже, вытатуировано на костях ужасными витиеватыми отметинами, брызжет сукровицей из ран, и это не красиво совершенно, это уродливо-противоестественно-омерзительно, и он отдал бы собственную жизнь, чтобы избавиться от этого клейма. Сугуру уже давно глубоко внутри, нанес свои инициалы на печень с помощью диаметрии, стал квинтэссенцией для здорового функционирования организма, и ластик, которым Сатору пытается стереть это с себя — галимый, он не сможет стереть следы прикосновений с неликвида — использованного антиквариата.       Он груб и не сдержан, когда хватает его челюсть и тянет на себя, но немного теряется: видит в лице напротив странную озабоченность, выраженную в суматошно вздернутых бровях, приподнятых дрожащих ресницах и нервно облизывающем губы языке. Сугуру не сопротивляется и даже не шевелится, кажется, что он замер окончательно, не решаясь двинуться или моргнуть, чтобы не спугнуть. Рукой он убирает с покрасневшего лба раздражающую прядь, смахивает ее подальше и зачесывает дрожащими пальцами в челку, чтобы лаконично удобно было взять лицо в ладони, наклониться ниже, прикоснуться сухими губами. Он ведет неосторожно, целует холодный нос, обнимает прикосновениями щеки, лижет уголок губ, чтобы после со страхом поцеловать его серьезно и напористо, без стеснений вцепиться зубами в кожу, как он и хотел. Во вкусе его северный полюс, отражение солнечных лучей, утомительная тишина, и это вкус, который он жаждал слизать жадно, ощутить на языке пряной пеленой, настолько сладкой, что на зубах хрустит не растворившийся сахар, от которого скрипят зубы и болит глотка.       В нем нет ни капли опыта в поцелуях, только зазубренные параграфы по биологии, об оплодотворении и половом размножении — то, что понадобилось, максимум, на контрольных в десятом классе. Но внутри пребывает уверенность: он делает все правильно, искренне и от души, потому что мечется беспокойно сердце, удивительно преображается спектр эмоций, превращается в самый яркий фейерверк, и понимание приходит не сразу: ему до умопомрачения нравятся огромные чувства, взрывающиеся изнутри салютами, восхитительно громкие звуки и ощущения.       Есть свои плюсы: он приобретает свою панацею, избавляется от болезненного изнутри, самостоятельно забивает крайний гвоздь в крышку гроба.       Но минусы сильнее, властнее: Сугуру молчит, не произносит ни звука, не шевелится и не шевелился, и по спине дрожью пробегает смятение, поднимает чувствительные волоски на затылке, вынуждает, как по команде, опустить глаза в пол, потому что становится стыдно.       В долгосрочной перспективе все окупается, но Сатору не чувствует никакого прогресса от своей радикальной честности, которая должна была помочь, исправить ситуацию.       Прежде чем он успевает сказать что-то странное, Гето двигается сам: дергает его за голову и прижимает ближе так неожиданно, что они больно стукаются зубами, шипят от ощутимой боли, но не останавливаются ни на секунду. Их поцелуи невинны и чисты, как первые держания за руку в детском саду, потому что использовать язык страшно, можно только прикасаться непорочно и скользить пальцами по чувствительной шее, задевая то мочку уха, то выпирающую косточку ключицы.       Открыть глаза — высшее благословение.       Увидеть Сугуру уязвимым, таким нуждающимся в чем-то, вызывает безобразную дрожь в коленях, вынуждает зашевелиться беспокойно, потому стоять неудобно. Но проще умереть — не двинуться.       Только если осторожно.       Он тянет руки ниже, подрагивая ладонью, лишь бы не коснуться случайно тазобедренной кости, скользит внутрь свободного кармана на поясе, вжимается сильнее в покорные губы. Проходит так много времени, что смущение целует щеки и согревает руки.       — Ам…       — Если собираешься начать неловкий монолог, то заканчивай прямо сейчас, в эту же секунду, — бормочет Сугуру, — мы взрослые люди.       — Ты прав, — беспорядочно шепчет он, присаживаясь на пол возле его колен. Там удобно, с подогревом, а главное, безопасно, потому что он больше не норовит свалиться с ног каждую секунду своего существования.       — Мудак.       — …       — Я не закончил работать, весь в смятении и теперь хочу только пойти спать.       — …       — Давай договоримся.       — А, — неуверенно отзывается Сатору.       — Я вызываю тебе такси.       —…       — …Целую на прощание.       —…       — А завтра иду на работу. Мы встретимся снова и обсудим все, что произошло.       — М…       — Хорошо, крошка?       Сатору жмурится стремительно, сжимает веки до бело-синих отметин перед лицом, смахивает с лица ладонями все предрассудки, которые только могут возникнуть в его глупой голове и даже забывает эмоционально отреагировать на прозвище.       — Договорились.       На прощание Сугуру горячо целует его в лоб, провожает вплоть до самой двери машины и тщательно следит за тем, чтобы он не расстроился. Это непозволительно заботливо: Годжо хочется расплакаться каждую секунду, потому что такого отношения он не ощущал много-много лет. Остается только благодарно шептать то, как приятно иметь дело с таким эрудированным человеком, с которым любая сложная ситуация становится разрешимой.       Они прощаются на счастливой ноте.

☆

Suguru Что это. Suguru [Фотография] GODjo ам GODjo деньги GODjo я полагаю Suguru Я вижу, что это деньги. Suguru Что они забыли у меня в кармане? GODjo я не знаю Suguru … Suguru … Suguru … GODjo ладно GODjo я их положил GODjo но в любом случае GODjo это же GODjo не имеет GODjo особого значения Suguru Что? GODjo что? Suguru Сатору. Suguru Я спрошу еще раз, мне не трудно. Suguru Что деньги в размере моей десятимесячной зарплаты забыли у меня дома? GODjo мне становится страшно, когда ты разговариваешь, как я GODjo ой GODjo я сам начал GODjo общаться, как ты GODjo оказываешь на меня GODjo ужасно GODjo тлетворное влияние Suguru Не уходи от темы. GODjo я не ухожу GODjo просто GODjo мне нечего сказать GODjo правда Suguru В смысле? Ты не можешь объяснить то, что сделал сам? Suguru Возьми ответственность. GODjo ну сугуру GODjo ты так говоришь GODjo будто я тебя GODjo обрюхатил Suguru Фу. Мерзость. GODjo именно! GODjo поэтому перестань GODjo задаваться GODjo странными вопросами Suguru Ладно. Я их сейчас верну. GODjo что? GODjo сугуру не надо… GODjo они предназначены тебе и хочу чтобы остались у тебя GODjo сугуру GODjo ? GODjo ? GODjo ало Suguru Что? GODjo оставь деньги себе, родной Suguru Нет. GODjo пожалуйста Suguru Нет. GODjo но почему??? Suguru Это огромные деньги, Сатору. Я не могу. GODjo но я отдал их тебе… GODjo я же GODjo не слепой GODjo я понимаю GODjo что у тебя GODjo есть GODjo некоторые GODjo финансовые проблемы GODjo и хочу помочь Suguru Это не так просто. GODjo почему с тобой все так сложно Suguru Не со мной. GODjo ну извини GODjo что просто хочу GODjo тебе помочь Suguru … Suguru Почему ты не хочешь меня услышать. GODjo но и ты меня тоже! GODjo я люблю тебя GODjo и если могу GODjo позволить себе GODjo позаботиться о тебе GODjo то обязан это сделать GODjo ты сделал GODjo для меня GODjo так много GODjo что GODjo ни о какой GODjo «расплате» GODjo и речи GODjo идти не может GODjo ты бесценен, сугуру Suguru … Suguru С тобой трудно справиться, переспорить — вдвое сложнее. Даже не хочу пытаться. GODjo :) Suguru Спасибо, Сатору. Я ценю твою заботу. GODjo :) Suguru И я тоже люблю тебя. Очень. GODjo :)