1.
9 марта 2024 г. в 00:00
Их дом расположен в каком-то старом маленьком городке. Он был построен задолго до создания Фонда Будущего, но всё равно оказался захвачен, благодаря чему и избежал страшнейшего отчаяния. Сам дом симпатичен. Старые листья плюща ползут по его бокам, мох же покрывает крышу. Почти что предел мечтаний, напоминающий о давно минувших деньках.
Он размышляет над тем, заслуживают ли они его. Стоит ли им тут оставаться.
Камукура отмахивается от его опасений.
— Уходить... неразумно, — безучастно говорит ему Изуру, — подозрительно. Нам даровали лояльность и безопасность. Если уйдём, то немедленно окажемся на мушке, особенно пока твоё состояние настолько нестабильно.
Слуга с прищуром смотрит на него. Он думает, насколько оспоримы эти слова. Думает о том, что прямо сейчас они сливаются с другими муравьями в муравейнике, восстанавливаемом теми же, кто его и раздавил. Что они могут запросто исчезнуть, и вся колония об этом и знать не будет. Они ведь, в конце концов, куда выше их. Что если они не будут осторожны, муравьи узнают, что они и есть те, кто их раздавил.
Однако даже он не сможет списать со счетов ту боль, что сопутствует движению. В хорошие дни его мучает боль, в плохие же он совершенно изнурён. Даже до этого он медленно становился всё более и более тяжёлой ношей для Камукуры. Хуже бремени. А не ему под стать быть бременем для человека величественнее самого Бога.
Изуру цел и невредим. Конечно.
Он бы посмеялся над контрастом между ним и Камукурой, если бы была нужда выделить его ещё больше. Изуру стоит, на нём ни царапинки, и это ещё сильнее подчёркивает его раны.
Потому он спорит. Просто проводит пальцами по недавно отшлифованному дереву, восхищаясь знакомому чувству. Ему не хватает полировки и блеска, как чему-то с массового производства. Но оно прочное, долговечное, а главное — безопасное.
Там, где когда-то у него была её рука, наложена повязка.
Сам он не решился избавиться от неё. Это случилось быстро, в момент паники. Вернее, его паники. Камукура же сделал всё быстро, пройдясь по швам лезвием и вырвав её из него.
Он посчитал, что было пора это сделать. В конце концов, конечность уже начала гнить. Отчаяние от этого становилось практически невыносимым, пусть надежда наконец избавиться от её ограничений не покидала его. Теперь же кажется неправильным не чувствовать её привязки к нему, не видеть её руки на месте собственной. Не видеть там вообще ничего.
Камукура не извиняется за то, что отнял её у него.
— Это было необходимо, — говорит он, осматривая новую рану. Далеко не такую глубокую, как в первый раз, когда он оторвал кусок от собственного тела, но Изуру всё равно ею обеспокоен. — Не думаю, что Фонд Будущего был бы столь великодушен, если бы к твоей руке была прикреплена рука мёртвой девушки. А вот к человеку без конечности, истекающему кровью... Сочувствие к тем, кто изнывает от боли...
Он обрывает себя, не завершая мысль. Вместо этого в его взгляде появляется нечто вроде... отстранённости. Слуга же приучен не прерывать.
Он прав: Фонд Будущего ни на секунду не подверг их сомнению. Должно быть, имеет смысл. Все в крови, в пыли и грязи от обломков — кто угодно принял бы их за жертв обстоятельств. Камукура при желании мог быть отличным актёром, а Слуге и не надо было притворяться, что он контужен.
— Тебе повезло, что это была легкоудаляемая часть тела, — как бы невзначай подмечает Камукура. — Глаз Якудзы было бы сложнее убрать.
— Повезло... — вторит он.
Лишь на мгновение он задумывается, добрались ли собаки до её руки. Ему бы этого хотелось, пусть он и не уверен, по нраву ли ему этот исход.
— Ты в порядке, — Камукура произносит это как утверждение. Слуга, однако, угадывает в этом уточнение. Он подносит пальцы к культе, проводит ими по свежей обмотке. Уже даже не болит.
— Всё не так плохо, как когда меня лишили моей руки! — об этом он напоминает Камукуре с завидной бодростью. Тот на это ничего не отвечает.
Свой ошейник он носит теперь не так часто.
Не от нежелания. Он жаждет ощутить тот вес, бессознательно натирает те места, где тот должен находиться. Возможно, даже больше, чем руку.
— Это подозрительно, — сказал Камукура, сняв с него железное кольцо. — Большинство людей не особо жалуют кого-то в ошейнике и цепях, — а затем: — ...Они странно смотрели на тебя.
Почему-то Камукура звучит кажется лишь самую малость опечаленным этому.
И всё же. Ощущение скованности было для него превыше всего. Свобода была скользкой дорожкой, ловушкой с наживкой, готовой разорвать его пополам, если он подойдёт слишком близко. Она была тем, что навеки останется недосягаемым, тем, чего он мог притворно желать, но к чему на самом деле никогда не стремился.
Он никогда не заслуживал вмешательства.
— Я всё ещё могу прислуживать тебе? — Одна лишь мысль об отказе Камукуры пугает. Ему нужна эта цель, нужна принадлежность кому-то. Он должен чувствовать себя полезным кому-либо или чему-либо. Он не уверен, что сможет выдержать сценарий, в котором он бесцелен. Где его можно так легко списать со счетов. Конечно, он думает, что Камукура никогда так не поступит. Он прошёл через многое, раз за разом доказывая свои намерения. Конечно, он не оставит его гнить.
Однако он не может быть уверен на все сто. Ведь он и только он в полной мере осознаёт свою неполноценность.
— Если тебе так хочется. — Ответ его, как и всегда, расплывчатый. Но Слуга всё равно находит в нём утешение. От этого улыбка становится менее натянутой.
— Я могу... носить его, когда мы одни? — звучит следующее предложение. Он не может понять, это озорство или назойливость. Что-то, желание чего он остановить не может. Однако это точно не вводит в отчаяние.
Камукура держит ошейник в руках. Он смотрит на него сверху вниз, будто подумывая сломать.
— Я не стану тебя останавливать, — в итоге говорит он. — Но не носи его вне наших стен.
Он должен сосредоточиться на прямом приказе, что был только что отдан. На эйфории от самой сущности прямого приказа. Вместо этого...
Наших стен. Это крутится у него в голове вновь и вновь.
...Какая всё же странная формулировка.
Хм.