* * *
Дело не в том, что он меньше спит. Ладно, в какой-то степени да. Иногда, когда он переползает через Камукуру и ложится рядом с ним, он засыпает не сразу. Несмотря на ползущее по рукам истощение, несмотря на общую тяжесть усталости. Не засыпает. И, возможно, это хорошо. Несмотря на холод, бодрствует он больше, чем спит. Даже без сил на что-либо. Дело не в том, что он спит меньше. А в том, что он продолжает наблюдать за Камукурой, продолжает оставаться в ловушке своих мыслей, пока тот спит.* * *
Ночью они стали спать под котацу. Оно достаточно высоко над полом, чтобы можно было лечь на бок, и под ним достаточно пространства, чтобы можно свернуться калачиком около Камукуры, не касаясь обогревателя. Ощущается... слишком ярко. Слишком шумно. Иногда — слишком открыто. Он привык к тому, что по одну сторону от него — Камукура, по другую — стенка. Но когда они лежат под котацу, самое большее, что он может сделать — оказаться в хватке Камукуры и попытаться отгородиться от остального мира. Под рукой он на всякий случай держит нож. Камукура — нет, но ему этого делать и не нужно. Иногда, когда они вместе лежат под котацу, они касаются друг друга. Это могут как простые лёгкие прикосновения к обнажённым бокам, так и грубые отметины на повреждённой коже. Лёгкие ласки против грубой похоти. Иногда Слуга, осмелев, таким образом будит Камукуру, а Изуру в ответ тянет его за волосы, и утром они оба просыпаются со следами укусов, паутиной расползающимися по коже. И это кажется правильным. В других ситуациях они разговаривают. Просто разговаривают. Ну. В общем, Слуга задаёт вопросы, Камукура же на них отвечает. Но их разговоры протекают так из раза в раз. И он не против, ведь Камукура всегда вёл беседы так. Но в том, чтобы лгать, где не следует, всегда было нечто такое, что придавало ему уверенности. Когда на столе над ним мигает порт ноутбука, а телевизор гудит своими помехами и приглушённым освещением. Когда он проводит обрубком своей руки по боку Камукуры, чтобы приподнять его рубашку, когда он отчётливо осознаёт свою неспособность держать рот на замке. — Камукура-кун, — начинает он тихо, едва ли слыша самого себя. — Скажи честно: как ты думаешь, однажды тебе захочется уйти от меня? — ... — Ничего страшного, если ты скажешь «да». Я, наверное, пойму его даже лучше, чем «нет»! Я просто хочу быть готовым. На случай, если ответ всё же «да». — Он позволяет себе эту маленькую ложь. Он всегда был готов к тому, что Камукура его бросит. Он до сих пор боится, что однажды Камукура уйдёт на прогулку и больше не вернётся. С учётом это, он не винит Изуру в долгом ответе. — Не думаю, что смог бы бросить тебя, — решает Камукура. Слуга смеётся — не ради издёвки. И даже не от нервов. Он просто искренне находит это забавным. Камукура же ничего смешного не видит. — Ты мне не веришь, — справедливо и мягко отмечает он. — В это трудно поверить. — ...Думаю, я привязался к тебе так же сильно, как ты ко мне. Я уже выражал это прежде, разве нет? — Слуга молчит. Потому что Камукуре прекрасно известна степень его привязанности. Известно, что нет предела его обожанию. Он вставал на колени и проповедовал свою преданность, проявлял свою преданность и любовь прикосновениями и признаниями. С самого первого дня он ушёл в поклонение. В обожание. Слуга знает, насколько велика его любовь, и не может представить, что она будет вознаграждена. — Я не собираюсь бросать тебя, — продолжает Камукура. — Я буду с тобой, пока ты не покинешь этот мир. А в день, когда ты умрёшь, суждено умереть и мне. И Слуге не требуется много времени, чтобы понять, что Камукура серьёзен. — Думаю... это страшнее, чем то, что ты меня бросишь! — он смеётся, пускай и безрадостно. Смех нервный, низкий. — Скажи, что не предпримешь ничего радикального, если это произойдёт. Я ведь не создан для жизни, ты же знаешь! — Я в курсе, — голос Камукуры спокоен, и как только Слуга порывается взять его за руку, он отворачивается и смотрит в потолок. — Ни ты, ни я не были созданы для вечной жизни. — Моё бытие всегда было проклято, Камукура-кун, — говорит он, пытаясь усмирить себя, убирая руку. — У моей жизни обозначен срок, знаешь ли. С самого рождения я закрывал на него глаза. Но рано или поздно он меня настигнет. И ты это знаешь. — У обеих наших жизней есть срок, и свой я буду регулировать. — И всё же я хочу, чтобы ты жил. — Голос его слаб, слова подёрнуты дрожью, и мысль о смерти Камукуры ему невыносима. Он задаётся вопросом, нормально ли это. Он прекрасно представляет собственную смерть, но смерть Камукуры для него непостижима. (Прежде он думал, что умрёт насильственной смертью. От кровопотери, от выстрела в голову. Теперь же ему легко представить, что он уснёт и больше не проснётся. Представить, что Камукура в один холодный вечер просто найдёт его. Он был бы не против такой смерти. Он в принципе никогда не был против смерти, но именно эта вариация ему почти нравится. Безболезненная, с иллюзией любви). Камукура его не игнорирует. Он это знает, ведь чувствует на себе его взгляд. Но продолжает без комментариев. — Меня привели в этот мир в одиночестве. Когда ты умрёшь, я буду жить в одиночестве. Я могу продолжать жить. Скитаться. «Но» не озвучивается. Потому что он понимает. Понимает, как удушающе действует одиночество. Слуга пережил столько одиночества, что хватит на всю жизнь, и оно сыграло с ним злую шутку больше раз, чем он готов признать. Ему интересно лишь, знакомы ли такие же чувства Камукуре. Должны быть, если он готов пойти на столь радикальные меры. На мгновение он представляет, как Камукура находит его холодное тело. Мысленно сменяет кадр. Ему интересно, похоронит ли его Изуру для начала. Интересно, сделает ли он ему могилу или просто закопает под цветами. Потом он вспоминает, как давным-давно больным лежал в постели. Вспоминает, как был укутан в объятия Камукуры. Как тогда было уютно. Как было спокойно, несмотря на холод и лихорадку. Камукура бы не стал его хоронить. Он бы умер вместе с ним. Выбрал бы это. Он представляет, что Камукура умирал бы медленно. Не выбрал бы что-то болезненное или кровавое, но и не стал бы сидеть сложа руки, постепенно сгнивая. Выдержка Камукуры велика, но даже у него должна быть какая-то воля к выживанию. Возможно, он бы наглотался таблеток. Возможно, Фонд Будущего однажды понял, что от них больше ни писем, ни других весточек. И нашли бы их друг около друга. А может, их бы просто оставили и позабыли до той поры, пока какой-нибудь невезучий путник не вошёл в их дом. Не вторгся в их дом. Он не уверен. Возможно, думать об этом так целенаправленно — эгоизм. ... Он не понимает, как сильно его трясёт, пока Камукура не касается своим лбом его — мягкое подтверждение присутствия в мире беспокойства.* * *
И дело даже не в том, что Слуга порой просыпается от веса Камукуры на своей груди. В последнее время это случается не так редко. Он даже готов поспорить, что ему это нравится. В этом он находит утешение, моментальное подтверждение того, что Камукура рядом. В безопасности. Он чувствует лёгкое дыхание на своей ключице, щекочущее волосы, крепкие руки. Знает, что Камукура доверяет ему настолько, что позволяет себе спать с ним вот так.* * *
— Как это было? — спрашивает он, потому что может. Потому что ему позволено. Потому что Камукура поделится с ним, если он спросит, потому что ему позволено убирать его волосы и любоваться им всецело, и пусть он не уточняет, о чём хочет поговорить, Изуру, кажется, не нуждается в уточнениях. Он, как и всегда, всё просто понимает. — Однажды я проснулся и начал существовать, — говорит Камукура. — И всё. Они сказали, что меня зовут Камукура Изуру. Сказали, что я — Абсолютная Надежда. В тот момент я не понимал своего предназначения. Я понимал многое. Но своё предназначение — нет. Слуга придвигается поближе к нему. Камукура не двигается, чтобы подстроиться под него, но Слуге всё ещё удаётся с лёгкостью занять своё место. — Ты так и проснулся? — Камукура отвечает не сразу, и это подсказывает, что нужно внести ясность. — Ты проснулся... — безэмоциональным, отстранённым, выше него. — ...талантливым? Ты был рождён в своей роли? — В каком-то смысле, — плечи Камукуры опускаются. — У меня на руках было уже много Талантов. Но многими мне ещё предстояло овладеть. — Но почему? Они просто хотели создать нечто грандиознее? Они хотели иметь под рукой чистый лист? — Поначалу я подозревал, что причина в этом, — Слуга не упускает его взгляда. — Потом мне сказали, что мною легче управлять. Мой... предшественник не очень хорошо перенёс операции на мозге. Он слишком нервничал в процессе. Задавал слишком много вопросов, много дёргался во время процедур... Пусть Слуга знает, что перебивать невежливо, он не сдерживается: — Ты был в сознании? — он не усаживается полноценно. Но его глаза широко распахиваются, и только рука Камукуры не даёт ему удариться о стол. — Периодически. — Камукура делает паузу, и пусть он явно не видит ничего забавного, есть что-то указывающее на это в его голосе. — Это ведь не такая уж редкая практика? Они не хотели повредить ничего жизненно важного. — Случайно, — подчёркивает Слуга. — Случайно, — соглашается Камукура. И. Слуга пялится на него. С задержанным дыханием, застывшим телом. — Звучит ужасно. — Это не было ужасно, — говорит он, и Слуга не знает, стоит ли утешиться уверенностью в голосе Камукуры. — Сам по себе мозг не чувствует боли. Я не чувствовал боли. Я ничего не понимал, а потому и не волновался. — А ты бы предпочёл? — спрашивает он. — Понимать? — ...Да. И Слуга, как ни странно, вспоминает те часы с маятником. Вспоминает как аккуратно они были разобраны на части, выпотрошены изнутри. Думает, что от них осталась лишь оболочка, сложенная на столе. Представляет Камукуру, лежащего рядом, с мёртвым взглядом и аккуратным надрезом на голове. Разрушение Камукуры всегда было элегантным, красивым. На мгновение он задумывается, не относится ли это и к тем разрушениям, что выпали на его век.* * *
Не то чтобы его нервирует пустота во взгляде Камукуры. Он никогда не боялся Камукуры. Не было такого. С того самого момента, как увидел его, Слуга знал, что будет любить и обожать его. Было неважно, что он сделал и почему. Он был надеждой. Он мог существовать так, как ему вздумается. Потому что он — надежда. Там, где другие видели жестокость, он видел суть. Где большинство видело злобу, он видел возмездие. Там, где другие не видели ничего, он видел всё. И это достаточно легко понять. Как и всегда. Дело не в том, что Камукура смотрит сквозь людей, а не на них. Не в том, что он часами смотрит на трещину в стене, наблюдает за снегом в окнах, разбирает часы или игнорирует прикосновения, голос Слуги и весь мир вокруг. Потому что, когда он в таком состоянии, Слуга может без усилий придать ему любую позу, оттащить куда угодно. Дело не в том, что он закрыт от мира. Он знает, что такова натура Камукуры. Иногда, когда он в таком состоянии, достаточно просто полежать с ним несколько часов. (Камукура никогда не признавал этого вслух, но он практически всегда в итоге сцепляет их пальцы вместе, подставляет подбородок, обнимает его. И Слуга, вне всяких раздумий, оберегает его). Но пустота, скрывающаяся за взглядом Камукуры, донимает его. Потому что теперь у него есть время поразмыслить. Поразмышлять, пока Камукура спит у него на груди, о неотъемлемой и невысказанной трагедии его существования. Он задумывается, не боится ли он за него. Задумывается, это ли любовь. Задумывается, знает ли это на самом деле Камукура.