* * *
Камукуре нравится побродить. Этот факт Слуге известен. Понимает. Изуру уходит в самые странные моменты и всегда возвращается. Он знает, что этого следует ожидать. Но снаружи холодно. Сегодня особенно холодно. К этому он очень чувствителен: сейчас кутается в два одеяла, обёрнутые вокруг плеч, под котацу, регулярно подогревает электрочайник. Даже при включённом обогревателе. — Самый холодный день в году, — говорит, словно размышляя, Камукура. — Не повезло, — отвечает Слуга, беря его за руку. Несмотря на это, Камукура продолжает пялиться в окно. А там метель. Настоящая мерзость. Даже в Слуге нет столько упрямства, чтобы попытаться выстоять против неё — и очень жаль. Сегодня в городе должен был состояться фестиваль. Они должны были пойти вместе. — Ты даже куртку не наденешь? — Слуга не может не обеспокоиться, хоть и знает, что лучше было бы промолчать. — Со мной всё будет в порядке, — пусто заверяет Камукура. Слуга хочет услышать больше. Хочет узнать, что под этим может подразумеваться. Но Камукура никогда не даёт достаточно информации, а Слуга не желает давить. И потому Камукура уходит в метель. И Слуга позволяет этому случиться.* * *
Камукура испёк для него рождественский торт. Традиционный. Клубничный корж с белой глазурью. Он без понятия, где Камукура нашёл клубнику, да ещё и свежую. От этого старания кажутся ему ещё дороже. Он так старался, чтобы сделать всё красиво. Без декора на верхушке, но с крашеной глазурью. Мука путается в его волосах, рассыпается на щеках и рубашке. Если бы Слуга не знал о Камукуре больше, он мог бы повестись и подумать, что это забавно. Возможно, ему и сейчас это кажется в некоторой степени забавным. — Есть некоторые блюда, которые даже я не могу приготовить, не испачкавшись. — Он кажется сбитым с толку, когда Слуга тянется, чтобы смахнуть большим пальцем муку с его щеки. — Никто никогда не делал мне такого, — будто признаваясь в чём-то постыдном, говорит Слуга. — Даже родная мать! — А. Мне тоже, — задумчиво отвечает Камукура. — На моей памяти. Внутри него что-то щёлкает. — Оу, — Слуга смотрит прямо на него. — Ну... мы можем разделить этот. Знаю, я не готовил тебе, но... — И не надо. Губы Слуги растягиваются в улыбке. Взаимодействие лёгкое. Мирное.* * *
Где-то через час Слуга начинает нервничать. Через два — поглядывать на дверь. Через два с половиной часа он находит свою куртку, чтобы отправиться на поиски. Не то чтобы он не доверяет Камукуре. Он вполне способен рассуждать в одиночестве. Просто сегодня праздник. Он до сих пор не ел. На улице особенно холодно. Найти его будет не трудно. Пойти по ещё не заснеженным следам, убедить вернуться домой вместе. Он просто хочет провести вечер с Камукурой. Вот и всё. К чёрту всё беспокойство — он просто хочет увидеть Изуру. И как его слуга, он обязан убедиться, что он в безопасности.* * *
Городок рядом украшен к двадцать пятому числу. Камукура ведёт его туда достаточно поздно, чтобы было самое время зажечь огни, но не настолько, чтобы на обратном пути было слишком холодно. Под их ногами хрустит снег, нос немеет от мороза, но в море неоновых синих и красных цветов его это почти не волнует. — Так романтично! — Глаза Слуги широко распахнуты, пока его взгляд бегает по сторонам. Сам он держится за руку Камукуры, как за спасательный круг. — Тебе так не кажется, Камукура-кун? — Не думал, что увижу такое воочию, — ошеломлённо отвечает Камукура. Они ещё немного спускаются по тропинке. Разочек они останавливаются, чтобы купить еду в небольшом ларьке, и ещё раз, чтобы купить ещё один шарф из-за сегодняшних морозов. Он наматывает его вокруг себя, и, как бы он ни старался, должно быть, какой-то недочёт есть, ведь Камукура тянется, чтобы исправить любую замечаемую им ошибку. И это нормально. Теперь это ощущается нормальным. На их пути... маленький каменный мостик. Украшенный таким же количеством огней, что и остальная часть дороги, однако он всё равно останавливается на нём, чтобы полюбоваться их отражением на льду внизу. Камукура, соответственно, тоже останавливается. Они стоят молча. И поскольку Слуга не хочет всё испортить, он заговаривает очень тихо: — Иногда мне кажется, — начинает он. Молчит. Словно он собирается говорить о чём-то запретном. — Иногда мне кажется, что и впрямь хорошо, что мы были вынуждены отделиться. Бросить их. Камукура наклоняет голову. — Ты не уверен? — Ну... они были единственными, кто у нас был, — он сжимает руку Камукуры крепче. — Мы никогда не сблизимся с кем-нибудь другим. В той мере, в какой были близки с ними. — Должно быть. Слуга смотрит вниз. — Думаю, это хорошо. Потому что это позволило процветать миру. Позволило расти надежде. Но порой мне хочется... — он обрывает себя. И мысль не заканчивает.* * *
Долго искать Камукуру не приходится. Следы припорошены снегом, но отпечатки туфель видно, и это уже хорошо. По итогу это оказывается не важно. Камукура забрёл не так далеко. Он находит Камукуру стоящим по колено в пруду за домом. — Что ты делаешь? — спрашивает Слуга, не то чтобы шокировано, не то чтобы удивлённо. Он не уверен, что именно должен испытывать. Смущение, беспокойство, но точно не удивление. Камукура может делать всё, что ему вздумается, и он примет любые его действия. — Ты пошёл за мной. Обычно ты так не делаешь, — отвлечённо говорит Камукура. — Сегодня холодно. Я... переживал, — говорит он твёрже, стоя против летящих в него снежинок, походящих на пули. — Что ты делаешь? — повторяет он. Камукура отвечает не сразу. Смотрит вперёд, на него. Не сквозь — на. Этот взгляд будто бы сжигает. — Иди в дом, — вместо ответа приказывает Камукура. — Я не пойду один. Он наклоняет голову. Похоже, он простоял там довольно долго. Та часть его волос, что не попала в воду, слиплась, примёрзла прядями, а та, что попала, тянется ко дну. К ним налипло много снега, резко контрастирующего с тёмно-каштановыми прядями, которыми он так гордится. — Камукура-кун... Камукура смотрит на него из-под полуприкрытых век. — Думаешь, я выше смерти? Думаешь, что-то спасёт меня, если так и останусь стоять тут? — его плечи опускаются. — Кажется, я наконец начинаю понимать твою удачу. Не знаю даже, хочу ли перестать. Слуга молчит. Сквозь буран и тяжёлые тучи лунный свет пробивается с трудом. Кругом темно и холодно. — Камукура-кун. Пожалуйста, выйди из воды, — просит он, пытаясь говорить нежно. Но это та ещё задачка, когда в животе нарастает чувство страха, стремящееся взять над ним верх. Когда он вот так смотрит Камукуре в глаза. — Тебе известно, что предсмертное состояние может пробудить подавленные воспоминания? — Камукура говорит так тихо, что Слуга еле слышит его. — Было бы интересно изучить этот вопрос глубже. Вот и всё. Он задыхается. — Камукура. Иди сюда. Камукура смотрит вниз, на воду около себя. Закрывает глаза. Слуга не уверен, о чём именно он думает в этот самый миг. Зная Камукуру, это может быть любая мысль. Об их существовании, их отношениях. Может думать об ужине. Слуга не знает, потому Слуга никогда не знает, о чём думает Камукура. Камукура редко озвучивает свои мысли. Он не осознаёт, насколько это досадно, пока не оказывается по колено в снегу, наблюдая за ним взглядом, полным тревоги. На этот зов Камукура отзывается. — Утопление якобы болезненно. Я, однако, нахожу его вполне умиротворяющим. Возможно, потому что я не способен испытывать панический страх перед смертью? По статистике, худшее в утоплении — паника и страх перед ним. Я не способен испытывать страх. Возможно, это и есть изъян в моей логике? Непредвиденное упущение? — Камукура. Остановись, — тихо говорит он дрожащим голосом. Чувство ужаса сродни отчаянию. И оно тут как тут. Он знает это. Но пока оно не накрывает его с головой, его легко игнорировать. — Как правило, человек может продержаться в ледяной воде тридцать минут, прежде чем замёрзнуть насмерть. Я стою тут уже сорок пять. Бывало и похуже. Меня подвергали разным пыткам. Они знали, что по завершению проекта я буду ценной мишенью. Понимаешь ли, я должен был быть подготовлен. Многое было легко перетерпеть. Но что-то — нет. — Прекрати, — говорит он громче. Твёрже. Он чувствует, как впиваются в ладонь собственные ногти. Ему кажется, что дрожь бьёт тело не от холода. — Полагаю, в конечном счёте это подготовило меня к тому, что случилось. Ничто из того, что сделала Она, не сравнится с полной потерей контроля над ситуацией. Конечно, тогда я этого не понимал. Я и сейчас не думаю, что полностью понимаю. Во рту привкус крови. Дышать трудно. Очень холодно. — Камукура, прекрати! Остановись! Я не хочу слышать об этом сейчас. Мы можем поговорить об этом... Ты можешь рассказать мне всё. Просто вернись со мной обратно. — Это приказ? — противится он, сужая взгляд. — Изуру, — отчаянно пытается он. — Я прошу тебя. Пожалуйста, пойдём обратно. Глаза Камукуры распахиваются. Должно быть, на его лице застыло ужасно жалкое выражение, потому что Камукура смотрит на него так, будто разбирает его по частям и собирает вновь. Словно старается понять, какие эмоции скрываются за его намерениями. Слуга ждёт чего-то — чего угодно. Знака, что Камукура собирается выйти сам. Знака, что нужно прийти за ним. Медленно. Осторожно. Он подходит ближе к Слуге. И Слуга воспринимает это за подтверждение, а потому бросается навстречу. Аккуратно заходит в воду, даже не замечая, как она насквозь пропитывает штаны, пока не кутает Камукуру в своё одеяло, замёрзнув, дрожа. Края одеяла выстыли. Но в целом оно ещё немного тёплое, и этого достаточно. Вода холодная настолько, что жалит кожу. Тело практически сразу коченеет от холода. Чувство не просто такое, будто пробираешься сквозь пламя. Такое, словно идёшь по лезвиям. Обычно Камукура тёплый. По сравнению с ним самим, Камукура и вовсе печка. Это напоминает Слуге, что он жив. Что он дышит, что, когда он замирает и часами смотрит в стену стеклянными глазами, он всё ещё с ним. Сейчас же он напоминает труп. Он думает, что он — всего лишь человек. Всего лишь человек. Всего лишь человек. Камукура Изуру — всего лишь человек. — Я не хотел, чтобы ты тоже заходил в воду. — Несмотря на свои слова, Камукура расслабляется. Прижимается к нему. Обмякает мёртвым грузом, и Слуга держит его только силой воли. А затем... — Ах. Ты тёплый. — Пойдём домой, — в последний раз говорит Слуга. И. Несмотря на эти слова, они не сдвигаются с места.* * *
В тот вечер Камукура готовит им ужин. Как и всегда. Только всё немного затейливее, чем обычно. Он готовит какое-то мясо, о котором Слуга и не подозревал, до этого они остановились в библиотеке, чтобы взять напрокат фильм, который они оба ещё не смотрели, и, что самое главное, у них есть вино и свечи. Вино красное. Свечи чёрные. — Ранний подарок от Фонда Будущего, — поясняет Камукура, когда Слуга с любопытством вертит их в руках. Это почти романтично. Даже романтичнее, чем прогулка, если так подумать. (Он фотографирует всё. Камукуру это, если не сказать больше, забавляет). — Формально, я знаю традиции, — отстранённо говорит Камукура. — Но я не знаю, доводилось ли мне с ними сталкиваться лично. — Если не считать традиции выслеживать парочки на Рождество. Я знаю, что Цумики-сан очень любила эту традицию. В это время года ей было особенно горько. Камукуре эта шутка кажется не такой забавной, как ему самому. — А тебе хотелось бы? — уже искреннее спрашивает Слуга. — Я мог бы показать тебе кое-какие на Новый год. Камукура задумывается. Это понятно исходя его привычного наклона головы. — Возможно. Но я не знаю, будет ли там что-то, чего я не ожидаю. — Разве смысл традиции не в предсказуемости? — спрашивает Слуга. — Каждый год одно и то же. В ожидании подобного есть нечто уютное. Иногда это даже возбуждает! Камукура насыпает ему в тарелку немного еды.* * *
Они вместе нежатся в ванне, после того как Камукура греется в котацу достаточно долго, чтобы исключить шанс обморожения. По собственной рекомендации, конечно. Слуга же спешил сразу же увести его в ванную. Слуга в панике погубил бы его. Они почти ничего не говорят друг другу. Камукура даёт ему время на суету и на осмотр его тела (на то, чтобы он провёл пальцами по его щекам, расчесал ему волосы, наклонил голову. В прядях — лёд, кожа его на ощупь будто бы одеревенелая, а сам Камукура словно безразличен к миру вокруг, глядя на всё помутнённым взглядом. За этим взглядом ничего. Абсолютно ничего. И дело не в маске апатии, за которой он обычно прячется, а в такой пустоте, какой Слуга не видел с момента их первой встречи. Это его пугает). Всё время, что он не тратит на суету, он проводит, переплетая своё тело с его. Прижимаясь к нему. Пытаясь не зарыдать. Это оказалось легче, чем он думал. Он скучает по тому, что больше не плачет. Он ненавидит взгляды, которыми одаривает его Камукура, когда он всё же даёт такую слабину. Он вспоминает, как лежал под котацу вместе с Камукурой, как думал об их смертях. Он никогда не задумывался над тем, что будет делать, если Камукура умрёт первым. Он никогда не думал, что такое в принципе возможно. Лишь человек. Всего лишь человек. Он может потерять его. Всего лишь человека. Камукура даже не подрагивает.* * *
Слуга всегда чуточку легко пьянел. Даже до Трагедии. Технически он был ещё недостаточно взрослым, чтобы пить. Но денег и удачи хватало на всё, и он научился понимать свои пределы задолго до того, как следовало. Камукура, с другой стороны, точно не из легко пьянеющих. Он знает это, потому Камукура всегда ужасно контролировал свои импульсивные действия, и во время Трагедии бывали ситуации, когда им счастливилось найти полную бутылку водки, или полную пачку таблеток в аптеке, или что-то ещё, что иначе будет уничтожено в ходе Трагедии. И Камукура непременно брал найденное, выпивал его — как минимум раз точно. Потому что было любопытно. Потому что это меняло его восприятие мира, и это было интересно. Как бы то ни было, вина для Слуги как-то многовато, а для Камукуры — маловато. Слуга старается держать себя в руках, а Камукура — нет. — Порой я скучаю по нашему классу, — признаётся Слуга, когда выпита уже половина бутылки. Он занимает себя вычерчиванием маленьких линий на столе, несмотря на то, что есть ещё половина пирога, и на то, что Камукура очень близко. — Твоему классу, — поправляет Камукура, наклоняя голову. Его глаза шире, чем обычно. Это единственное, как он может это описать. Шире, да ещё и смотрят с таким уникальным интересом, какой он видел только у Камукуры. — Своему классу, — исправляется он. — Это жалко? Что я по ним так сильно скучаю? Иногда они вели себя ужасно по отношению ко мне. — Не думаю, что это плохо — задумываться, как они поживают. — Но я скучаю по ним, Камукура. Я бы хотел, чтобы они не были... — он колеблется. — Не были такими, понимаешь. Ну... Сайонджи-сан всегда была довольно жестока. Но в ином плане, — протяжно вздыхает он. — В ином плане. — Я знаю, — в этот раз Камукура говорит мягче. И несмотря на тему. Несмотря на свои мысли. Он обнаруживает, что сейчас на самом деле не питает грусти. Чувствует ностальгию по времени, которому он не принадлежал. По людям, которые никогда не были его людьми. Слуга опускает голову на стол. — Прости, — говорит он. — Сегодня мы должны были поговорить о нас. Я подумал, что... Ну. Ах. А вообще, не знаю. Я потерял мысль. Камукура смотрит на него сверху вниз: — Я не против. В ответ он улыбается Камукуре. — Я тебя люблю, — говорит ему Слуга, чувствуя себя при этом жутко глупо. — Люблю. Спасибо, что остаёшься со мной. Камукура кивает и опускает голову так же, как сделал Слуга. Он отчётливо ощущает, что его копируют, особенно когда Камукура поднимает руку, чтобы точно повторить его положение. — Я знаю. Слуга улыбается ещё шире и подмечает про себя, что глаза Камукуры сегодня особенно красивого оттенка.* * *
Он расчёсывает волосы Камукуры в теплоте ванной, когда тихонько заговаривает: — Пожалуйста. — Именно так начинает он, потому что всё ещё не может заставить себя отдать Камукуре прямой приказ. Не когда он думает об этом напрямую. — Никогда больше так не делай. — ... — Я так испугался, Камукура-кун, — он смотрит на пряди, в воде походящие на чернила. — Ты напугал меня. — Хочешь узнать кое-что о страхе, Комаэда? Глаза Слуги закрыты. У него не так много хороших качеств, но ему нравится считать себя терпеливым. Сегодня это его качество испытывается на прочность. — Хочу, — как можно спокойнее отвечает он. — Страх — человеческая реакция. Укоренившаяся в нашем подсознании. Сказал бы ты, что он есть и во мне? — Сказал бы, — отвечает он, не двигая руками. — Я не боялся умереть. Я не хотел, но и не боялся. По-моему, это делает меня нечеловечным. — Камукура не смотрит на него. Вновь смотрит на воду, словно прося её сказать то, чего ему самому неизвестно. Слуга не двигается. — Я не боюсь умереть, — говорит он. — Ты считаешь, что это делает меня нечеловечным? — Нет. Но твои нервы истрачены. А во мне такого не было изначально. Несомненно, в какой-то момент ты боялся смерти. Несомненно, в какой-то момент ты понял, что лучше держаться подальше от грани. — Камукура запинается. Мнётся. — А я — нет. Я был создан без этого осознания. Не думаю, что когда-нибудь познаю суть этой грани. Не думаю, что познаю хоть одну эмоцию так сильно. Думаю, что именно это и делает меня нечеловечным. В наступившей тишине нет спокойствия. В прикосновениях Слуги нет понимания. Он старается для него. Старается осмыслить логику, которой руководствуется Камукура. Обычно у него это неплохо получается. Но сейчас у него не выходит. — Хочешь знать, что я думаю? — предлагает сменить тему Слуга, но его тон резок, а взгляд тяжёл. — ...Хочу. — Я думаю, что это делает тебя... — начинает он, пытаясь заставить слова вырваться из горла. — Я думаю, это делает тебя... — ...делает меня... — подстрекает из любопытства Камукура. — Я думаю, это делает тебя травмированным. — Слуга хватается за расчёску до побеления костяшек. — Думаю, это делает тебя несовершенным. Камукура поднимает на него взгляд. — Я не травмированный, — говорит он. Слишком спокойно, чтобы пытаться прервать его. Но Слуга всегда был законченным дураком. — Всё, что ты рассказывал о проекте, было неадекватным. Они не должны были делать с тобой ничего подобного. Ты не должен был проходить через всё это. Это причинило тебе боль, не так ли? То, что они сделали навредило тебе, и... — Я не травмированный. — Чем больше ты рассказываешь мне о проекте, — горячо начинает Слуга, — тем сильнее я понимаю, насколько коварным он был. Они не хотели создавать надежду. Они хотели... хотели... чего-то. Я не знаю, чего они хотели. Но явно не надежды. Это была порча надежды. Они создали нечто прекрасное, а затем травмировали это своей жадностью. Они... — Не называй меня травмированным. — Это первое, что он говорит, и это не звучит пусто. Это звучит резко и отстранённо, но в его голосе слышится отвращение, и Камукура свирепо смотрит на него, и... Это разрушает его желание немедленно продолжить речь. И вот, они оба молчат. Капля воды падает в ванну. Он тут же сожалеет о сказанном. — Прости. Ах. Мне жаль, Камукура. — Ты... не неправ. Я сам это всё сказал. Проект не достиг поставленной цели. Они не сделали из меня... — Мне всё равно жаль, — перебивает он. — Это было грубо. И мне жаль. Вода капает. — Я понимаю. И капает вновь. — Я не считаю, что это плохо, Камукура-кун. Не считаю, что ты должен быть идеальным. — Слуга ведёт культёй по воде, наблюдая за разрезаемой гладью воды. — Мы говорили об этом как-то раз, разве нет? — Я чётко это помню. — Я думал об этом. Размышлял. То, что ты не идеален, не значит, что ты — не надежда. Надежде не идеальна, не так ли? — мягко говорит он. — Если бы надежда была идеальной, отчаяние не смогло бы процветать так сильно. Оно бы было уничтожено собственным несовершенством. Но и у надежды есть изъяны. Её нужно развивать, взращивать и направлять. Отчаянию должно быть место, потому что надежда должна совладать и с ним. И когда она берёт верх над отчаянием, она становится ещё прекраснее. Надежда — удивительная, великолепная вещь. Она есть добро. Но добро может быть несовершенным, особенно если его проводник так отравлен. Ты не обязан быть идеальным. Камукура закрывает глаза, когда он касается его рукой, и льнёт ближе, чтобы положить голову к нему на плечо. И пусть он прячет своё лицо, это такая же победа, как и всё остальное. — Ты растерян, потому что всё твоё мировоззрение оказалось поставлено под сомнение, — говорит Камукура. — И ты не знаешь, как это выражать. Ты не хочешь менять своё отношение ко мне, пусть даже я и противоречу твоим убеждениям. Затем он снова замолкает. Не двигается. Удар капли о гладь. — Нет, Камукура-кун. Я ни в чём и никогда не был так уверен.* * *
К концу вечера они оба слишком пьяны, чтобы нормально убрать за собой. Слуга собирает посуду и относит в раковину, а Камукура, предприняв попытку подняться, чтобы помыть её, оступается и заявляет: — Ах. Я не буду этого делать. Слуга выключает телевизор и пересаживается к нему за другой конец стола. — В любом случае, сегодня убираться не стоит, — говорит Слуга. — Убираться по праздникам — к несчастью, Камукура-кун. Камукура слишком крепко задумывается над этим утверждением. — Ты же сам это придумал. — Ах. Может быть. Так они вместе и лежат подшофе. Слуга дарит Камукуре россыпи поцелуев на лице, шее и груди, небрежно ведёт ладонью по внутренней стороне бёдер, которые Камукура усердно держит вместе. — Нам стоит выпить воды, — замечает Камукура. — Да, звучит разумно, — соглашается Слуга, пока его руки шарят под рубашкой Камукуры. Ни у кого нет особого желания вставать, и не похоже, что завтра они будут делать что-то, кроме как спать.* * *
Несмотря на всё случившееся, у Слуги получается уговорить Камукуру пойти в котацу в ту ночь. Несмотря на всё случившееся, он не может заставить себя испытывать вину за вспышку чувств. Он испытывает вину за то, что набросился. За то, что, возможно, мог его обидеть. Но не чувствует вины за свои намерения. Он задаётся вопросом, плохо ли это. Стоит руке Камукуры оказаться в руке Слуги, он больше её не отпускает. Он переплетает их пальцы, проводит кончиками пальцев по тыльной стороне его ладони. Камукура позволяет ему двигать ею, как рукой тряпичной куклы, безвольной и лёгкой. Слуга снова подогревает электрочайник и достаёт матчу. Но каждый раз, как он встаёт, его ужасно трясёт, и по итогу Камукуре приходится делать чай на двоих в одиночку. За это он себя тоже не винит. Это трудно. Камукура больше сидит у него на коленях. Не целиком. Для этого под котацу маловато места. Но их ноги переплетены — ноги Камукуры лежат на его ногах —Камукура льнёт к нему, и Слуга обхватывает его руками. Обычно Слуга предпочитает противоположное положение, но сейчас ему кажется, что это не такой уж и плохой вариант. Ему нравится чувствовать, что Камукура заключён в его объятия. Нравится чувствовать, что он полностью его. Это приятно. Знать, что Камукура в безопасности. — Ты всё ещё расстроен. — Камукура смотрит на его дрожащие ладони, когда говорит это. — ...Да. — Не понимаю, — Камукура смотрит вниз. — Мы ведь уже поговорили. — Это не так просто, — говорит Слуга. — Эмоции не так просты. — Просвети меня, — просит Камукура. — Ты сказал, что не умрёшь раньше меня, — напрямую заявляет Слуга. Тому, наверное, виной усталость. — Сказал... — он делает вдох. Не договаривает. Камукура, похоже, заполняет пробелы за него. — Твоя удача не убьёт меня. Я не собирался умирать, — говорит Изуру. — Моей целью была не смерть. А постижение. Возвращение моего по праву. У меня что-то украли, и я хотел бы это вернуть. — Не понимаю, — говорит Слуга. — Камукура. Я... — Мне приходилось переживать вещи и похуже, — отвечает он. — Я не понимаю, почему тебя это так задело. — Ты сам сделал это с собой. Ты мог навредить себе. — Мог. Но я бы не умер. Я бы не оставил тебя. Слуга смотрит на Камукуру, оглядывает целиком. Его волосы ещё влажные. Пряди слиплись. Руки сложены вместе. Взгляд больше не пустой. Он внезапно осознаёт что, по сути, он никогда не был пустым. До сегодняшнего вечера он не видел подобной пустоты в нём. И больше он её видеть не хочет. Всё возвращается в норму. Всё в порядке. Но всё же, он чувствует проклятый груз неотъемлемых опасений на своих плечах. Камукура смотрит на него. — Ты делал с собой вещи и похуже. У Слуги не получается выдавить из себя улыбку. — Полагаю, так и есть. Он поднимает руку, чтобы переставить чашку с недопитым чаем на стол. Камукура не отодвигается от него ни на сантиметр. — Это хотя бы сработало? — наконец спрашивает он, причём так сухо и скрипуче, что вопрос из-за интонации превращается в утверждение. — ..? — Ты что-нибудь вспомнил? — пробует он вновь, потягиваясь к краям чашки. Камукура пялится в свой чай. — Ничего такого, чего бы я не знал прежде. Слуга ещё крепче прижимает его к себе.* * *
— Спасибо, — снова шепчет ему с любовью он, любуясь человеком рядом с собой. В комнате достаточно темно, чтобы расслабиться, но света хватает, чтобы разглядеть лицо Камукуры. На это Камукура ничего не отвечает. Вместо этого говорит: — Мне... приятны твои касания. — Тебе можно ими наслаждаться, — смеётся он, а затем, осознав всю серьёзность слов Камукуры, добавляет искреннее: — Тебе можно желать их. — Не так много вещей приносят мне удовольствие, — говорит ему Камукура, а затем уточняет: — Но твои касания приносят. Пусть даже я могу их предсказать, они мне приятны. — Оу, — смеётся Слуга. — Я всегда думал, что это просто раздражение. — Как-то было и раздражение. Давно. Очень давно, — отвечает Камукура. — Больше нет. И я очень давно его не испытывал. А на следующий день они оба просыпаются с похмелья. Весь день они проводят в основном высыпаясь. Бодрствуют они достаточно долго, чтобы Слугу, возможно, просто вырвало вчерашним ужином, и чтобы Камукура набрал обезболивающих на них двоих. Чтобы вместе принять душ, съесть что-то лёгкое, а потом вновь уснуть под теплом котацу. Грязная посуда простаивает целый день, свет выключен все сутки. На улице, возможно, идёт сильный снег, но это не имеет значения. Ведь им тепло, и они вместе. ... Пока он сквозь сон оглядывает лицо Камукуры, понимает, что больше не чувствует себя слугой. Удивляется тому, что не чувствует вины за это. (И решает, что сегодня он может списать это на алкоголь).* * *
Только после того, как Камукура допьёт чай и они вдвоём улягутся в постель, они заговорят. Последний раз в эту ночь. — Ты можешь и дальше звать меня Изуру, — говорит Камукура в тишине комнаты, освещённой лишь мерцанием разноцветных лампочек. Он смотрит на потолок, наблюдает за тем, как переплетаются под ним разные фигуры. Потому что ему нравится. И Слуга об этом знает. — Я буду не против. Слуга закрывает глаза. Пытается ответить с юмором, более свободно. Он находит это почти смешным в своей голове. — Ты бы этого хотел? — спрашивает он. — Да. — ...Может, я бы мог. Может, буду. — Слуга знает, что и впрямь будет. — Ты можешь звать меня... ах. — Он осознаёт, что не может произнести собственного имени. Оно застревает посреди горла, как уродливая крыса между прутьев клетки. — Я понял, — выручает его Камукура. — С Новым годом, Изуру. — С Новым годом, Нагито. Слуга поворачивается, чтобы положить голову на тёплую, вздымающуюся от дыхания грудь Камукуры, и закрывает глаза. Нагито. Давненько он не слышал этого имени. Быть может, оно вновь начнёт ему нравиться.