* * *
Камукура проводит три дня, окончательно восстанавливаясь. Он не уверен, то ли Камукуре просто не повезло и он заболел чем-то сверху, то ли это само по себе переохлаждение во всей красе. Он никогда не был особо сведущ в таких вещах. Он знает лишь, что на следующий день Камукура просыпается с температурой, во время ужина его рвёт, и до следующего дня он просто спит. Комаэда (Комаэда, Комаэда, Комаэда... Имя всё ещё кислит на языке, но в голове произносить его вполне удаётся) коротает время за чтением тихим шёпотом, положив голову Камукуры себе на колени, не отходя от него надолго. Он знает, что Камукура предпочитает отсыпаться после такого, предпочитает побыть один. Но Комаэда не уходит — Камукура и не требует этого. (Он рядом. Камукура может быть болен, устал, но он жив). Впервые за это время Камукура встаёт тогда, когда Комаэда решает, что ему надоело есть объедки и рамен быстрого приготовления (он избалован, очень избалован), и пытается приготовить себе яичницу. Он вспоминает, что, вообще-то, готовить не умеет примерно в тот момент, когда блюдо начинает подгорать — тогда вбегает Камукура, на ходу хватает сковороду и быстро выбрасывает её содержимое в окно. — Ах. Прошу прощения, — говорит Комаэда, направляясь за ещё одним яйцом. Камукура останавливает его: — Я приготовлю, — уверенно заявляет он. Комаэда уставляется на него: — Но ты... — начинает он, однако оказывается прерван. — Я приготовлю. Сядь. И, что ж. Он садится. Лицо Камукуры всё ещё ярко-красное от температуры, глаза — нездорово поблескивают, но Комаэда всё равно садится. С тяжестью на плечах и с бездной, разверзающейся в нутре. Всё равно садится.* * *
Один из стежков отходит.* * *
Он встаёт, чтобы посмотреть, как Камукура готовит. Присаживается, так и не подойдя. Снова встаёт и задерживается в дверном проёме. — Тебе не стоит готовить, пока болеешь, — говорит Комаэда, прислоняясь головой к раме. Воздух довольно-таки холодный — его знобит. На нём свитер, а всё равно холодно. Правда, игнорировать это каким-то образом легко. — Мне несложно, — отвечает Камукура. Они молчат. Он издалека наблюдает за тем, как шипит на сковороде яичница. — Надо бы тебе потом научить меня. — Он обнаруживает, что сейчас его голос звучит уже не так нервно, как обычно, когда он просит о чём-то. — Не сейчас. Попозже. — Не надо, — заверяет Камукура, вновь повторяя: — Мне несложно. С тем же посылом. С той же интонацией. — Я... хочу научиться, — без улыбки говорит Комаэда. Камукура смотрит на него краем глаза. Изучает. Комаэда же опускает взгляд на свою руку. — Я знаю, что тебе несложно готовить для меня. Просто... это как-то жалко, нет? Что я не умею. В плане, я... мне никогда и не доводилось этим заниматься. Но я хочу. И тогда, возможно, я смогу иногда готовить для тебя. Когда он смотрит на Камукуру, у того меж бровей залегает небольшая складка. Совершенно незначительная. — Ты... не обязан этому учиться. Я не считаю это жалким. Ты не должен, — последние слова он произносит с нажимом. Но что-то в нём вздрагивает, и он продолжает: — Но я могу научить тебя. Если хочешь. — Хочу! — заверяет он. — Хочу. Спасибо. Камукура кивает, и Комаэда, наконец, подходит к плите. (У него дрожат руки, потому он ни к чему не прикасается — только мешкает рядом).* * *
Другой стежок рвётся.* * *
Окна в гостиной завешаны плотными шторами. Те толще, чем некоторые их одеяла. Камукуре нравится работать в темноте (так не на что отвлекаться), да и в комнате так легче спать. Если им вдруг захочется света, будет достаточно отодвинуть шторы в сторону. (Не то чтобы они часто так делают. Есть нечто особенное в уединении, возникающем при скрытности, и это нечто по душе им обоим). Они сидят напротив друг друга, пока он ковыряется в приготовленной Камукурой яичнице. Они изо всех сил стараются не сталкиваться ногами, не смотреть друг другу в глаза. Оба не произнесли ни слова с того момента, как вышли из кухни. Кругом темно, телевизор выключен, а голова Камукуры покоится на столе. Его дыхание размеренно, и Комаэда уверен, что он выглядит так, словно готов вот-вот вновь уснуть. Они не разговаривают. И, что... он привык подолгу молчать с Камукурой. Привык есть в тишине, в бездействии, ведь молчание с Камукурой, как правило, комфортно, а не давяще. Большинство ждёт попыток беседовать и взаимодействовать. Камукура же ждёт подобного лишь тогда, когда сам того хочет, а сам он не слишком много ждёт от Камукуры в этом вопросе. Но сегодня. Есть нечто такое, что заставляет его считать, что тишину необходимо заполнить. — Ты... опять пойдёшь спать, да? — спрашивает он с искренней обеспокоенностью в голосе. — Не думаю, — говорит Камукура. — У меня есть долги по работе. — С большей их частью ты управишься в течение часа, — подмечает Комаэда, хмуря брови. А затем, кое-что осознав, мягко добавляет: — Сейчас ведь... праздники. И никакой работы. Камукура вновь замолкает. Но теперь он выжидающе, с прищуром смотрит прямо на Комаэду, и тот, пользуясь случаем, тянется через весь стол и касается пальцами его лба. Безо всякого разрешения или одобрения. — Ты всё ещё горячий, — бормочет он — чуть вдумчивее, чем предполагалось. — Ох... Пожалуйста, спи дальше. Вместо этого Камукура включает телевизор. Комаэда чуть сильнее нужного втыкает вилку в яйцо. Ему кажется, что это невозможно не заметить, но Камукура никак это не комментирует.* * *
Потом ещё один и ещё. Он пытается как-то подлатать швы, но отчаяние от того, что игла вновь и вновь вонзается в кожу, слишком давящее, а запах гнили — слишком отчётливый. И тогда он вынужден позволить им распускаться дальше и делать всё предельно аккуратно до тех пор, как он поймёт, что он готов перетерпеть это.* * *
— Я уже не должен болеть, — говорит Камукура, пока играет фильм, которому он, очевидно, не уделяет и капли внимания. Фильм из тех, что появился в их доме на Рождество, но который они всё никак не могли посмотреть. — Что? — Я уже не должен болеть, — повторяет он. — Моя иммунная система была обучена бороться с разными инфекциями и вирусами. Я не должен болеть несколько дней подряд. Ты тоже это прекрасно знаешь. — Камукура поднимает на него глаза, и Комаэда отчётливо видит в этом взгляде изнеможение. Он мысленно подмечает, что Изуру всегда так выглядит. У него всегда мешки под глазами, потухший взгляд. Комаэда лично знаком с неизбежной усталостью, сопутствующей чему-то настолько простому, как жизнь. Шокирует лишь то, что на Камукуре она отражается настолько остро. Камукура закрывает глаза. — Но у меня всё равно температура, и всё ощущается как-то странно. — Значит, ты всё ещё болеешь. — Ему и без того это понятно. — Но не должен. — Не думаю, что здесь важно, должен ты или нет. Если тебе нехорошо, неважно, кем ты был создан. Тебе просто нехорошо. — Комаэда протягивает руку, чтобы убрать прядь волос с лица Камукуры, и повторяет это движение ещё раз, пусть и убирать там теперь нечего. — Не ругай себя за то, что считаешь, будто бы не должен болеть. — Ты лицемер, — бормочет Камукура ему в руку. — Возможно, я просто знаю, о чём говорю, благодаря целой жизни в искалеченном, гниющем, никуда не годном теле? — Нет. Ты лицемер, — повторяет Камукура. — Вот и всё. Комаэда наблюдает, как на экране типичная героиня-любовный интерес бежит навстречу мужчине. На её лице улыбка, по щекам текут слёзы, а когда она прыгает в его объятия, они заливисто смеются. Мир вокруг них живой, но искусственный. Не разрушенный, а тщательно притворяющийся идеальным. Что-то в этом ему не нравится. — Если я лягу с тобой, ты уснёшь? — едва различимо из-за фильма спрашивает он. — ...Ты в любом случае со мной ляжешь. Но Камукура кивает, а Комаэда улыбается, тихо выдыхая: — А! Есть грешок. В комнате темно, телевизор приглушён, и он придвигается поближе, чтобы переплести ноги. Комаэда тихо добивается своего.* * *
Но в этот раз лучше так и не становится. Очередной шов лопается, и гнилая рука начинает болтаться на кости.* * *
Когда фильм заканчивается, он тянет Камукуру на кухню, чтобы он поел чего-то легкого (даже он не испортит тосты, пусть его и волнует то, что Изуру питается только ими), расчёсывает его волосы и перекладывает подушки и одеяла с котацу на кровать. По пути он захватывает книгу, догадываясь, что спать не будет, и принимается убирать за ними со стола. Когда он возвращается, Камукура уже ложится. В комнате, как и предполагалось, прохладно. Но Камукура уже подвинул обогреватель на несколько сантиметров ближе к кровати. Тут он понимает, что Изуру ложится ближе к стене. Что необычно. (В чём он сомневается). — Закрой дверь, — говорит Камукура. Он слушается.* * *
И тут тонкая нить, удерживающая конструкцию вместе, рвётся. И рука отпадает с концами.* * *
В течение вечера Комаэда тратит больше времени, разглядывая тускло освещённую комнату, а не читая. Смотрит, как вздымаются и опускаются плечи Камукуры. Снова и снова перебирает пальцами страницы, их загнутые уголки. (Эта книга — не его, но предыдущий владелец любил её, пользовался ею и обращался с ней небрежно. Он может проследить очертания сгибов, завязки переплёта). Камукура уже давно спит. Он знает, потому что наблюдал за этим с тем же терпением, с каким наблюдает за ним в других обстоятельствах. — Хочешь секрет, Изуру? — он шепчет так тихо, что со стороны может показаться, что он ничего и не говорит — просто шевелит губами. Это неважно — Камукура не дёргается. И не дёрнется. Последние несколько дней он спит так крепко, что не проснётся и от звона бьющейся тарелки, что уж там говорить о шёпоте его... слуги? Любовника? О хаотичном, непонятном бормотании. Комаэда продолжает: — Порой мне хочется, чтобы Она была жива и тоже направляла меня. — Он опускается рядом, устремляя взгляд в темноту, а не на Камукуру. — Я знаю, что это плохо. Что никто не заменит мне тебя, твоего слова. Но иногда мне не хватает... — он не знает, чего от Неё ему не хватает. Ему нравится думать, что на нём больше нет розовых очков. Что он прекрасно осознаёт Её злобные, порочные мотивы во всей их сущности. Камукура всё ещё не двигается. — Мне не хватает чувства, что есть кто-то ещё, — вздыхает он. — Думаю, так. Это плохо? У меня есть ты. Есть надежда. Мне повезло, что у меня это есть. Моя удача никогда со мной не церемонилась, но оно того стоило. Моя удача привела меня к тебе. Если это единственное, что она для меня сделала, я должен быть благодарен. Камукура так и лежит. — Я не могу перестать думать, что, если... если... — он крепко стискивает одеяло. — Что, если это и есть вся надежда? Я не про тебя — ни за что, нет, ни в коем случае. Твоя надежда сияет чудесно! Прекрасно, правда! Но это, всё, что пришло с этим. Неужели всё это дала надежда... — Он обрывает себя. — Но ты дал мне так много — с моей стороны было бы неприлично думать иначе. Но надежда должна быть... Величественнее. Больше. После всего этого. Надежда несправедлива, но она... заслуживаема. Тебе не кажется, что мы её заслуживаем? Камукура не отвечает. — Мне страшно, Изуру. Он не осознаёт, что плачет, пока не сворачивается калачиком, пытаясь задышать спокойно. Он убеждает себя, что ему просто страшно. — Вот и всё. Спасибо, что выслушал.