* * *
Какое-то время они молчат. Он привык к молчанию Пекоямы. Он помнит, как два с лишним года назад — неужто это было так давно? — они стояли у дверей тех, кто был куда важнее них. Они, собственно, никогда особо не разговаривали. Комаэда поигрывал с цепью ошейника, пока Пекояма чистила меч. Порой к ним присоединялся слоняющийся без дела Танака, бормочущий что-то себе под нос. Но он был не таким, как они. Они были грязью. Грязь понимала грязь. Их молчание было дружелюбным. Уважительным. Но он не привык к молчанию Кузурю. Он привык, что тот вечно кричит, огрызается и бросает яростные взгляды. Однако сейчас у бледного Якудзы стеклянные глаза — такое зрелище Комаэда видел лишь пару раз за всю жизнь, и никогда — у Кузурю. А ещё тот не проронил ни слова с того момента, как переступил их порог. Комаэда, само собой, заваривает им чай. — Как вы узнали, где мы? — наконец спрашивает Комаэда, глядя, как Камукура накладывает очередной шов на рану Кузурю. Тот не отвечает. Лишь свирепо смотрит на него — именно в этот миг Комаэда вспоминает, что он кусает тряпку, а значит говорить не может. Судя по звуку, которые пропускает кусок ткани в его рту, и по тому, как его взгляд тут же мечется к Камукуре, Изуру, должно быть, вдавливает иглу особенно грубо. — Этот город раньше принадлежал клану Кузурю, — отвечает вместо него Пекояма. — Общий контроль над ним утерян, но есть несколько человек, преданных нам по сей день. Камукура продолжает орудовать над раной. — ...Ты знал? — осознаёт Комаэда. Изуру кивает: — Они не представляли никакой угрозы, а в остальном существование таковых нам было неважно. — Он делает ещё один стежок. Комаэда знает, что всё не так плохо, как можно подумать, глядя на Кузурю, — Камукура когда-то зашивал его таким же образом. — Хах, — совершенно спокойно вздыхает Комаэда. — Что ж, приятно слышать. Кузурю выплёвывает тряпку сразу же, как только Камукура заканчивает зашивать рану. Он щурится, и Комаэда тут же становится мишенью этого взгляда. — В последний раз, когда я о тебе слышал, ты был в неадеквате, а твой мозг разлагался заживо. — Ну, что ж, — он поджимает губы, на мгновение призадумавшись. — Мне стало лучше! — Лучше ему стало... Лучше... Вы, ёбаные предатели. — Лекарство, — произносит Камукура — и это становится единственным предупреждением перед тем, как он вкалывает Кузурю что-то, с чем Комаэда не знаком. — Идите нахуй.* * *
Он осознаёт, что Пекояма всё ещё в крови. Похоже, большая её часть — не её собственная. Однако к рукам Мечницы прилипла грязь и сажа, она вся блестит от пота, а одежда местами порвана. Он до одури вежлив. А потому проводит Пекояму в ванную. — Почему ты вообще здесь? — спрашивает он, не поднимая глаз. — Что? — Почему ты вообще здесь? — он старается не хмуриться. Есть соблазн. Искушение, которое непомерно велико. Но ему есть что доказать. Поэтому он улыбается ей пусто и небрежно, а когда они останавливаются у двери, он встаёт так, чтобы Пекояма не смогла проскочить внутрь. — У меня не было выбора, — отвечает она. — Вот и всё. Он не уверен, верит ли ей. Не то чтобы их отношения строились на доверии. Однако он также знает, что Пекояма не стала бы рисковать жизнью Кузурю, не стала бы намеренно ставить их в положение, в котором их дуэт бессилен перед ними. Если бы они действительно хотели их убить, они бы отправили на их поиски кого-то другого. Они бы не нанесли личный визит. И всё же. — Это правда? Это всё? — Абсолютно, — она отвечает ему, не поднимая глаз. — Нам больше некуда было податься. Он умирал. Комаэда хмурится. Чуть поворачивает голову, будто бы молча задавая всё тот же вопрос. — Я не лгу, — она трёт глаза. — Мне нечем поклясться, кроме как своей жизнью, — я могу лишь дать тебе слово. Но о таком я бы не стала лгать.* * *
Он оставляет Пекояму, чтобы та приняла душ. — Я не знаю, что делать, — тихо признаётся Кузурю. Он словно возвращается ко дням своего истинного служения. Ко дням, когда его приставляли к двери, чтобы узнать, о чём препираются за картами и чаем Соня и Кузурю. Но сейчас ситуация иная. Он прислоняется головой к дверному косяку и слушает, даже не пытаясь скрыть своего присутствия. Только вот Кузурю сам не обращает на него внимания, а Камукура не удосуживается ему ничего сказать. — Ты Якудза, — говорит Камукура. — Ты умеешь залегать на дно. Найди другой город. Подальше от Фонда Будущего. Не заявляй о себе. Живи с ней. — До Комаэды доходит вздох Кузурю, на который Камукура никак не реагирует. — Не встревай в неприятности. — Это ведь так легко, — резко шипит он. Кузурю вскакивает, и Камукура тут же хватает его за плечо. — А ты что? Что ты тут делаешь? Я думал, у тебя тут на нас назревают грандиозные планы, или какая-то такая хуйня. Я думал, что ты... собираешься выследить всех нас. — Искусственный интеллект Эношимы сломан, — отвечает Камукура. — Отчаяние проиграло до того, как я успел его протестировать. — Сломан, — в неверии смеётся Кузурю. — Ты сломал его? — Нет, он просто сломался сам по себе, — равнодушно поправляет Изуру. — Твою ж мать, — бормочет он. — Какой-то ебучий цирк. Мы проебались, потому что слишком сильно стукнули по компьютеру. Камукура молчит. Кузурю же продолжает безрадостно посмеиваться себе под нос, хотя смеяться совершенно не над чем. Видимо, сочтя разговор оконченным, Камукура встаёт: — Я даю тебе ночь на раздумья, — говорит Изуру. Комаэда слышит, как встаёт следом и Кузурю. — По истечению срока вам тут больше не рады. — И всё? — спрашивает Якудза. — И всё. Они молчат. Камукура задерживается. Кузурю помалкивает. Комаэде даже отсюда видно, как он хмурится. А затем говорит: — Знаешь... ты такой мудень. — Это необычно для Кузурю. Зато следующее за этим продолжение весьма в его стиле: — Мне насрать, как там считала эта ебучая академия. Хината был куда лучше, чем ты. Камукура держит паузу. Смотрит на него. — Что? — спокойно спрашивает он. В комнате воцаряется тишина, пока все реплики укладываются в головах мужчин. Кузурю смеётся. — А что, блядь, мы должны притворяться, что мы всё ещё нихуя не знаем? Ты сам сказал. Отчаяние мертво нахуй. Нам не надо сидеть тут и плясать круг да около очевидных вещей. Ты ужасен. Ты ничтожен. — Из-за вколотого лекарства Кузурю говорит невнятно. Только вот он смотрит на Камукуру с такой эмоцией, какую не в состоянии понять даже Комаэда. Это не отчаяние. Комаэда знает, что оно из себя представляет — он буквально дышал им, как и Кузурю; да и Камукуре прекрасно известно, как оно выглядит. Но эмоция не имеет ничего общего и со счастьем. И Комаэда знает, что будет дальше. Он провёл бок о бок со своим классом в худшие времена. Их всех выдрессировали, как цепных псов. Они знают, что делать, учуяв слабину. Камукура прежде никогда не давал слабину, а Кузурю всегда стремился её добиться. — Боже, ты такой... Что бы они ни делали с твоей башкой, это тебя уничтожило. Абсолютное Всё, ёб твою мать. Ты в курсе, что единственный, кому ты до сих пор какого-то хуя нравишься — та тупая подстилка...? — Кузурю падает обратно на диван, откидывается на его спинку. Комаэда бы оскорбился, будь это неправдой. Кузурю, между тем, начинает дышать тяжелее, прикрывая лицо руками. Он не плачет. Комаэда вообще, вроде как, никогда не видел, чтобы он плакал. Но его голос дрожит именно в подобной манере, и он бросает «Блядь», из-за которого дрожь слышится ещё чётче. Именно тогда Комаэда понимает, какая эмоция владеет Якудзой. Стоя в дверном проёме, он видит, как Кузурю трясётся и корчится в собственном горе. Видит, что Камукура продолжает просто пялиться на него. А затем Камукура вдруг оказывается рядом с ним, нависая над ним, сидящим на диване. Даже Комаэда, привыкший к тому, насколько Изуру тихий, пугается его скорости. Кузурю пытается подскочить, но в итоге оказывается вынужден вжаться в спинку дивана ещё сильнее. Камукура пристально смотрит на него. — Кто... — начинает он, — ...такой Хаджимэ Хината? Кузурю издаёт испуганный смешок: — Что? — Кто такой Хината Хаджимэ? Кузурю продолжает смотреть на него. В углу комнаты работает вентилятор, наполняя тишину белым шумом и рассекая летнюю влажность. И, стоя в дверях гостиной, их гостиной, Комаэда кое-что понимает. Понимает: чем дольше они смотрят друг на друга, тем больше трещин идёт по маске Камукуры Изуру. Тусклый, пустой взгляд его глаз не пугает. Поза не грозная, а волосы не скрывают лица. В этот момент он смотрит не на надежду, за которой он следовал и которую он боготворил. Он смотрит на... Кузурю хохочет. Напряжение спадает, и он вновь комфортно усаживается на диван. Он бормочет что-то, чего Комаэда разобрать не может — это больше походит на помесь звуков, чем на слова, — а затем, решив, что Камукура Изуру не собирается его убивать, выдаёт: — Думаю, у тебя есть двадцать четыре часа, чтобы это выяснить.* * *
После этого Камукура уходит из дому. Он не уходит далеко. Комаэда знает это наверняка. Но он не остаётся, а Комаэда не следует за ним. Он усаживается в прихожей и смотрит на облупившуюся краску, которую они не успели перекрыть. Комаэда полагает, что когда-нибудь ему захочется выкрасить это место в лавандовый цвет. Пекояма медленно сползает по стене, присаживаясь напротив него. Волосы замотаны в полотенце. Когда она садится, подтягивает колени к груди. Даже после душа она выглядит измотанной. Комаэда подмечает мешки под глазами, раны на руках. Она всегда была из тех, кто носит старые раны с гордостью, а новые — со стыдом. Между ними растекается красноватый свет, пробивающийся из окна. Когда-то же между ними растекалась кровь. Он помнит, как они сидели среди трупов. Как его штаны были залиты кровью докрасна. Они молчат. Комаэда водит здоровой рукой по прожилкам дерева, а Пекояма укладывает голову на подбородок. — ...Вы остались вместе, — замечает она, словно это просто мысли вслух. — Ага, — еле слышно отвечает Комаэда. Стыда в его голосе нет. Ему не стыдно — и никогда не было стыдно — за место около Камукуры. Однако он не может отрицать, что... её умозаключения заставляют его испытывать неловкость. Он поднимает руку и хватает себя за предплечье, крепко стискивая ткань свитера. Она поднимает голову: — Я всегда знала, что между вами что-то есть, — заявляет она. — Большинство из нас в той или иной степени это понимало. — Это было не ваше дело, — практически горько заявляет ей Комаэда. — Было. Технически. — И это всё ещё не ваше дело, — увереннее заявляет он. — Это... да. Не наше. Не теперь, — Пекояма чуть ёрзает, чувствуя себя немного неуютно под его внезапно острым и неумолимым взглядом. А затем они отворачиваются друг от друга. — Я всё время демонстрировал свою любовь к нему, — спокойно признаёт он, сжимая пальцы. — Я не знала, как к этому относиться. Никто не знал. Не секрет, что ты можешь быть весьма... эксцентричным. — Можно сказать одержимым, — бормочет он. — Я не отрицаю. — Мы все одержимы. Он хмыкает. Пекояма опускает взгляд. Он понимает, что она смотрит прямо на его культю. Ему кажется, что она не станет ничего говорить по этому поводу, но она его удивляет. До чего же докатился мир, что он так легко удивляется? — Вообще, я думала, что он в конце концов убьёт тебя, — признаёт она. — В этом нет нужды, — говорит он. — Я ведь, по сути, всё равно уже умираю. Пекояма поджимает губы. — А я всё не знала, верить в это или нет.* * *
— Что собираешься делать? — спрашивает он её чуть позже, когда они перемещаются на кухню. — Ты подслушивал. — Она говорит это не с обвинением, но с небольшим укором. — Ну, да, — он поворачивается, чтобы посмотреть на неё. — Но он сказал не так уж и много. Не Камукуре точно! А ты, если позволишь, всегда планировала лучше, чем он. Пекояма не улыбается. Такова уж её натура. Она не улыбалась в старшей школе, и уж тем более — во время Трагедии. Так что тот факт, что ему хотя бы удалось заставить её отвести от него взгляд, ощущается, ну... ощущается как что-то весомое. Она понижает голос, словно Кузурю в соседней комнате не спит: — Я, возможно, подкину ему мысль отправиться на запад. Куда-нибудь поближе к Нагасаки. — Мм, — он кивает. — Далеко, — отмечает он. — Очень далеко. — Она следит за тем, как он прижимает культёй помидор, беря в здоровую руку нож. Но в её взгляде нет настороженности. Ему не хватит смелости напасть на неё — она, в свою очередь, тоже нападать на него не собирается. — Знаешь, он подумывает попробовать ещё раз. — Бред. — Он не уверен, как много иронии плещется в его голосе. Пекояма как будто бы колеблется. Она смотрит в окно, из которого видно только цветущие во всю растения. — А пробовать ещё раз не с чем, — Пекояма сжимает кулаки и стискивает зубы. Она раздражена. И это удивляет Комаэду. Пекояма не выражает раздражение. Пекояма не делает этого — просто не делает. Она знает своё место. Она — слуга, причём куда лучше, чем он. Она прислушивается к приказам и ведёт себя, как инструмент. Но сейчас она пылает от гнева. Сейчас ему слышна вся её ярость. — Танака забрал Невермайнд, Миода и Цумики сбежали после того, как всё рухнуло. Мы потеряли след Самозванца и Ханамуры ещё до того, как вы ушли, а Сайонджи отказывается с нами разговаривать. — Она обхватывает стол так незаметно, что он едва не упускает из виду это действие. Её выдаёт лишь треск дерева под белеющими от напряжения пальцами. — У нас есть Сода, но... — она вздыхает. — У нас есть Сода. Комаэда хмурится: — Сода-кун всегда был необычайно талантлив... Она перебивает его: — У нас есть Сода, — повторяет она с тоном, граничащим с какой-то привязанностью. — Полагаю, этим всё сказано. Комаэда проводит пальцами по шкафчикам: — Он в порядке..? — Это же Сода, — бормочет Пекояма, чуть ослабляя хватку. — Если бы ему было хуже, чем обычно, он бы уже умер от панической атаки. — Как кролик! — щебечет Комаэда. Пекояма фыркает. Она прикрывает глаза и опускает плечи. Его нож ударяется о разделочную доску с мягким щелчком. — Я, кстати, не спросил. Ты же любишь помидоры, да? — Терпеть их не могу. — Жаль. — Он продолжает нарезать их, словно она ничего и не сказала. Надрез. Надрез. — Её рука больше не у тебя, — бесстрастно замечает Пекояма. — Её забрали у меня, — отвечает Комаэда. — Прямо-таки? — она не впечатлена — спрашивает сдержанно, пусто. — Я никогда ему этого не прощу, — говорит Комаэда, поднимая культю. — Признай, выглядит весьма показательно, ага? Она смотрит на него. Не отрывая взгляда. Надрез. Надрез. Ещё один. Пауза. — Ты когда-нибудь скучаешь по ней? — спрашивает он. — ...Комаэда, — с укоризной говорит она. — Не думаю, что... — Пожалуйста, — его голос дрожит. — Мне нужно это знать. — Я... — И её тон тоже даёт слабину. Подрагивает, несмотря на обыкновенную стабильность. — Пекояма-сан, я... — он дрожит. — Ах. Нет. Пеко. Последние три года я прожил с Изуру Камукурой. Осмелюсь сказать со всей честностью: моё тело — гниющий инструмент, который слабеет с каждым днём. Никакие лекарства этого не изменят, — он кладёт нож. — И я живу с Изуру Камукурой. Он... Её отношения с ним были... были не как с нами. Она не любила его. — Во рту моментально пересыхает. Он пялится на разделочную доску. — Он выбросил Её руку собакам. Я не могу умереть, с мыслью, что по Ней скучаю только я. — Я всё время по Ней скучаю, — шепчет она надломленным голосом. — Ты знаешь, почему? — спрашивает он. — Что...? — Ты знаешь, почему..? — повторяет он, делая шаг к ней. А она даже не дёргается. Хотя могла бы захотеть это сделать. — Почему скучаешь по Ней? Худшее в этом... в том состоянии, в каком я сейчас... То, что я не могу вспомнить, почему я Её любил. Я знаю, что любил. До сих пор чувствую это. Вот здесь, — он поднимает руку, — и здесь, — указывает на сердце. — Но когда я думаю о Ней, я чувствую себя мерзко. — Комаэда, — говорит она. Тянется вперёд, чтобы обхватить его руки. — Хватит. Он тяжело дышит. — Я не могу поговорить с ним об этом. — Я знаю. — Я пытаюсь. — Я знаю. — Но он не... Она делает шаг вперёд. Кладёт руки ему на плечи и аккуратно давит, чтобы он сел на пол. Он поддаётся. Она лишь присаживается, когда он полностью опускается на землю. — Ты не в отчаянии, — спокойно подмечает она. — Нет, — говорит он, потирая глаза. — Я уже давно перестал впадать в приступы отчаяния. Она закрывает глаза. Её прикосновения скованны и неловки, потому что, как и он, других она предложить не может. Воздухом в комнате дышать всё тяжелее. — Я бы хотела, чтобы Она всё ещё была жива, — признаётся Пекояма. — Чтобы мы всё ещё были под Её руководством. — ...Ага, — бубнит Комаэда. Затем, смирившись с этой мыслью, предполагает: — Думаю, на самом деле Она нас ненавидела. — Угу. После они лишь молчат.* * *
Они сидят в их гостиной. Пекояма занимает место около Кузурю, а Комаэда усаживается напротив — так они и едят. Кузурю то засыпает, то просыпается. На их старом диване. Комаэда не шибко готов уступать ему их кровать, а Камукура — уж тем более. Когда же Якудза просыпается, выглядит он ничуть не свежее, чем когда пришёл сюда. — Если расскажешь ему, то, может быть, он разрешит остаться подольше, — отмечает Комаэда, подталкивая давно остывшую еду к Кузурю. Кузурю хмыкает, принимая сидячее положение: — И тебе привет, — невыразительно бросает он. Он смотрит сначала на еду, затем — на Пекояму, мягко кивающую в ответ. Кивающую в знак того, что ничего не отравлено. — К несчастью для него, во мне нет ни грамма сраного желания оставаться здесь «подольше». Блядство, — его взгляд теперь помутнён не от лекарств, а от боли. Он зарывается пальцами в волосы, словно одно нахождение в сознании для него — сущая пытка. Его волосы, к слову, отросли. Настолько, что их можно собрать в маленький, короткий хвостик, который Комаэда всё это время не замечал. Должно быть, ему с этой длиной некомфортно. Ему ведь никогда не нравились отросшие волосы. Комаэда одной рукой тасует колоду, на которой играет вместе с Пеко. По радио играет французская песня — никто из присутствующих не понимает, о чём она, но он уверен, что всем она приходится по душе. — Он поменялся, — говорит Кузурю, — разве нет? — Это всё тот же Камукура-кун, — отвечает Комаэда совсем уж лёгким тоном. — Это, блядь, не тот Камукура Изуру, которого я помню, — бубнит Кузурю, медленно кусая сэндвич. — Но это и не Хината. Ну и хуй с ним, значит. — Ты зациклился на этом, — потягивает Комаэда, переворачивая карту. — Неужели так плохо, что он — не Хината? Взгляд Кузурю устремляется на него. Якудза сверлит его взглядом, будто бы пытаясь устрашить. Только вот Комаэда слишком устал, чтобы подыгрывать ему, а Кузурю слишком беспокоит его рана, чтобы долго отыгрывать ярость. Всё будто бы разваливается. Раньше такого никогда не было. А теперь... вот. — Ты ведь не помнишь его. Ты ничего о нём не помнишь. — Я мало что помню о временах «Пика Надежды», — признаётся Комаэда, удивляясь самому себе. — Всё как бы... ну... Бывают, конечно, дни получше, и... Ах. Уверен, вы не захотите слушать о мыслях ничтожества. Кузурю закрывает глаза. Делает глубокий раздражённый вздох: — Лучшее, что мы сделали в своё время — взорвали половину школы к чертям собачьим, — говорит он. — Нахуй этот «Пик Надежды». Нахуй Фонд Будущего. Комаэда толкает через весь стол несколько карт. Кузурю ловит их, не глядя. — Ты ведь знаешь, что я с этим не согласен, — бесцветно говорит Комаэда. — Ага. Ну, ты тупая подстилка, у которой мозги рассосались по черепушке приблизительно так же, как мы — по стране, — ёрничает Кузурю. — Но в покер ты играешь недурно. Так что либо раздавай и на меня, либо закрой пасть.* * *
Камукура возвращается поздно — к тому моменту в небе уже во всю светит луна. Кузурю в этот миг только-только начинает раздавать карты на троих. Он поднимает было взгляд на Камукуру, но тут же отводит его. Пекояма покашливает. Камукура медленно встаёт около конца стола. — Что ты хочешь знать, — наконец сдержанно начинает Кузурю, — о Хинате?* * *
В классе сидит юноша. Зеленоглазый, встревоженный и с поистине ужасной причёской. Ему явно неловко: его руки лежат чётко на коленях, а лицо покрывает румянец. Комаэда ненавидит его. Он считает, что ему тут не место. ...Нет. Комаэда знает, что ему тут не место. Потому что он в форме резервного курса. Но он вписывается сюда так, словно он и впрямь часть коллектива. Сода приобнимает его за плечи, Нанами наклоняется рядом, показывая ему что-то на экране, а Кузурю что-то шепчет ему на уху. Ему тут не место, но они относятся к нему так, словно он свой. И на этом воспоминание обрывается. Больше в его памяти, покрытой провалами, «Пик Надежды» не всплывает. Всплывает лишь одиночество. Эношима, паутина событий, сплетённая Ею, Её рука на его щеке, Её заверения, Её гниль, сеемая повсюду. Он вспоминает, как поддался уговорам и доверился Ей, вопреки всякому здравому смыслу. Комаэда никогда не связывал все эти события. А, возможно, следовало бы.* * *
Хаджимэ Хината был студентом резервного курса, выходцем из семьи, принадлежавшей к верхушке среднего класса. Он сказал им, что поступил на бюджет, но позже, когда всплыли его документы, выяснилось, что он солгал. Но класс всё равно его любил. Они познакомились через сестру Кузурю. Порой они тайком проводили его в здание основного курса, а в других обстоятельствах встречались с ним после уроков. Он сразу же полюбился Джунко Эношиме. Ещё до того, как стал Камукурой. Кузурю рассказывает об этом, когда они, наконец, тасуют карты и спокойно усаживаются в темноте. Повисает небольшая пауза: Камукура просто молчит, а Комаэда и Пекояма смотрят друг на друга, а не на своих хозяев. Возлюбленных. — Не знаю, чего ты ожидаешь от этой информации, — с ноткой грубости признаётся Кузурю. — Ты, похоже, хочешь просто тупо поворошить гадкие воспоминания. Камукура складывает руки на коленях. Ему явно не неловко. Лицо не залито румянцем. Он глубоко вздыхает. — Продолжай. Хаджимэ ещё и работал на двух работах. И, несмотря на занятость, уделял должное время учёбе. — Никогда не понимал, с чего вдруг, — говорит Кузурю, настороженно посмеиваясь. — Клянусь богом, мы его выбесили. И лишь один человек ненавидел Хинату. Кузурю смотрит на Комаэду. Оба молчат. ... — Ты помнишь? — внезапно спрашивает Кузурю. — Вот в чём дело, да? В том... Слушай, просто если всё в твоей голове смешалось, то... — Нет, — перебивает Камукура. И даже Комаэда не может сказать наверняка, честен ли он с ними. — Не думаю, что вспомню, даже если сильно захочу. Пекояма задаёт вопрос так тихо, что при желании можно было бы сделать вид, что её никто не услышал: — А хочешь? Камукура молчит.* * *
На следующее утро Комаэда застаёт Пекояму и Кузурю, свернувшихся калачиком на их диване. Кузурю лежит на ней и крепко спит. Пеко резко открывает глаза и встречается с ним взглядом. Медленно. Аккуратно. Она поправляет одеяло и накрывает их обоих с головой. Она настороже, но явно не напугана. Она засыпает обратно. ... ... ... — Ты не выгонишь их, — говорит Комаэда. Не спрашивает. Камукура смотрит куда-то вперёд. — Нет, — отвечает он. — Они уйдут, когда захотят. Им ещё нужно забрать с собой розововолосую акулу. Они вместе стоят на крыльце. Комаэда заварил им чай. Камукура стоит тихо и неподвижно. Комаэда поднимает руку: сначала чтобы отдать ему свою чашку, а затем —чтобы коснуться его скулы и провести кончиками пальцев по шраму. Комаэда подходит поближе. — Ты солгал. И это не вопрос. — Я не солгал. У меня нет на то причин. Я не тот Хаджимэ Хината, которого они знали. О «Пике Надежды» у меня приблизительно столько же воспоминаний, сколько и у тебя. — Значит, ты лжёшь самому себе. — Не лгу, — Камукура закрывает глаза. — Я же тебе говорил, разве нет? Я Хината Хаджимэ настолько же, насколько Изуру Камукура. — Но ты сказал, что не являешься им. На мгновение они замолкают. Камукура держит чай, смотрит на пар, поднимающийся из чашки. — Мне интересно, насколько размыты границы, — говорит Комаэда, делая шаг вперёд. Камукура склоняет голову набок. Когда их взгляды встречаются, то это не взгляды господина и слуги. Не двух преступников, пойманных в ловушку раскаяния вынужденной изоляцией. Это взгляд двух влюблённых. К лучшему это или к худшему, взгляд двух очень одиноких влюблённых. Комаэда опирается сначала здоровой рукой, а затем и культёй на перила за Камукурой. Он окружает его. Загоняет в ловушку. — Интересно, где… когда закончился Камукура-сама и начался Хината-кун. Камукура запрокидывает голову. Делает глубокий вдох. Если бы Комаэда стоял дальше, он бы и не заметил, что вдох рваный. Если бы Комаэда был глупее, он мог бы подумать, что это просто задумчивость. — Я не знаю, — говорит Камукура. Хината. Кто бы там ни было. — Я, пожалуй, мог бы предположить, что Хината во мне — всё, что не есть Камукура. Он — неудачный результат эксперимента. — Его взгляд становится рассеянным. Комаэда сразу же это замечает. — Возможно, в конце концов, он — единственная причина, по которой я могу заботиться о тебе. — Я ненавидел его, — говорит Комаэда. — Я мало что о нём помню. Но это я знаю точно. — Что ж. Ты ненавидишь меня, — Камукура чуть отодвигается, чтобы отпить чаю — слишком непринуждённо с учётом того, насколько они близко стоят. — Как уроборос, всё возвращается на круги своя. Губы Комаэды дёргаются вверх. Это не счастливая улыбка. Но она, несомненно, есть. — Если однажды... — когда Камукура вновь заговаривает, тон его жутко необычен. Он странный, неловкий — он совершенно не подходит человеку, которого Комаэда знал как Камукуру. — Если Хината... Если я решу, что... — Я останусь, — говорит Комаэда, прижимаясь лбом ко лбу своего возлюбленного. Он решает здесь и сейчас, не колеблясь, пусть и путаясь в своей идентичности. Он будет с ним. — Быть может, Хаджимэ меня возненавидит, и мы наконец освободимся от проклятия друг другом. Камукура фыркает. Фыркает! От этого Комаэда улыбается, жеманно и остро. Комаэда охватывает его по бокам. Камукура аккуратно ставит чашку на перила. Погружается в его прикосновения. Больше не чувствуя себя загнанным в ловушку. — Когда они уйдут, — тихо говорит Камукура, — я хочу, чтобы ты помог мне подстричься. Комаэда смотрит на подсолнухи через его плечо. Те сегодня особенно ярки. — Если ты так хочешь, то я совсем не против.