(«Схожу по делам. Скоро вернусь».)
* * *
— У меня к тебе предложение, — говорит он Камукуре поздно ночью, когда их группа разбредается по пустоши. — Оно может принести пользу нам обоим.* * *
Добраться до города совсем не трудно. Он уже знает все пути. Даже с такой ужасной памятью, как у него, идти по ним несложно. Дорога в город асфальтирована. Отчасти, по крайней мере. Это далеко не новая мостовая. Скорее старая и потрескавшаяся, повреждённая стихией, грязью и растениями, захватившими её. На старой дороге нет развилок, указатели едва читаемы. Если даже он и забывает, куда идёт, то со временем всё равно вспоминает. Он давненько не бывал в городе. Или, по крайней мере, ему так кажется. Украшения кругом ему незнакомы, а ещё есть несколько новых магазинов, открывшихся в зданиях, которые в его памяти однозначно отложились, как заброшенные. Но владельцы магазинов улыбаются ему с такой узнаваемостью, что он решает усомниться в собственной памяти. Он мог бы убить Камукуру. Он смотрит на своё отражение в витрине, вновь замечает, насколько у него хрупкое телосложение и уставшие глаза. Что это вообще решит? Он не хочет его убивать. Он точно знает, что умрёт без Камукуры. Он заявлял Изуру об этом и раньше. Но Камукура доверяет ему настолько, что это было бы безумно легко. (Он вспоминает сегодняшнее утро, то, как он ничуть не шевельнулся, когда он отодвинулся от него. Как сильно Камукура, должно быть, доверяет ему сейчас. Он чувствует вину за то, как легко эта мысль селится в его голове. За то, что всё ещё тянется к отчаянию, которое готов насытить смертью своего возлюбленного). Он может уйти от него. Но куда он пойдёт? Что это решит? Это настолько же хороший вариант, как и убийство. Поразмыслив, он понимает, что не хочет расставаться с ним. Вернуться к скитаниям по пустошам отчаяния, которые с годами становятся всё меньше и меньше — простейшее решение. Но он опять избалован удобствами современной жизни, созданным для себя домом, который он не очень хочет покидать. И, что ж. Он любит Камукуру. Ему так кажется. Он предполагает, что это так. Он протягивает булочнику несколько мятых купюр и получает самую маленькую медовую булочку, какую только может найти. Он берёт несколько продуктов из ларьков, выстроившихся вдоль улицы, выдавливая из себя только несколько усталых слов. Когда он останавливается, чтобы выпить, он убеждается, что пьёт просто воду.* * *
У Камукуры есть отдельная комната, в которой он останавливается, когда навещает Абсолютное Отчаяние. Это старая комната Эношимы. Аляповатые обои содраны, яркие розовые цвета заменены на красный, ослепительно-жёлтые — на чёрный. Меха сменились шёлком, а жалюзи — светонепроницаемыми шторами. Красные свечи — на случай отключения электричества — и хорошо отполированное дерево, которое выбирал не он. У Камукуры есть стиль, которого ему нравится придерживаться, эстетика, которая слишком походит на эстетику отчаяния. Слуга приходит, когда его нет. Остальным вход воспрещён, ну а он поддерживает тут чистоту. Камукура не из тех, у кого много мирских вещей, так что за комнатой не так уж сложно ухаживать. Но это приятное напоминание о его присутствии, и когда Камукура возвращается, он, кажется, доволен её состоянием. Однако когда он здесь, всё совсем иначе. Слуге не по себе, когда он слишком долго задерживается в присутствии Камукуры. Личное пространство, в котором он ещё не имеет права находиться, принадлежащее человеку, который технически ему не принадлежит. Он знает, что формально это не так. Камукура позволил ему войти, чтобы извлечь из него хоть какую-то пользу, будь то поддержание чистоты (Здесь становится грязнее, когда Камукура внутри. Убираться, пока он создаёт беспорядок, проще, чем после его ухода) или факт того, что он знает, что Слуга — легкодоступная и беспрекословная игрушка для траха. — Ты уже обдумал моё предложение? — спрашивает он Камукуру. — Ты уже можешь делать со мной всё, что угодно. Почему бы не придать этому официоза? Это ведь как унаследование от одного лидера к другому. — Если бы я хотел кого-то унаследовать, я бы пошёл к Цумики, — раздражённо бросает Камукура, прижимаясь к его шее. Комаэда не сдерживает рвущегося наружу смеха. — Возможно! Но мы с Цумики ничем друг от друга не отличаемся. И она это прекрасно знает! Камукура переворачивает их, вынуждая его улечься на спину. Кровать скрипит под его весом, и он вдруг вспоминает, что стены здесь нарочито тонкие. Камукура щурится, и в тусклом свете его взгляда почти не видно: — Я должен заменить Её? — Наши отношения будут другими. — Слуге нет нужды лгать об этом. Он знает, что это правда. — Ты знаешь не хуже меня — никто не сможет заменить Эношиму. Камукура наклоняется, чтобы прижать его запястья над головой. Он не упускает из виду, что Её рука находится над его собственной: — Со сколькими людьми ты собираешься переспать в этой комнате? — Я мог бы спросить тебя о том же, — подмечает Слуга и вздрагивает, когда его ноги обвиваются вокруг талии Камукуры. — Ты ведёшь себя так, будто остальные Отчаяния не знают о твоих связях, — он закрывает глаза и втягивает воздух, когда Камукура задирает его рубашку. Осматривает синяки, оставшиеся на его грудной клетке. — Скольким людям ты собираешься тут прислуживать? — Всему отчаянию. Группа и есть мне хозяин. Но надежда может так же легко склонить меня на свою сторону. Это легко решается. Ты это знаешь, но не забираешь меня к себе. — Хм. — Разве я не могу задать тебе тот же вопрос? Как часто ты предаёшься своим порокам? Ты действительно веришь, что ведёшь всех за собой? Ты хочешь быть здесь, Камукура-сама? Ты хочешь заменить Её? Или ты просто служишь, как и я? — Заткнись. — Он не замечает руки Камукуры на своей шее до того момента, как понимает, что не может дышать, и тогда это становится единственным, на чём он может сосредоточиться. Ему интересно, насколько самодовольная улыбка на его губах.* * *
А вот вернуться домой — задачка посложнее. Конечно, идёт он тем же путём. Только вот теперь у него под боком сложены их продукты. Тащить их чуть утомительнее, несмотря на то, что их немного. Раз или два он останавливается на краю дороги, садится на поросший мхом камень, мимо которого всегда проходит, и допивает воду. (Он мог бы попытаться поговорить с ним. Но в последнее время Камукура редко его слушает. Он не может вспомнить, когда тот в последний раз предлагал свою помощь без намёков, не может вспомнить и когда он в последний раз удосужился сделать что-то не рутинное). Начинается дождь. Он был уверен, что избежит непогоды, и доберётся домой прежде, чем с неба сорвутся с неба. Но, что ж. Весна ведь. Что ему остаётся, кроме как смириться? У него не хватило ума взять зонтик. Он вообще еле вспомнил, что нужно накинуть куртку и взять сумку для продуктов. Ничего, переживёт. Это всего-то дождь. (Он мог бы... заставить его слушать, пожалуй. Но Камукура упрям. Ему об этом прекрасно известно — ему всегда приходится хитрить, чтобы заставить Изуру слушать. Тогда это было весело. Искать новые интересные способы вывести Камукуру из себя настолько, чтобы он его выслушал. Ему кажется, что именно поэтому Камукура в принципе и стал держать его рядом. Почему он вообще обратил на него внимание. В нём даже хватит эгоистичности подумать, что он показался Изуру интереснее других Отчаяний). В довершение всего он подворачивает лодыжку. Поскользнувшись на куске собравшейся грязи и упал со склона. Его удача во всей красе. Он швыряет сумку в сторону и корчится, чувствуя себя не лучше, чем прошлой ночью. (Он хватает себя за волосы и оттягивает пряди, почему-то удивляясь тому, что они не выпадают). ... Камукура находит его на полпути к их дому — тогда как раз начинает садиться солнце. — Изуру, — произносит он. Вглядываясь в лес, лишь бы не смотреть на Камукуру. — У тебя травма, — замечает Камукура, зажимая зонт между щекой и плечом. — И ты... вымок. Комаэда не встаёт. — Нагито... — Уйди, — спокойно отвечает он. — Я думаю. — Он не обращает внимания ни на дрожь, сотрясающую тело, ни на то, насколько он промок. — Ясно... Камукура опускается на землю рядом с ним. Он одаривает Изуру вопросительным взглядом. Неуверенным. — Подумаю вместе с тобой, — решает Камукура. — В последнее время я только этим и занимаюсь. — ...Ты же промокнешь насквозь. — Словно сам — нет. — Не хочу, чтобы это было на моей совести. — И он не врёт. Пусть он расстроен, пусть в нём плещется ненависть, он не хочет, чтобы Камукуре было неудобно из-за него. Этого он никогда не хотел. — Ну, ничего страшного, — Камукура присаживается к нему в лужу, скрестив ноги. — Тебе не стоит оставаться тут в одиночку. Так что я останусь. Взгляд Комаэды наконец отрывается от лесов, окаймляющих тропинки. Камукура, похоже, тоже на него не смотрит. Комаэда пытается проследить за его взглядом — тот устремлён, на обочину дороги, которую уже немного затапливает. — Ладно. Раз так, то пускай... Какое-то время они сидят в тишине. Камукура сидит достаточно близко, чтобы прикрывать Комаэду зонтом, но не настолько, чтобы они соприкасались телами. Он делает это не из вежливости. Такое пространство он оставляет из эгоизма и из неуверенности. Прежде он никогда не видел Камукуру неуверенным. Это придаёт ему каплю храбрости. — Изуру, — он впивается пальцами в штанины, — можно я кое-что расскажу? Кое-что спрошу у тебя? Камукура склоняет голову: — Можно. — Я... эм. Я не знаю, с чего начать. — ...Я — тем более.* * *
— Ты уже обдумал моё предложение, Камукура-сама? Когда он спрашивает, они сидят вместе. На пустыре из щебня и пепла, на двух валунах, которые подозрительно походят на части здания. Камукура ест, а Слуга - нет. (А ему, возможно, стоило бы. У него, несомненно, началась трясучка. Голод всегда был по части Овари). — Обдумал, — Камукура ковыряется в содержимом своей банки (там какие-то пряные бобы — как интересно!) и едва ли искоса смотрит на него. — Я нахожу твоё предложение хлопотным, — со всей привычной прямотой заявляет он. — Ты сам по себе такой: проблемный, хлопотный. Непростой компаньон. — Ах. Не думаю, что это слишком важно. А вот наши цели — весьма. И они схожи, не так ли? — Схожи. Но не одинаковы. — Да, знаю, — кивает Слуга, довольный таким ответом. — Не думаю, что ты или я найдём кого-то, понимающего нас так же, как мы понимаем друг друга сейчас. Абсолютное Отчаяние до сих пор высмеивает мою веру в надежду, даже после стольких лет моего служения отчаянию. Разве ты не находишь это ироничным? — Не очень-то. Что ж, справедливо. Он потирает Её руку о свою. Кожа всё ещё гладкая — она тщательно обработана химикатами, названия которых ему неизвестны, процессами, от которых он слишком далёк, чтобы говорить о них наверняка. — Позволь перефразировать. Представить это иначе, более эгоистично. Я не хочу ничего, кроме как снова служить хозяину — тебе это, я уверен, известно. Как и всему Абсолютному Отчаянию. Я осознаю, насколько мои потребности жалки и неуёмны. Никто не удивится, что я паду к твоим ногам. Никто не будет усомнится в нашем союзе. Камукура приподнимает голову, обдумывая его слова. — Может, я и бесполезен для большинства задач, однако моё присутствие никого особо не волнует и не напрягает. Знаешь, люди довольно легко делятся со мной всякой информацией. В этом плане я везуч. Ты можешь извлечь из этого пользу. — Ты предлагаешь шпионить. — Я лишь предлагаю то, что могу дать. А взамен прошу нечто простое. Приемлемое для такого, как ты, — он кланяется ему — не в первый раз и уж точно не в последний. — Я не потребую ничего, кроме твоих касаний и твоего внимания. Я хочу служить под твоим началом. Быть сформированным твоими руками и указами, что бы они из себя ни представляли. Ведь в конце концов мы стремимся к одной цели. — Ты ведь продолжишь оспаривать мои слова, — Камукура смотрит на него сверху вниз. — Возможно, — хрипло шепчет он, не сдерживая улыбки. — Разве тебя не забавляет такая игра? — Нет, не забавляет. — Однако в его тоне звучит что-то новое. Раздражение? — Тебе не пристало врать, Камукура. Ах. Но, опять же, полагаю, тебя вообще ничего не забавляет. Правильно? Камукура отвечает не сразу. Просто смотрит на него сверху вниз всё тем же скучающим взглядом: — Я подумаю.* * *
Комаэда смотрит на затопленную дорогу. — Кажется, я тебя ненавижу. Он даёт Камукуре лишь мгновение на ответ. Прекрасно зная при этом, что ему на него нужно больше времени. Потому же торопится со своим: — Я не знаю, почему! Я не хочу тебя ненавидеть. Не хочу... ты — всё, что у меня есть. Всё, что у меня было. Я не хочу тебя ненавидеть. Но каждый раз, когда ты... точнее, ты просто не... — он понимает, что у него нет слов, которыми мог бы выразить то, что хотел бы. Он без понятия, что делать теперь, когда из него уже вырвалось сказанное. — Знаешь, сегодня я думал убить тебя. Не знаю, почему. Не знаю, что бы я без тебя потом делал. Но мне просто пришла мысль о... возможности. Возможности сделать это без последствий. И как это могло бы быть хорошо. — Он едва ли не скулит. Ему это противно. — Даже хотя бы... уйти от тебя... Я подумал уйти, несмотря на то, как сильно старался остаться с тобой. — Неудивительно, — сразу же отвечает Камукура, как только он заканчивает свою полную запинок речь. — Кажется, ты никогда не был особенно уверен в том, что испытываешь ко мне — с самой нашей первой встречи. Я был удивлён, что Эношиме удалось убедить тебя полюбить меня настолько сильно. Но в его тоне есть что-то ещё. Что-то, чего бы не заметил кто-нибудь, проведший с Камукурой гораздо меньше времени, чем он. Это лишь малейшее изменение в поведении, однако оно очень тяжёлое и напряжённое, ощутимое. — Что ты чувствуешь по отношению к тому, — спрашивает он Камукуру, резко поворачиваясь к нему, — что я вполне могу ненавидеть тебя? Даже презирать? Ответ вполне предсказуем. — Ничего. Я в целом не чувствую, — Изуру прикрывает глаза, будто бы пытаясь успокоиться. — Не издевайся. Он делает долгий вдох. — Изуру, при всём уважении... — слова вырываются прежде, чем он их осмысливается, резко и горько оседая на языке. — При всём уважении, мне кажется, что чувствуешь ты куда больше, чем показываешь. И мне кажется, что так было всегда. Камукура хмурит брови. — Ты зол, — догадывается он. — Нет. — Раздражён. — Нет. — Пожалуйста, просто будь со мной честен. — Я не знаю, что чувствую, — отвечает Камукура внезапно, резко, грубо. — И я не уверен, что не знаю, что чувствую. Такой ответ тебя устроит? Этого достаточно? — Оу. Ладно, — Комаэда делает вдох. На мгновение он чувствует, что крайне ошеломлённым. — Ладно. Это уже кое-что. — И это больше, чем он ожидал получить из этого разговора. Почти жалко, что гнев, который он испытывал в течение последних нескольких дней, затухает и плюётся в себя, тлеет, будто его пламя чем-то присыпали. Ему всё ещё одиноко. Настолько, будто он вновь сидит на больничной койке, ожидая медсестру, которая заботится о нём исключительно в силу обязанности. Но он никогда не злился на эту медсестру. Ведь хоть что-то — куда лучше, чем ничего, и ему только что дали это самое «что-то». Ему интересно, знает ли об этом Камукура. И просто пользуется этой мыслью, чтобы остановиться. Плечи Изуру напряжены. Словно он ждёт чего-то с особой опаской. Несмотря на то, что он сорвался и нагрубил, сейчас он сидит, затаив дыхание. Комаэда не может отрицать, что делает то же самое. — Мне кажется, я уже не счастлив, — шепчет он себе в ладони. — Я не знаю, важен ли тебе. Ты никогда не говорил мне... то есть. Я понимаю, что ты немногословен. Что ты не из тех, кто говорит о своих чувствах. Возможно, даже из тех, кто их вообще не понимает? Это... нормально, я это понимаю. Но бывают моменты, когда я не понимаю, о чём и почему ты думаешь. Такое чувство, будто... ты что-то скрываешь от меня. Будто мне нужно идти обходными путями, чтобы узнать, что у тебя на уме. — Он задыхается в словах. В панике. — Ты говоришь, что тебе не нужен слуга, но продолжаешь отдавать мне приказы, как слуге. Мы зовём друг друга по имени, но мы не... ты не... Не касаешься меня. Ты не сближался со мной, никогда не сближался. — ... — Хочется, чтобы ты говорил со мной. Хочется знать, о чём ты думаешь. — ...Я, — начинает Камукура. Осекается. Продолжает с гораздо меньшим раздражением: — Я же сказал. Я не знаю, как. — Что? — Я не знаю, как. Так и сказал, разве нет? — Камукура неподвижен. Напряжение будто бы физически ощутимо. — Ты говоришь со мной, — Комаэда наклоняет голову. — Я бы сказал, что ты любишь слушать собственное мнение. О своих… Талантах. Когда они всплывают. И о своих... взглядах. — О Талантах, — пусто вторит Камукура. А затем, с внезапным ядом: — О взглядах. Они — я и есть. Легко говорить о том, чему меня учили. Из чего меня составляли. Я — мои Таланты. Мои слова. Моё тело. И ничто из этого мне не принадлежит. Я пытаюсь говорить, осознавать себя и понимаю, что не могу. Я пытаюсь выразиться, но сам себе не даю. У меня не может быть хобби. Я не могу наслаждаться вещами. Я был создан не для того, чтобы быть кем-то. И, похоже... похоже, я неспособен заботиться. Я — мои Таланты. Думаю, в этом весь я — и я должен быть только ими. Камукура тяжело дышит. Он не может припомнить ни одного случая, когда Камукура сам бы поднял какую-то тему. Не из его инициативы. Может, если как следует покопаться в памяти... — Тебя это беспокоит, — вдруг осознаёт Комаэда. Затем с некоторым облегчением добавляет: — Тебя же это беспокоит? Беспокоит ведь. — Я не знаю, беспокоит ли, — отвечает Камукура, хватаясь за край своих брюк. — Ты, судя по всему, этим вполне доволен. — Не думал, что тебя может что-то беспокоить, — признаётся Комаэда. — Ну, кроме Эношимы. Кроме меня и отчаяния. Но... Он осознаёт всю глупость своих мыслей, пока проговаривает их. Камукура держит зонт с отточенной точностью. Не слишком крепко, чтобы выдать что-то лишнее, но и не слишком слабо, чтобы показаться бездумным. Это своего рода актёрство. Которое он не должен подвергать сомнению или замечать в принципе, и которое его раньше никогда не беспокоило. — У меня, если тебе интересно, есть кое-какая мысль, — заявляет Комаэда со внезапно вспыхнувшей в голосе страстью. — Выкладывай. — Думаю, ты был создан бесчувственным. Здесь спору нет, — Комаэда прикрывает глаза. — Полагаю, именно этого они и хотели. Но, как по мне, не добились. Камукура щурится. — Тебя беспокоит, что я могу тебя ненавидеть. Что что-то... кто-то, на кого ты растрачивал свои Таланты, может в итоге тебя презирать. Я полностью твой. Ты мною владеешь. Не с того дня, как ты вырезал своё имя на моём ошейнике, а с того, как мы встретились. Ты знаешь, что со мной делаешь, и тебя беспокоит, что, возможно, ты можешь ошибаться, — Комаэда поднимается на ноги и тут же валится под дождь — травма даёт о себе знать. — Что, возможно, всё это было зря. — Было логично, — говорит Камукура, — заботиться о том, что мне принадлежит. А ты — мой. И обычно этого было достаточно, чтобы прервать его бешенный поток мыслей. Обычно он мирился с этим и старался больше не возвращаться к этому. Но за последние несколько дней у него было время поразмыслить. И приходилось пытаться всё здраво взвесить и обдумать. И когда он об вспоминает об этом, ему хочется вытянуть из Камукуры побольше: — Почему я твой? — Что? — Почему ты выбрал меня? Наверняка ты мог выбрать кого-то получше. Кого-то, о ком тебе не нужно было бы заботиться или на кого не нужно было бы тратить столько времени. — Из-за уверенности, — отвечает Камукура. — Преданность Абсолютному Отчаянию обычно мимолётна, ненадёжна. В то время как ты настойчиво пытался добиться своего и доказал свою преданность. — И что? Тебе наверняка плевать на такие мелочи, — Комаэда наклоняется, положив руку на подбородок. — Почему тогда не было плевать? Ты мог получать информацию гораздо проще. Тебе не нужно было держать меня при себе после того, как я ушёл. Даже сейчас ты сам это сказал. Ты думал, что я тебя ненавижу, несмотря на всё моё поклонение... — Ты оказался тем ещё вызовом, — перебивает Камукура. — Я знаю, что чувствует остальное Отчаяние. Пусть этого и не понимаю. Они всегда меня боялись, либо же видели во мне нечто полезное. Но твои чувства сложнее. Их труднее разгадать. И интереснее. — И несмотря на то, что ты утверждаешь, что веришь в мою ненависть к тебе, эта мысль тебя ранит. Не потому, что ты можешь ошибаться, а потому, что я ничем не буду отличаться от остального Отчаяния. — Даже сейчас ты доставляешь мне... удовольствие. — Внезапно он затихает. — Даже после того, как я тебя сломал, ты остался всё таким же увлекательным. Комаэда позволяет Камукуре бормотать слова себе под нос. Достаточно долго, чтобы собраться с мыслями. — Думаю... думаю, твоя логика продиктована эмоциями... сильнее, чем тебе хотелось бы, — Комаэда недобро усмехается. Это победа. Он разбирается в чём-то больше, чем Камукура — он в чём-то лучше него. — Не думаю, что человек без эмоций может испытывать скуку. Не думаю, что человек без эмоций может испытывать раздражение. Не думаю, что есть талант к пониманию эмоций, поэтому ты теряешься при них, а раз теряешься, то отвергаешь их, словно что-то ненужное. И Камукура, при всём его упрямстве, идёт у него на поводу: — И что же, по-твоему, этот факт делает со мной? — Он делает тебя человеком. Испорченным. По сути, эгоистичным. Таким, как я. Таким, как все остальные. Возможно, с моей стороны самонадеянно говорить подобное. Но я стал думать о тебе меньше, как о... Надежде и больше, как об Изуру. И это ставит всё на свои места. Даже он сам не до конца верит своим словам. Он лжёт самому себе. Трудно представить Камукуру на его собственном уровне, на уровне Отчаяния — ещё труднее. Но ему кажется, что Изуру нужно это услышать. Ради его же блага. Он наклоняется, чтобы откинуть несколько прядей волос, закрывающих его лицо. Он не спрашивает разрешения, думая, что, возможно, ему и не нужно этого делать. И его предположение подтверждается, когда Камукура просто закрывает глаза. — Не думаю, что ты совсем уж прав, — говорит Изуру. — Мы выше большинства. Мир полон тех, кто готов поживиться за счёт талантливых и великих. Мы — великие. — Что ж... да. Не спорю, — отвечает Комаэда, тоже закрывая глаза. — Возможно, в этом кроется противоречие. Мир не может питаться нами, если мы перестаём быть его частью. Мы как пазл. Со всеми своими… изъянами. Мы соединяемся на своём отдельном полотне. И это как будто бы правильно. Никто другой не может пристать к нам. Поспоришь? Камукура медленно опускает голову себе на руку. — Не поспорю. — А кусочки пазла нужно держать вместе, — говорит он. — Мы должны оставаться вместе... что бы я ни узнал, что бы ты мне ни говорил — я останусь с тобой. Потому что мы принадлежим друг другу. Он смотрит на дождь. — Даже если я тебя ненавижу. Камукура испускает вздох, походящий на облегчённый. — ...Мы какие-то жалкие, да? — бормочет Комаэда, протягивая руку. — Возможно и так, — Камукура принимает её.* * *
Есть нечто невероятное в том, чтобы быть на вершине мира, под морем звезд и едва заметных огней. Невероятное в подавляющей неизбежности. Гипнотизирующее, ошеломляющее осознание того, что нечто гораздо большее, чем он, находится совсем рядом. Он пошатывается на самом краю карниза, но, вопреки своим надеждам, не падает вниз. — Нам скоро придётся уйти, — говорит ему Камукура откуда-то сбоку. Откуда-то сзади, но у него не хватает внимания и сосредоточенности, чтобы точно определить, где он стоит. — Мы привлекли к себе слишком много внимания. — Камукура-сама, — говорит он и впервые не смотрит на мужчину с обожанием. — Не думаю, что мы можем умереть. Камукура присаживается рядом и поднимает взгляд к звёздам. Судя по всему, смотрит он на самую яркую звезду. — Смерть неизбежна. Неизбежна. Даже я когда-нибудь умру. — А я считаю, что мы будем жить и после этого, — его взгляд фокусируется. — Став чем-то большим. Разве не захватывающе? Осмелюсь предположить, что в будущем нас даже будут помнить за то, что мы были рядом с Ней. — ...Ты и впрямь считаешь, что слугу можно унаследовать? — не поддержав разговор спрашивает Камукура. — Или каждый из них заточен под своего хозяина? Заточен под него и неисправимо сломлен им? Слуга замирает. Странная смена темы. Но не удивительная. — Я считаю, что слугу можно переобучить, — шепчет он, решая не предаваться теориям. — И я думаю, что ты сможешь превратить меня в кого угодно. Думаю, что… что ты весьма упрям, вот, — Слуга лучезарно улыбается. — Думаю, ты сможешь сломать меня, если захочешь. Камукура запрокидывает голову: — Я подумаю над этим. — Ты думаешь очень долго, — подмечает Слуга. — Сколько там... шесть месяцев? Семь. Такими темпами ты никогда не сделаешь выбор. — Ты нетерпелив, — прямо заявляет Камукура и поднимается. — Нетерпеливые люди ничего не добиваются. — Нетерпеливые люди находят способы добиться цели побыстрее, Камукура-сама, — он наконец отрывает взгляд от неба и смотрит на Камукуру как-то слишком живо. Слишком рьяно для своей натуры. — Как насчёт того, чтобы решить это с помощью игры? Ветер треплет волосы Камукуры, обрамляющие его лицо слишком красиво. — Игры? — Ну... скорее пари. Такое тебе по душе, не так ли? Камукура смотрит на него. Намекает продолжать. Намекает, что слушает. — Я спрыгну, — говорит ему Слуга, жестом указывая на воду внизу. — Если выживу — это станет знаком остаться с тобой. Если же умру, ты сможешь странствовать без меня. Камукура смотрит вниз на холодные и суровые волны, освещаемые звёздным небом: — Люди выживали и после худшего. — Ты прекрасно знаешь, что я говорю не об этом. В воде есть камни. Около карниза — обломки. Я могу прыгнуть не так, и упасть не в воду, а на сушу, — он подходит ближе к Камукуре, хватает его за галстук. — Возможно, там маленькая глубина. — ... — Если я выживу, я хочу служить тебе. — Он говорит это с удивительной для себя самого уверенностью. — Это будет благословением — большим, чем сама жизнь. С такой удачей… — Он чувствует, как дрожь бьёт всё тело, и не может заставить себя продолжить. Камукура ещё раз смотрит на воду. Слуга стоит достаточно близко, чтобы видеть, как звёзды отражаются в его глазах. Так он выглядит живым. Выглядит, как будто он сам — одна из звёзд, на которые он смотрит. Он прекрасен. — Если выживешь, — решает Камукура, — ты останешься со мной. Слуге интересно, где проходит грань между поклонением и любовью. — Так просто? — Так просто. Ветер будто бы выбивает из него дух. Он словно парит на облаке, сквозь которое в любой момент может провалиться. — Могу я попросить тебя ещё кое о чём? — ...Думаю, да, — несмотря на свой тон, он выглядит заинтересованным. Всё ещё смотрит на него сверху вниз, с тем же блеском в глазах. — Я не думаю, что это сильно тебя заинтересует, Камукура-сама. Вернее, наверное, совсем не заинтересует. Но мы оба прекрасно знаем, каким я могу быть бестактным. — Спрашивай... Он дарит Камукуре глубокий поцелуй, стоя на самом краю здания. Тянет его к себе за галстук. Чувствует, как Камукура выдыхает ему в губы, как приобнимает его за талию. Когда он открывает глаза, веки Камукуры закрыты. Это почти романтично. Он вполне может себе представить, как теряется в прикосновениях этого человека. Впрочем, он уже в них терялся. И он уверен, что потеряется ещё не раз. (По своей удаче, делает это прямо здесь и сейчас. Целуясь будто бы с трупом). Он срывается с карниза, увлекая за собой Камукуру.* * *
К тому времени, как он наконец удосуживается подняться вместе с Камукурой, солнце уже давно село. Вместе с темнотой приходит ещё больший холод, вспышки молний, и усилившийся дождь. Камукура порывается помочь ему. Останавливается, когда его отталкивают. — Позволь мне помочь. — Суть слов как будто бы вопросительная, но в них чётко отдаёт приказным тоном. Ему почти хочется огрызнуться. Только вот боль в ноге ползёт вверх, и он чувствует, как усталость берёт над ним верх, и... Он протягивает руку Камукуре и позволяет мужчине помочь ему держать равновесие всю обратную дорогу. — Не сломана, — констатирует Камукура, лишь взглянув вниз. — Но всё равно болит, — шепчет он, чтобы просто досадить. Ведь, если подумать, всё не так уж и плохо. В него стреляли, его резали, ему ломали рёбра и руки, а ногам было когда-то настолько плохо, что требовалось накладывать швы. Раньше он полностью доверял Камукуре, истекая кровью и находясь на грани смерти, веря, что утром он проснётся. Но даже если бы не проснулся — что ж, он был бы рад и умереть. Если так подумать, он и сейчас был бы рад умереть. — Ты больше не хочешь полагаться на меня? — внезапно спрашивает Камукура — довольно громко, чтобы перекричать дождь. И Комаэда, не желая того, смеётся. Издаёт кроткий хрип, и искренне переспрашивает: — Что? Камукура не смеётся. Комаэда вообще никогда не видел его смеющимся. С некоторой неуверенностью он осознаёт, что не видел даже его улыбки. А хотелось бы увидеть её хоть раз. — Ты больше не хочешь полагаться на меня? — спрашивает он, повторяя реплику почти идеально. — Нет, это я расслышал, — он крепко обнимает себя, подтягивая ноги к подбородку, чтобы казаться меньше. Чтобы спрятаться от дождя. Может быть, от себя самого. — Я просто не понимаю. Я не просто полагаюсь на тебя. — Полагаешься. — Ты… ты почти не заботишься обо мне, — огрызается он, открывает рот. Колеблется и тут же отступает. — Ах. Прости. Это грубо. Я не должен был… Ты много для меня делаешь. Камукура молча смотрит на него искоса. — Ага, точно, — вздыхает он. — Что я вообще смыслю в собственных желаниях? Комаэде хочется плакать. Но не плачет — не может. Не прямо сейчас. — Я хочу, чтобы ты помог мне, Изуру, — говорит он, чувствуя, что своими словами предаёт собственное «я». — Не заставляй меня полагаться на тебя, а прекрати просто... замечать. — Замечать... — Просто замечать, — шипит он, и в этот раз из его глаз всё же выскальзывает несколько слезинок. Злых, горьких, горячих. Прячущихся среди капель дождевой воды, стекающей с волос. — Я не знаю, как ещё это сказать. Ты так много замечаешь и так мало действуешь. — Хм. Камукура ему не кивает. Но, кажется, призадумывается. И это уже хороший знак.* * *
Комаэда приходит в себя, тут же принимаясь выплёвывать солёную воду и желчь в морскую пену. Ему требуется несколько рвотных позывов и глубоких вдохов, чтобы как следует перевести дыхание. Ещё несколько вдохов уходит на то, чтобы унять дрожь в руках и увидеть, что с волос капает вода. Когда он вытирает рот, то покрывает его коркой из песка и грязи. Когда открывает глаза, ему приходится много-много моргать, чтобы избавиться от жжения навязчивой солёной воды, и облизывать потрескавшиеся губы. Он отмечает, что всё ещё темно. Света достаточно, чтобы разглядеть очертания собственных рук, освещённых голубым светом. Он медленно принимает сидячее положение. Чувство такое, будто к его конечностям привязаны ледяные гири, полные воды. Если его и бьёт дрожь, понимает он это не до конца. Он даже не пытается отодвинуться от края прилива. В какой-то миг он пытается вспомнить эйфорию от чувства невесомости. На задворках сознания откликается радость, пришедшая вместе с уверенностью в собственной гибели. — Ты вытащил меня из воды? — Есть такое. — Только услышав ответ Камукуры, он смотрит на него. Конечно, он почувствовал его присутствие с того самого момента, как очнулся. Ему изначально не было нужно подтверждение, что он не ушёл. Его пиджак отложен в сторону, волосы превратились в пушистые клоки, а глаза у Изуру воспалённые, красные. — Ты был практически у берега. Не пришлось далеко тащить. После секундного (лишь секундного) колебания Слуга подползает к нему и садится рядом. Достаточно близко, но не слишком навязчиво. Он отводит взгляд. — Я выжил, — спокойно заявляет он, кладя руки на колени. — Думаю, ты ещё не скоро от меня отделаешься. Он осознаёт, как же всё-таки была права Эношима. Камукура, должно быть, надежда во плоти. Ничто иное не заставило бы его в мольбе встать на колени. Не было бы так близко и непостижимо одномоментно. Не было бы так несокрушимо. — Порочный Слуга для бесчестной надежды. Кажется, мы друг другу подходим, разве нет? Камукура не отвечает.* * *
Камукура приносит ему пакет со льдом и полотенце вместе с комплектом сухой одежды и одеялом. Он переодевается в одиночестве, но Камукура возвращается с чаем для двоих, и тогда Комаэда сворачивается в клубочек, поудобнее устраиваясь рядом с фигурой Камукуры. Это до сих пор кажется неправильным. Но он постепенно привыкает обратно. — Я тебя не ненавижу, — удручённо говорит он, поглаживая большим пальцем ободок чашки. — Хочу. Я хочу, чтобы ты мне был неприятен, Изуру. Но не могу. Ты для меня особенный. И к счастью или к сожалению… Несмотря на то, что ты эгоцентричен, я в тебя влюблён. — Несмотря на грубости, он старается удержать на лице дрожащую улыбку и не растерять лёгкости тона. — Я... — Камукура задумывается, будто слова нужно подбирать с особой тщательностью, деликатностью. — В твоей злобе я уверен больше, чем в твоём обожании. — ...Мне жаль, что я заставил тебя усомниться в искренности моей любви. — Что уж поделать. В этом весь ты. — Мы можем начать всё сначала? — спрашивает он, пряча лицо в плече Камукуры. — Притвориться, что ничего не было? — Между прочим именно притворство довело до этого. Его улыбка становится шире: — Может быть. Да. Наверное, ты прав, — запинаясь говорит он. — Тогда, можем попробовать измениться? — Я всегда был не уверен в том, способен ли меняться, — размышляет Камукура скорее рассуждая, а не отвечая. — Я ведь был создан таковым. Неизменным и совершенным. — Ты способен, — он как можно аккуратнее ставит чашку и тянется к лицу Камукуры, чтобы коснуться его и заставить взглянуть в глаза. — Ты уже поменялся. Камукура не сводит с него взгляда: — Значит, они потерпели неудачу. — Это тебе и так было известно, разве нет? Камукура не отвечает — Комаэда ответа и не требует. — Как бы там ни было, мы всё можем исправить. Я в этом уверен. — ...Ты хочешь дать этому название? — внезапно спрашивает Камукура, немного выпрямляясь. — Ах. Я не знаю, как это назвать, — признаётся Комаэда. — Ты значишь для меня очень много. Ты — Хозяин, слово которого для меня превыше всего. Любовник, с которым я провожу ночи. Ты — всё, что у меня осталось после целой жизни из несчастий и потерь, — размышляет он. — То, что мы никогда не давали этому конкретного названия, не делает наши чувства менее искренними. Мы вместе, несмотря ни на что. Я люблю тебя. За всё, что я тебя ненавидел, я тебя и люблю. И эта преданность ни за что не умрёт. Камукура кивает — кажется, понимает. — К тому же, — Комаэда тянется вниз, беря чашку в руки. — Наши отношения — только наши. При нашем-то образе жизни неважно, как мы их назовём. Нам некому о них рассказывать. Это... звучит как-то жалко, если задуматься. Они молча допивают чай вдвоём. Ему не нужно просить Камукуру помочь ему вернуться в постель, потому что он делает это и без подсказки. Когда они забираются в кровать той ночью, их руки соприкасаются, но их пальцы не переплетаются. Они чувствуют дыхание друг друга, но остаются чуть вне досягаемости. И это не из-за гнева или злобы. Это истощённость собственными действиями, которая сглаживается утешением в виде присутствия друг друга. Ему кажется, что ничего более приближённого к безмятежности у них не будет. И, возможно, этой приближённости к ней достаточно, чтобы это чувство можно было называть ею.* * *
Камукура подносит лезвие к ошейнику и перечёркивает имя Эношимы. Он давит недостаточно сильно, чтобы перекрыть Её росчерк с концами, но достаточно, чтобы обозначить своё право на Слугу. Его имя ложится напротив предыдущего тонкими, аккуратными засечками. Это почти что искусство. — Как думаешь, они станут спрашивать об этом? — любопытничает он, любуясь ошейником со своего места. — Не думаю, что они сильно удивятся, — Камукура наклоняется и защёлкивает ошейник на его шее. Тяжесть металла успокаивает нарастающую в глотке тревогу, пусть он резко врезается в кожу и трётся о гортань. Его снова возжелали. Он заслужил своё место рядом с Богом, и отныне будет бороться за это место до последнего. — Что ж, — он поворачивается, преклоняя колено перед Камукурой. — Надеюсь, я интересен тебе настолько же, насколько и полезен, Камукура-сама.