я оживаю, когда ты играешь на мне, как на струне, я хочу тебя только для себя.
Дыхание, неожиданно покинувшее горло Пита, звучит дрожащим и сбитым. Поперек горла словно встает острая кость, которую все не получается выхаркнуть. Он пытается поднять веки, которые ощущаются тяжелыми и не двигающимися, но, когда у омеги все же выходит открыть глаза, веки приходится сомкнуть снова, так как свет долбит по глазам, ослепляя. Пит пытается нормализовать дыхание и привыкнуть к ярким вспышкам, проносящимся перед глазами. Руки, безвольно лежащие поперек тела, дергаются почти сразу же, в попытке найти его ладонь. Но ничего нет, и Пит снова открывает глаза, проходясь взглядом по плывущему перед ними окружению. Он обводит взглядом незнакомое помещение, останавливаясь на приглушенном свете бежевых торшеров, лампы которых блеском обводят силуэты его белой кровати, мягкого кресла цвета кремового мороженого и, кажется, спящего в нем человека. Конечности не поддаются сигналам мозга, но Пит пытается сделать хоть что-нибудь, поэтому руками он опирается о матрас, с трудом приподнимаясь и сбрасывая с себя одеяло. В раскаленных висках звучит его ласковый голос, зовущий Пита из раза в раз, и он пытается осмотреть комнату внимательнее, чтобы найти его, подчиняясь приказу своего ноющего сердца. — Пит? Пит поднимает глаза, которые с трудом улавливают движение рядом. Фигура подходит ближе, развеивая плывущий перед глазами туман, и лицо Порша возникает рядом, когда он присаживается на корточки у кровати. Он выглядит уставшим, с тенями синяков, упавшими под нижними веками, и взъерошенными волосами. Кажется, его скулы выглядят влажными от слез — или же Питу все это мерещится?.. — Черт… Как же ты меня напугал. — Порш? — Я здесь. — тихим, словно поющим успокаивающие колыбельные голосом говорит Порш, но такой он лишь из-за того, что ему, кажется, трудно говорить. — Тебе что-нибудь нужно? Воды? — Воды. — отстраненно кивает Пит, все еще плавая в обрывках мыслей. Ладонь кажется такой холодной. Она обожжена солнцем. Но прямо сейчас — в ней пустота. Где ты?.. Пит сжимает пальцы на мягких складках одеяла, скользящего по его поднятым коленям, когда он пытается принять сидячее положение. Порш быстро возникает рядом с полным стаканом и зубы Пита поначалу стучат о стеклянный ободок, словно он заново учится пить, как ребенок. — Как себя чувствуешь? — Жить буду. — отшучивается Пит, с трудом растягивая губы в улыбке. Вниз по желудку плывет странное ощущение недавней боли, колотившей по органам, что все еще затрудняет дыхание. — Да ну тебя. — невесело машет ладонью Порш, упираясь головой о сложенные на коленях руки. Он выглядит уставшим и разбитым, и Пит скользит по нему обеспокоенными глазами, пока задвигая собственные мысли в дальний ящик. — Что случилось? Сколько я тут вообще? — омега переводит глаза на зашторенное на треть окно, за которым не видно неба, только черные разводы облаков и вкрапления снежинок, стянувших стекло узорами. — Мгм… Ты проспал три дня. — приглушенным голосом отвечает Порш, все еще не поднимая на Пита глаз. Он смотрит на свои часы, отодвигая рукав, сверяясь с золотым циферблатом. — Три дня и четыре часа. И семнадцать минут. — Еще секунды посчитай. — Пит пытается повторить улыбку, но выходит еще хуже, чем до этого. — И двадцать секунд. — все же поддерживает его Порш, пытаясь улыбнуться в ответ. — Двадцать одну. — Все, все. — отмахивается омега. Порш снова становится серьезным, как по щелчку пальцев. В голове самого Пита все еще туман, который заволакивает собой размышления от их поездки в клуб до того, что он лежит в больнице прямо сейчас. На бледной руке чуть выше запястья алеют следы от уколов, Пит переводит взор из-под дрожащих ресниц на них, рассматривая. Пытаясь сложить цепочку в голове, которая приведет его от пункта А в пункт Б, способный все объяснить. Легкие прожигает влагой, когда пустота в ладони все отчетливее ощущается, и он осторожно сжимает ее, пока Порш наблюдает за ним. Он все еще выглядит обеспокоенным и встревоженным, поэтому нарушает тишину: — Хорошо себя чувствуешь? Ничего не болит? Пит пытается получить ответы от собственного организма, который прямо сейчас ощущается чужим и стеклянным. Но, кажется, боль вытекла из тела, заменив себя пустотой. Болит только сердце. В легких — оглушающая пустота. Они утопают в ее мазутных чернилах. В голове стоит тишина, содрогающаяся шепотом звезд. Шепотом Вегаса, удерживающего его за руку до самого конца в тот вечер. Тепло его ладони — то, чего не хватает прямо сейчас. Тепло его губ на своих — то, чего ему не будет хватать до самой смерти. Пит вскидывает голову, посмотрев на Порша и, прежде чем обдумать внезапный порыв, спрашивает: — А где… И застывает, прикусив язык. Вопрос о нем вырвался сам собой. Пит не во власти самого себя, когда душа вспоминает о нем. Порш не смотрит на него, как на дурочка, вместо этого разгибается, пододвигая свой стул ближе. — Ты про Вегаса? У Пита дрожат ресницы. Он ощущает тиски, сдавившие грудь раскаленными кусками стали. Грудь, которая отчаянно нуждается хотя бы в капле тепла. Поэтому он и спросил, не подумав. Но… Получается, Порш уже знает? — Значит, ты уже знаешь? — повторяет он свои мысли, пытаясь совладать с волнением. Кто еще знает? Главная семья? Каждый — каждый телохранитель? Кинн, Танкхун, Господин Корн? Лицо Порша не выглядит удивленным, он не спешит атаковать Пита вопросами о Вегасе, вместо этого неопределенно пожимает плечами: — Знаю. Я отвешал твоему Вегасу по самое не балуй. — хрипло смеется Порш в своей излюбленной манере, после чего миролюбиво выставляет руки: — Без обид. Просто я считаю, что это уже слишком, так что получил он гораздо меньше, чем заслужил. Я так за тебя испугался… Он первым протягивает руку, смыкая ее на ладони Пита, лежащей на прохладной постели. Их сцепленные руки пропитываются омежьей солидарностью, дружбой, легким запахом крепкого кофе и табака от ладоней Порша, и Пит прикрывает глаза. Легкие растворяются в тепле. В дружеской поддержке, стягивающей раненое сердце новыми швами. — И… Где он? — осторожно спрашивает Пит, видя в отражении глаз Порша себя уволенным и распятым за связь с тем, кого главная семья обычно старается вытравить. Пит сдержанно выдыхает, пытаясь в моменте привыкнуть к тому, чтобы вести разговор о своем истинном альфе с кем-то посторонним. Но Порш — не посторонний. — Не знаю. — коротко объясняет Порш и Пит замирает, по новой ощущая сомкнувшиеся на шее пальцы ледяного океана. Они давят, не давая разрешения на вздох. — Думаю, ты понимаешь, почему его здесь нет. Не знаю, что будет, если Кинн прознает о вашей истинности. Они подрались в ту ночь, когда тебе стало плохо, прямо в клубе — Когда Кинн приехал. Мне, честно, было совсем не до их ребяческих разбирательств. — продолжает Порш окаменевшим голосом, устало махнув рукой. — Я с трудом провел его в прошлый раз сюда, пока никого не было. Ресницы, словно тронутые каплями снежинок, трепещут, разливая холод вниз по векам. Пит впервые чувствует себя таким обнаженным в плане эмоций — но все его переживания, кажется, вырываются из тела, отражаясь на его лице очевидными чернилами горечи. Порш задумчиво наблюдает за ним какое-то время, замечая мазок тоски на лице омеги. Просто потому, что в пустоте ладоней мне нужны твои руки, Вегас. Мое холодное сердце теплое только для тебя. Где-то под хрупкими позвонками слышится хруст от отчаянья. Порш расправляет плечи и тянется к своему карману, выуживая оттуда мобильник. — Я позвоню ему. Первое, что хочет сделать Пит — остановить его. Второе, чего он желает — попросить Порша поторопиться. Пит замирает с надеждой, разрывающей сердце. Пока Порш отходит, чтобы позвонить, к омеге подсаживается вошедший в палату доктор, проверяющий его температуру и давление — и Пит покорно дожидается момента, когда же закончится обследование. Организм после передозировки подавителями ощущается грузным, тяжеленным, словно проглоченные бетонные плиты, осевшие на дне желудка безжизненными глыбами, но Питу наплевать. В его сердце царит легкость. А значит, все уже хорошо. Он скоро увидит его. Кровоподтеки на сердце заживают от одной только мысли. Все проблемы исчезают вместе с ними. Если я увижусь с тобой — раны заживут сами. Ты только приди. Исцели меня.Даже с любовью к тебе можно переборщить
но я делаю это, наплевав на последствия.
***
ведь, если звезды зажигают — значит — это кому-нибудь нужно?
значит — кто-то хочет, чтобы они были?
Вегас.
Вегас въезжает в тихий двор, к земле которого склоняются маленькие небрежно выстриженные кусты, роняющие на дорогу хрупкие листики, мгновенно попадающие под колеса. Они превращаются в пыль под треском шин, и альфа останавливается, глуша рычание мотора между своих ног. Пропитанная стеклянностью тишина, нарушенная лишь его приездом, встречает альфу шумом шагов, когда навстречу к нему, преодолевая калитку, выходит Таван. Он вожделенно улыбается, подходя ближе, пряча свои острые плечи за легкой плюшевой накидкой, но, словно специально — натягивая ее не до конца, чтобы обнажить помеченную шею и выпирающие под засосом ключицы. Наивно полагая, что Вегасу сильно интересно смотреть на его метку, оставленную Кинном много лет назад. Словно он может умереть от ревности. Разве что в другой жизни. Хотя, даже в ней это невозможно — пока легкие все еще помнят о запахе лета. Вегас с тошнотворным комом, вставшим поперек горла, следит за приближением омеги, стягивая с головы свой шлем и стряхивая с него комочки налипшего снега. Таван ступает по снежному паласу, выложенному дорожкой к мотоциклу Вегаса, глухо стуча каблуками по битым доскам. — Тебя долго не было. — сходу заявляет Таван, надув свои утиные губы и прижимаясь к Вегасу ближе, когда альфа ставит мотоцикл на подножку. Вегас сжимает губы в тонкую линию, отстраненно проведя рукой по его плечу, в знак приветствия, и бросает тоном с ледяными вкраплениями: — Были дела. Он первым идет в сторону калитки, встречающей его несмазанными ставнями, режущими по убитым напряжением вискам. Таван заскакивает за ним следом, то и дело прикасаясь, ведя за руку, подталкивая к двери своего небольшого домика где-то на окраине Бангкока. Здесь даже снег другой — более холодный и жестокий. Он капает своей печалью на голову, пока Вегас выкуривает сигарету на крыльце, затягиваясь до самого дна легких. Холодно. До съежившихся костей. До сердца, заледеневшего и давно выпавшего из груди равнодушным осколком. Все потому, что больница, спонсируемая главной семьей — слишком далеко. Место, которое так хотелось бы сделать своим приютом. Палата, в которой осталась его душа. Вегас равнодушно всматривается в падающие с неба снежинки, затягивающие его в смертельный танец. Они — вестники скорой разлуки. С тем, с кем он еще даже не вкусил тепла. Хочется остановить время, жизнь, текущую за пределами больницы, и побыть там еще немного — пока не кончатся силы. Пока смерть от усталости не поймает Вегаса раньше, чем казнь рукой собственного отца, пуля из пистолета Кинна, или, может, из его собственного. Глоком, похороненным в кармане штанов, с каждый днем все сильнее хочется вынести собственные мозги. Таван подплывает к нему сзади, смыкая длиннющие руки на талии и пытаясь положить голову на плечо, но Вегас ловко уворачивается, туша недокуренную сигарету о акациевую балку, удерживающую хрупкую крышу. — Чего такой? Не в настроении? — Ты знаешь. — выдыхает Вегас, разворачиваясь — так, чтобы выбраться из пут его отвратительных рук. — Пока не закончим с делом — расслабиться не смогу. — Да понял я, понял. — отмахивается Таван, своей несерьезностью заставляя злость на зубах Вегаса захрустеть. Он вытягивает шею, пытаясь быть соблазнительным и снова отвлекаясь от обсуждения плана — и Вегасу хочется вернуться к мысли о своем глоке, чтобы достать его и поселить пулю в его шее, помеченной Кинном где-то сбоку. Из-за того, какой же он пропавший и раздражающий. Словно змея, пригретая на шее — эту роль он играет на сотню из ста баллов. Однажды эта змея ранит самого Вегаса своей кобальтовой чешуей. Вегас первым заходит в дом, разрывая мякоть итак покусанных губ зубами, нервничая и присаживаясь в старое кресло, с торчащим из подлокотников пыльным пухом. Таван ползучей тенью скользит рядом, размещаясь на низкой спинке позади, чтобы продолжить пытку своими руками, вновь скользя ими по спине альфы. Вегас щелкает зажигалкой, разминая руки, чтобы отвлечь себя на языки пламени, облизывающие пальцы. Видя в них могильные плиты собственных идей и планов, которые все сильнее давят на глотку, не позволяя сделать и вдоха. Он влез туда, откуда не выбираются. Но другого выхода нет. — Повторим план еще раз? — сухо спрашивает альфа, пока Таван пальцами перебирает его отросшие на затылке волосы, до тошнотворного звона шейных позвонков Вегаса. Еще секунда — и они выскочат, чтобы не быть похороненными под его пальцами. — Помню я. — повторно отмахивается Таван, растягивая края змеиного рта в усмешке. — Кинн точно поведется на меня, будь уверен. Я знаю, что нужно делать, и на каких струнах его тупой души стоит сыграть, чтобы стать победителем. — Не заигрывайся. — хмыкает Вегас, скрывая томящееся на дне мазутных зрачков отвращение, пока руки омеги смыкаются на его шее. На коже поселяется жгучая тоска. По рукам его истинного, сейчас безвольно лежащих где-то на другом конце города по краям больничной койки. — Все пройдет отлично. Я не разочарую тебя. — выдыхает в шею Вегаса Таван, и альфа готов поклясться — еще одна проведенная в клетке его запаха минута — и легкие атрофируются навсегда. Они скучают по теплу. — Просто не самовольничай. — вновь мажет угольным воздухом Вегас, прикуривая вторую сигарету. Хотя бы так, смешивая табак и запах Тавана — можно выжить в этих четырех стенах, пропитавшихся плесенью и его догоревшим отчаяньем. — Знаю, знаю. Я не упущу такой шанс. Если я справлюсь — твой отец признает нас, да? Если мы победим главную семью, он позволит тебе самому выбирать того, с кем ты хочешь провести остаток жизни. Точно не с тобой — зарождаются и мгновенно погибают в глотке слова. Вегас выкуривает сигарету, заполняя пустоту маленькой гостинной сизыми клубами дыма. Хочется потеряться в них, чтобы забыть о том, что тяжелое завтра все же наступит. Завтра, ради которого он разбивал руки в кровь, марал сердце грязью бесконечных работ, скидываемых на него одного главной семьей. Раскаленная обида на них живет под ребрами с самого детства. Пока отец будет кидать его в бой с Кинном, решать, в какую сторону Вегасу позволено делать шаги — а в какую — нет, альфа не сможет проживать свою жизнь спокойно. Выбраться из кандалов, подарив отцу победу — то, что уже вшито под веками главной целью. Словно Вегасу снова шесть — и его мать уходит к своему истинному, бросив отца. Словно Вегасу снова семь — и отец выплескивает на нем свой гнев, вбивая в голову то, что истинность — полное дерьмо. Словно Вегасу снова десять — и отец таскает домой с сотню омег, заполняя утрату ушедшей от него жены бесконечными связями с ними. Словно Вегасу снова двенадцать — и он защищает Макао от любовниц и любовников отца. Словно Вегасу пятнадцать — и он узнает, что мать, сбежавшая от них много лет назад, оказывается, была убита вместе со своим истинным по пути во Францию его же отцом. Словно Вегасу снова семнадцать — и он — обуза, поэтому отец ссылает его в Штаты, забыв о своем старшем сыне на несколько долгих лет. Вегасу было восемнадцать, когда он в полной мере осознал, что истинность — лишь боль. Вегасу было двадцать, когда он понял, что должен вернуться, чтобы одолеть Кинна. Вегасу — двадцать два, и он вернулся с одной целью — наконец получить отцовское признание.Вегасу — двадцать два — и на его пути есть одно небольшое препятствие — его собственное сердце, тоскующее по Питу.
Таван жмется к нему, обдавая тело Вегаса запахом мокрой извести и древесной коры, и альфа молит небеса об одном — чтобы все это не впиталось в кожу. Ей хочется подарить мякоть мандаринов, прикосновения лепестков подсолнуха, запах утреннего рассвета, когда все еще впереди — и жгучие солнечные лучи — то, что все же поселяет в сердце надежду. Телефон, соседствующий с пистолетом в узком кармане, вибрирует, и Вегас тушит сигарету о пепельницу, поднимаясь. Имя, вспыхнувшее на экране, заставляет его отойти в сторону, чтобы не повернуть дисплей к Тавану, который поднимает на него любопытные глаза. — Плесни мне виски. — требует Вегас, скрывая звонок, и Таван, пожав плечами, лисьей походкой стремится на кухню. Вегас вновь выходит на крыльцо и плотно прикрывает за собой дверь, устремляя взгляд в небо, продолжающее ронять на Бангкок мягкий снег. Он принимает вызов и подносит телефон к уху. — Вегас? — спрашивает Порш по ту сторону линии. — Слушаю. — Пит очнулся. Вегас чувствует движение под подошвой — словно земля раскалывается надвое, исчезая под ногами. В сердце все еще трепещут ледяные вьюги, не пропускающие тепло сквозь плотные снега. Смаргивая влагу с дрожащих ресниц, Вегас прижимает телефон ближе у уху. — Как он себя чувствует? — он старается сделать голос обычным, не дрожащим. — Приедь и узнай сам. — обозленно хмыкает Порш, все еще держа на альфу обиду. Вегас крепче сжимает телефон, бросая осторожный взгляд в сторону побелевшего от мороза окна, за которым — где-то там, суетится Таван, с которым у альфы по прежнему есть одно невероятно важное дело. Мотоцикл стоит совсем рядом, под одиноко качающимися сухими деревьями. Сесть на него и поехать в больницу прямо сейчас — первая мысль. Нужно закончить с делом — вторая. — Ну что? — нетерпеливо спрашивает Порш, разрывая молчание. — Он ждет тебя. — дополняет он, заставляя сердце Вегаса разбиться вдребезги. Вегас молчит, в очередной раз не представляя, как ему стоит поступить. Сердце болит, словно пораженное сотней пуль. По нему путешествует холод. — Я не могу приехать. — приглушенным голосом отвечает альфа спустя бесконечно долгие пару минут. — Я не могу приехать сейчас, Порш. Это, ожидаемо, заставляет Порша горько вздохнуть. — Чего-то такого я и ожидал. Чем ты таким там занят, м? Даже сейчас не можешь поставить Пита на первое место? Порш подбирает слова, которые становятся для Вегаса добивающими. Так, словно ему снова десять лет — и отец говорит ему, чтобы он не смел ставить себя на первое место. Только дела побочной семьи — только цель одолеть Кинна и главный клан. Это все, что важно. Равнодушные снега продолжают осыпать землю, пряча следы и гаснущие фонари. Вегас дышит холодным воздухом, выпуская пар, и не может сказать ни слова. Приходится снова собирать себя по кусочкам. Приходится делать вид, что боли не существует. — Я приеду к нему сразу же, как только смогу, Порш. Просто скажи ему, что как только я закончу со всем, я… Звонок резко обрывается, когда Порш бросает трубку, оставляя Вегаса наедине с тяжелыми протяжными гудками. На черном мраморе неба гаснут последние звезды, пока Вегас продолжает стоять на крыльце, все еще сжимая телефон побелевшими от напряжения пальцами. Ветер беспощадно залезает в глотку, заставляя ее задрожать. Альфа вздрагивает, когда дверь позади него хлопает. — Ну, чего ты там? Отец звонил? Приходится в очередной раз натянуть на лицо безличие, и Вегас, убрав телефон, поворачивается к Тавану. — Ничего серьезного. Приходится делать вид, что ничего серьезного. Теряя частичку себя. Вливая в себя виски, Вегас обжигает дрожь глотки горячим алкоголем, пытаясь забыть. О том, что где-то там — его ждет Пит. Пит, ожидания которого Вегас даже не заслуживает. Хочется выжечь собственную глотку алкоголем, чтобы заглушить боль. Таван приобнимает его, повторяя план, пока альфа думает, перебирая в голове все свои принципы и цели, которые рушатся, оказываясь в руинах — от одних только мыслей — часы посещения в больнице уже закончились. Но, может, еще не слишком поздно? Спустя два часа Вегас все еще не находит свои мысли на месте, на котором им нужно быть. Уже находясь на другой стороне города вместе с Таваном и поселяя пули в головах испанцев в обмен на информацию, Вегас по прежнему хочет сесть на мотоцикл и уехать. Часы посещения закончились — Пит, скорее всего, уже спит. Вегас не может перестать крутить свои мысли вокруг него одного. — Отлично. — хищно улыбается Таван, подплывая сзади и стирая кровь с щек альфы. — Этот тип мне никогда не нравился. Хотел на кол меня посадить за предательство, представляешь? Вегасу плевать. Он холодно протирает замаранные в крови руки и, наконец, выходит на улицу, покинув пристанище испанцев. Колючий мороз спустился на землю, теперь доводя легкие до ледяных спазмов. Таван первым идет к мотоциклу Вегаса, по хозяйски забираясь на него. — Подбросишь меня? Вегас смотрит на него немигающим взглядом и, даже не подумав, качает головой. У него есть еще одно дело. И пусть небеса упадут на него, но он исполнит последнее желание своего сердца. — Доедешь сам? — спрашивает он, подходя к транспорту и укладывая руки на заледеневшем корпусе. — Мне нужно кое-куда заехать, это важно. Я приеду к тебе чуть позже. Таван пропускает на лицо обиженную гримасу и спрыгивает, ворча. Вегас усаживается на кожаное сиденье, натягивая на голову шлем. Таван на прощание приобнимает его, но Вегас не обращает на это никакого внимания. Смыкая руки на руле, он, наконец, выезжает в путь — и пусть звезды ведут его туда, где прямо сейчас — Пит. По пути набирая номер Порша, Вегас следует окольцевавшим его ожесточенное сердце трепетным чувствам.I can be good, I can be true —
You know, I don’t love anyone, but I love you. ***
Пит.
Порш возвращается несколько долгих минут, вновь присаживаясь рядом. Одергивая свой белый халат, он скользит взглядом по Питу, мнущему свое легкое одеяло в трепетном ожидании. Порш ерошит свои волосы, немного сгибаясь и принимая неловкую позу с упертыми в колени руками. Прежде, чем заговорить, он выжидает с долгую минуту. Минуту, бьющую хлыстами по волнительному ожиданию омеги. — Он сказал, что не сможет приехать сегодня. — передает Порш, и сердце Пита стремительно ухает вниз. — Говорит, занят. Эти слова окольцовывают сердце Пита, томящееся в предвкушении встречи, словно тяжелые кандалы. Он не сдерживает рваный выдох, покинувший сжавшееся от напряжения горло, и Порш ободряюще гладит его по плечу. — Все нормально. — тепло улыбается друг. — Вы увидитесь после выписки. Обязательно. Не переживай ты так. Ледяные гири тянут сердце вниз, пока Пит думает о словах Порша. И вновь — разлука. Когда же это прекратится? Ответь, небо, суждено ли им быть на одной стороне? Суждено ли им быть вместе? — Черт… Все как сговорились. И тут и там — одним проблемы. Чтобы ты понимал, что творится дома у Кинна сейчас. — Порш переходит на шепот, рассказывая что-то о парне, похожем на призрака, которого он мельком видел во время их свидания. Порш провел маленькое расследование, выяснив, что это был, кажется — один из бывших Кинна. Порш так же рассказал о Танкхуне, который тоже приходил к Питу, и, кажется, гадал на каких-то картах, чтобы скорее привести омегу в сознание. О Кхун-Кинне, который оплатил лечение и по доброму посидел с Питом пару часов. Об Арме и Поле, которые спорили, кто из них повезет Пита до дома главной семьи, когда тот наконец очнется. О Вегасе, который сидел с ним все то время, в которое было возможно это делать. — Те таблетки… Зачем ты пил их так много? — нахмуренно спрашивает Порш, всматриваясь в лицо омеги. Пит пропускает на лицо грустную улыбку, пытаясь избежать ответа на этот вопрос. Он не может дать его даже себе. Его искалеченная душа пихала в себя капсулу за капсулой сама, не ведая о последствиях. Кости болят, наверное, все еще пропитанные губительным лекарством. — Пришлось промывать тебе желудок. — продолжает рассказ Порш, подтянув со стола пакеты и разворачивая какие-то свертки. — Есть, наверное, хочешь? Доктор сказал, нужно что-то щадящее. Я тут бутерброды сделал сам… Пит задумчиво жует бутерброд, уставившись в одну точку за окном. Порш собирается уходить, объясняя, что Питу стоит отдохнуть еще пару дней здесь, подальше от всего того, что ожидает его в доме главной семьи. От суеты, работы и нервов, способных сильно ударить по ослабевшему организму. Порш оставляет Питу телефон и какую-то книжку, покидая палату под аккомпанемент треска студеного льда по оконным рамам. Завтра омегу ждет сдача анализов и диагностика сердца — поэтому Пит, все еще не находя сил встать с кровати, забирается под одеяло, осторожно выглядывая в сторону большого темного окна. За ним вновь собираются темные пористые облака, скидывающие снегопад на тихий вечерний Бангкок. Пит остается один и лежит на боку, из-под пушистых ресниц наблюдая за бегущими по стеклу белёсыми линиями, потрескавшимися, как и сухие губы омеги. На них все еще тлеет черешневый вкус, поселившийся даже в ямочках ребер. Бледный ореол луны выглядывает из-за пыльных облаков, направляя рассеянный свет в палату. Он, к сожалению, не сможет согреть сердце своими холодными лучами. Так холодно одному. Ладони все еще помнят тепло альфы. Грудь разрывается от горечи, пока Пит кутается в холодное одеяло, похищающее последнее тепло. Комочки снега, падающие по ту сторону окна, словно проникают и в палату — остужая кожу. Забираясь в сердце. С каждой прошедшей секундой проникая все глубже. Сердце Пита встречает новые зимы. Еще более холодные и беспощадные. Он проводит пару мучительных часов, не смыкая глаз. Я сна не вижу, если тебя нет рядом. Небо по ту сторону окна продолжает плакать, не переставая. В памяти этот крупный снег откликается крепкими объятиями, в которых Пит блуждал, словно потерянный. В тот день, когда Бангкок впервые увидел снег. В тот день, когда Вегас спас его из жестоких рук Анумана. Впервые согрел омегу теплом, ради него отодвинув на задний план свои ледяные вьюги. Сейчас руки Пита, спрятанные под одеялом, холоднее, чем ледяной вихрь, бьющий по хрупкому стеклу и пробегающийся по трубам протяжными завываниями. Кажется, Пит в опасном шаге от того, чтобы мелко задрожать. Омежье тело метается в поисках тепла, чтобы сомкнуть глаза уже в нем, в руках альфы, под его губами и поцелуями, разогревающими кровь. Хочется встать и унести свое тело прямо по снегу в сторону дома побочной семьи. Чтобы наконец увидеть его. Ты сказал, что я свожу тебя с ума. Ты меня тоже. Мои мысли не в порядке, Вегас. Они в полном хаусе без твоих глаз, в которых поселился отпечаток зимы. Где же ты? Когда телефон, лежащий на тумбочке рядом, ярко загорается, Пит щурит глаза, выплывая из мыслей, треснутым взором проходясь по вспыхнувшему на дисплее входящему звонку. На секунду снега перестают хрустеть, позволяя надежде проникнуть в рой мыслей. Может, это звонит Вегас? Услышать его голос хочется до треска замороженных ребер. «Порш» — свет надписи отражается на экране, бликуя в глазах, и Пит прогоняет наваждение, напавшее на него мгновение назад. — Алло? — Прости. Не спишь? — в пол голоса спрашивает Порш, видимо, стараясь звучать как можно тише. — Не могу заснуть. — честно отвечает Пит, снова переводя взгляд на буйство белых хлопьев за окном. — Он приедет к тебе через десять минут. Тебе придется выйти, если ты хочешь с ним увидеться. Я не смогу подъехать сейчас, чтобы провести его, поэтому он не сможет войти. Сам понимаешь. Я отключаюсь, хорошо? Боюсь, что Кинн услышит. Пит поднимается так быстро, что ребра, кажется, трескаются от резкого движения. Телефон гаснет — Пит даже не успевает поблагодарить Порша. Омега переводит потерянный взгляд на бушующий за окном снег, после — на свои легкие рукава больничной рубашки. Будет холодно. Наплевать. Поднимаясь, вынуждая свое тело ожить, а отекшие конечности слушаться, Пит осторожно всовывает ноги в оставленные на полу бежевые тапочки. Шаги отдаются эхом в раскаленных висках, а вдоль вен вспыхивает огонь от предвкушения. Вид его аспидных глаз уже мерещится ему. Пока он идет по больничному коридору, погруженному в вечернюю блаженную тишину. Не разбирая дороги, видя перед собой лишь лестничные пролеты, ведущие его непослушные ноги вниз, Пит осторожно спускается все глубже в Ад, заставляя свое тело двигаться. Навстречу тебе — даже сквозь боль и ломоту костей. Голоса врачей, проходящих мимо, твердят о том, что часы посещения уже закончены, но Пит извиняется и пробирается вперед, видя цель в больших стеклянных дверях, направляющих его под купола из горечи, падающей с неба в облике хрустящих снежинок. Пит выскакивает наружу, ощущая налипший на щеки холод, который ветрами задевает его одежду, подкидывая легкую рубашку вверх, чтобы языками мороза облизать тело. Зажмуриваясь, когда на ресницы приземляются снежинки, Пит проходит дальше, осторожно перешагивая скользящие под ногами ступеньки, покрытые невесомым белоснежным ковром. Небо такое же черное, как и моя душа без твоих объятий. Под ключицами давно поселился голод. Он мечтает о твоих руках на моем теле. Черешня проникает в организм вместе со вьюгой. Пит делает неосторожные шаги, цепляясь за ледяные перила руками с побелевшими костяшками и хрупкими скоплениями голубых вен, просвечивающими сквозь бледную кожу. В объятиях холода она становится стеклянной. Он проникает даже в дрожащие сухожилия. Еще один порыв ветра — и Пит сломается, рассыпавшись на снежный махровый ковер прозрачными осколками. Так и не встретившись с ним. Главный двор больницы окружен аккуратными кустарниками текомы, разносящими по округе свои блеклые желтоватые лепестки. Пит скользит глазами по кружащим над ними снежинкам, которые ложатся покрывалом на аккуратно подстриженные растения. Еще шаг — и уже можно стоять на бетонной монолитной дороге, правда, без опоры. Пит поднимает глаза, устремляя взгляд вперед. — Пит? Вегас стоит в нескольких шагах от него, с комьями снега, разметавшимися по мокрой голове и нашедшими пристанище на его широких плечах. Пит замирает на месте, пытаясь сквозь белую пелену убедиться в том, что это правда он. Вегас первым делает шаг к нему, скользя по омеге блеском своих глаз, в который зарождаются и умирают под безжалостными снегами все существующие чувства. — Вегас? Вырывая из своего тела остатки сил, Пит делает еще шаг, скользя по снегу под собой, который подло подталкивает его в сторону, снося с ног. Еще шаг — и можно упасть в его ледяные объятия. Вегас оказывается рядом, сгребая Пита в свои руки, не позволяя ему соскользнуть вниз. Альфа сжимает Пита так крепко, что ребра омеги трещат по новой, но не сопротивляются этому. Они ждали этих сильных рук с самого зарождения вселенной. Пит утыкается холодным носом в мокрый воротник Вегаса, вдыхая запах сладкой черешни, возвращающей жизнь в студеные легкие. Руки альфы скользят по его спине, почти поднимая его над землей, лицом Вегас приникает к оголенной шее, пытаясь согреть открытый участок кожи раскаленным дыханием, вместе с этим закрывая омегу от жестоких ледяных ветров своим телом. Снег продолжает осыпать их белым кружевом, проносясь над головами в хаотичном танце. Непроглядная ночь, сгустившаяся над головой, похищает луну, пряча ее где-то далеко. Под светом фонарей снег блестит, скатываясь по лицу омеги жемчужными бусинами, и Пит ощущает столкновение снежинок со слезами, застывшими в уголках его мокрых ресниц. Зима снова становится свидетелем их объятий. В этот раз они — вестники тепла. Пит надеется на это до последних заледеневших в груди клеток. — Ты чего раздетым вышел? С ума сошел? — шепчет Вегас, вынужденно размыкая объятия, и холод вновь кусает за кости, пробираясь под легкую рубашку. Пит выдыхает рассеянный пар сухими губами, пока альфа снимает свою черную куртку, вмиг опуская ее на плечи омеги и пряча его в ней, словно в защитном барьере, пропитанном черешней в каждой ласковой складочке, и Пит, не сдерживаясь, зарывается носом в замшевый воротник. Вегас снова притягивает его к себе, теперь проходясь носом по разметавшимся по макушке полуночным мокрым прядям. Наполняя легкие ожившей весной, которая вмиг убивает их, отомстив за боль. Грудь альфы болезненно содрогается, получившая тепло, наконец пришедшее в холодные, безжизненные земли, которое незамедлительно уничтожает все, что существовало в них ранее. Омежьи объятья, в которых Вегас никогда бы не подумал, что найдет спасение, разрушают его днк, вскрывают вены, выдирают голосовые связки и впитываются в трепет легких. Прижимая к себе омегу так, словно впервые, Вегас почти ласково — как умеет — проводит губами по его волосам, ощущая под ними комья снега и нежность мягких рассыпчатых прядей.Сердце не обманешь И сердце не обманет Любви не существует Но что тогда так ранит?
— Я разбудил тебя? — шепчет альфа, сохраняя тепло объятий. — Я не спал. — отвечает Пит, продолжая ловить это самое тепло в складках одежды Вегаса. В груди альфы что-то переворачивается, обращаясь болью. — Ты ждал меня? Пит осторожно кивает, прячась от холода в сильных руках. Снежинки осыпают их головы, обещая слепить из них две ледяные глыбы, навсегда захоронив омегу и альфу в объятиях. Пит будет не против. Тело реагирует на альфу так, словно продолжать функционировать без него — невозможно. Словно Пит обрушится, как вавилонские руины, если Вегас отпустит его хотя бы на секунду. И пусть зима никогда не кончается. В какой-то момент Вегас перемещает свои ледяные руки Питу на лицо, обхватывая его за щеки, вынуждая пойти на зрительный контакт. Зрительный контакт, который вонзается в грудь острыми осколками. Темно-янтарные глаза альфы переливаются под светом фонарей, он смотрит на Пита так, словно он — что-то ценное и сокровенное, чего не существует нигде — даже в космосе. — Ты простудишься. — шепчет Вегас, выдыхая горячий пар сухими губами. — Плевать. Альфа тяжело вздыхает, с трудом делая глоток воздуха — Пит просто невозможный. Он смотрит так — своими медовыми сладкими глазами — что хочется вывернуть свою душу наизнанку, выплеснуть ему все секреты и чувства, зная, что он поймет. Зная, что если показать ему свою тьму, он продолжит смотреть на Вегаса, как на солнце. Вегас прислоняется лбом ко лбу омеги, прижимаясь ближе, находя его холоднющие губы своими — и этот поцелуй со вкусом льда — самый теплый, который вообще может существовать в этой — и любой из других галактик. Холода покидают душу, когда Пит целует его в ответ, так доверчиво прижимаясь к нему. Сжимая омежьи губы своими, Вегас чувствует растворившуюся на них соль, бережно собирает ее языком, сцеловывая всю боль с губ со вкусом персиков. Пит жмется ближе, и это то, что заставляет Вегаса зарыться пальцами в его волосы, сжимая так, что в груди затягиваются древние шрамы. Чем больше я зависим от тебя, тем сильнее я задыхаюсь. Просто убей меня — ведь жить без тебя я точно не смогу. Вегасу безумно страшно от того, насколько сладкие у Пита губы, как он тянет альфу на себя в ответ требовательно, несмотря на ломоту костей и дрожащие колени. Вегас удерживает его за талию, не позволяя упасть, продолжая целовать губы с отпечатками снежинок на них. Серебряные снежинки все еще затянуты в хаотичный вихрь прямо над головами, приземляясь на кожу и оставляя на ней ожоги. Но не такие сильные, какие выжигаются на губах, когда рассудок мутнеет все сильнее. Приходится оторваться от вылизывания лета и сладких мандаринов, и Вегас осторожно отстраняется, заглядывая в мутные глаза Пита напротив. Руками выводя линии на его тонкой оголенной шее, скрывая ее от холода, Вегас вскользь представляет на ней свою метку. Такую, какая была бы у Пита, если бы у них все было, как и у всех. Если бы Вегас был нормальным. Если бы в детстве ему не вдолбили в голову о боли, которую несет истинность. Она и вправду несет боль — боль, которая возникает каждый раз, стоит ему потерять из виду глаза цвета плавленой меди. Цвета меда, топленого шоколада и его собственного безумия. — Мне нужно ехать. — шепчет Вегас ледяными губами, и Пит смотрит на него почти понимающе. — Я приеду завтра. Я обещаю, ладно? — Ты пообещал. — отвечает ему Пит прижми к себе сильнее, если вдруг увидишь во мне слабость ты будь моей тайною чтобы никто и никогда тебя не смог у меня отобратьнаучи любить без порезов на теле верь мне, даже, если я себе не верю
— Я пообещал. — легко улыбается Вегас. Размыкая объятия, которые обещали растворить их в друг друге, Вегас, сильнее закутав Пита в свою куртку, осторожно подталкивает его обратно ко входу. — Беги. Иначе простудишься. Пит смотрит на него с крушением айсбергов в глазах, с томящимся в них же огнем, которым слишком легко обжечься. С чем-то, что Вегасу хочется пообещать беречь. Пит уходит, оставляя незаметные следы на снежном ковре под ногами, осторожно поднимаясь по лестнице в сторону входа. Его волосы треплет ветер, и Вегас все еще помнит ласковость этих прядей, пропускаемых между пальцами. Пит скрывается в дверях, и Вегасу приходится свернуть к парковке, где все так же одиноко стоит его мотоцикл. «Таван» — вибрирует телефон. Беспощадная ночь, в один момент потеплевшая, снова опускается к минусовой температуре. Но в сердце, все же, успокаивается буря. Благодаря обещанию.