Camel by camel

У Чанбина не было фаворитов. Всех своих семерых возлюбленных он обожал одинаково, одаривая их самыми красивыми и лучшими вещами, которые ему только удавалось достать. А с его влиянием и достатком с этим отнюдь не было проблем – по одному лишь щелчку пальцев ему и золотые украшения на блюдечке подавали, и заморские шелка на столе выстилали, сразу же после этого делая замеры и изготовляя изящные причудливые костюмы на заказ. И Чанбин даже наизусть знал предпочтения каждого из своих котят: от количества тех или иных ингредиентов в сладостях, украшающих стол на практически каждый прием пищи, и вплоть до излюбленной манеры в танцах, которыми те развлекали своего Господина. Конечно же, данное обращение было лишь формальностью, которую сам же Чанбин просил употреблять исключительно по желанию, но так вышло, что и это получалось делать у всех с особенностью. Минхо и Сынмин, к примеру, чаще всего шутили таким образом в неофициальной обстановке, а Джисон, дразнясь, говорил это таким голосом, что мурашки по коже шли и хотелось как можно скорее уединиться. И к сожалению, такая возможность предоставлялась не всегда, в особенности на важных приёмах и мероприятиях, на которых Чанбин едва ли не всегда был главным гостем. Потом, естественно, Джисон получал своё, но в более «заслуженной манере». Чего он, в принципе, и добивался, следующие несколько дней не всерьёз жалуясь на то, как ему некомфортно сидеть. И всё же, больше всего Чанбин любил дарить своим возлюбленным удовольствие. Хёнджин прямо сейчас испытывал это на себе. Его чёрные уши с золотыми серьгами причудливо дёргались, веки были прикрыты, а заострённые клычки терзали кожу на пальце, который он прикусил в попытке быть тише. И не то, чтобы это помогало. Самому Чанбину и не хотелось этого. Голос у Хёнджина красивый. Особенно его стоны. Такие же мягкие, как и его хвост, мило обвивающий чужую руку – та чересчур правильно устроилась на его бедре, пока её обладатель заставлял гибрида дрожать от удовольствия, невыносимо долго играясь языком с головкой его члена. Так хорошо, что на грани. По традициям, это Хёнджин должен был ублажать Чанбина и он действительно собирался заняться этим сегодня, и всё же что-то пошло не так сразу же, как только его прижали к роскошной кровати, не давая и шанса на самодеятельность. Кто-то из парней на это мог бы игриво кусаться, пытаться поменять позу или поменять ход игры в целом, кто-то бы просто смирился, осознав настрой и планы Чанбина, но Хёнджин был другим. Ему требовалось время, чтобы понять. Больше полностью взятой в руки инициативы его вгоняло в краску лишь наличие этой самой полной инициативы в руках другого, в особенности, когда это был Чанбин. Даже спустя всё то время, что они живут вместе, младший до сих пор попросту не понимал, стоило ли ему сдаться или же Господин ждал от него действий. В такие моменты Хёнджин превращался в растерянного котёнка, с которым можно было делать всё, что вздумается, поэтому этим шансом не воспользоваться старший не мог. Чанбин считал, что удовольствие должно быть обоюдным, и всё же иногда ему попросту не хотелось, чтобы его партнёр что-либо делал, прямо как сейчас – ему самому хватало одного лишь вида того, как его возлюбленные распадаются на части, придя к финалу или будучи чересчур близко к нему, плача, скуля и теряясь в сладкой неге. Это зрелище стоило куда больше самых дорогих картин и фарфоровых изделий, которые все считали произведением искусства и лучшим плодом ручной работы. Настоящее искусство сейчас лежало перед ним, прося большего. И он не мог не послушаться. Видя, что чужой оргазм наступит совсем скоро, Чанбину хотелось сделать его как можно более ярким – он специально задевает все самые чувствительные точки, одновременно с этим беря в рот больше, и младший от этого громко стонет, дрожащей рукой сжимая чужие волосы. Слишком громко. Хёнджин потом опять будет несколько дней смущаться, прикрываясь веером и затихая всякий раз, когда их взгляды встретятся – в своём удовольствии он был уж чересчур шумным, отчего их отчётливо слышали не только остальные парни, но и все приближенные слуги с охраной. Никто никогда не говорил ничего за его спиной, не столько боясь гнева Господина, сколько в принципе не считая это интересной темой, и всё же было неловко. Исключительно Хёнджину, но это позже – сейчас это последнее, о чём ему хотелось думать. Он хнычет, потому что хорошо настолько, что слёзы в уголках кошачьих глаз собираются, дыхание сбивается окончательно, а щёки становятся ещё краснее прежнего, когда он понимает, что Чанбин сейчас проглотил всё то, что он ему дал. От этого хотелось провалиться куда-то под землю, зарыться головой в песок или, на крайний случай, спрятаться под грудой шелковых тканей, которые Хёнджин перемерял прежде, чем прийти сюда, дабы создать лучшее впечатление. Но для Чанбина любое впечатление о нём будет лучшим – это примерно то, что он каждый раз шепчет ему на ухо, когда сам приходит к собственному оргазму. И у Хёнджина каждый раз нет даже сил смутиться, потому что в сон клонит нещадно, а тело под боком такое горячее во всех смыслах, что не свернуться колачиком, прижимаясь ближе, просто невозможно. Чанбин же засыпает через время, неустанно любуясь им. И думая о том, как же он счастлив.