Небо хочет упасть

      Медея никогда не знала своего отца. Она знала, что он точно есть, ведь не может же быть ребенка без папы, верно? Знала, что мама любит его больше жизни. А еще, Медея знала, что у мамы тоже когда-то были родители – когда небо еще не упало.       Медея не была похожа на маму: светленькую, кареглазую и крепкую. Малышка еще в раннем детстве была крошечной, хрупкой, с каштановым вьющимся пухом волос и серыми, стальными глазами, похожими по цвету на те балки, которые убирали во дворах рабочие, закончив строить очередное здание.       Медея не понимала, почему главврачу и правой руке их Правителя с коротким, звучным именем Бард не нравилась рыжая женщина, Кассандра, Рита. Она была красива, мила, прекрасно находила со всеми общий язык, но только он, взрослый с усталыми глазами, не верил ей.       Сидя на койке в госпитале в белой больничной рубахе, Медея вдруг начала его понимать.       Шесть лет, это много – так говорила мама. Шесть лет, ужас какой, такая малышка, как только поднялась рука – так шептались медсестры, сами вчерашние девочки, глядя на нее через окошко в двери госпиталя. Главврач с усталыми глазами лишь качал головой и держал Медею за плечо, уча ходить на костылях.       Свадьба – это всегда праздник, да? Так почему же после праздника людей теперь хоронят? Почему мама Медеи теперь лежит в гробу, а сама Медея плачет по ночам, когда начинает болеть нога, которой нет? Почему?...       У людей Кассандры-Риты острые волчьи клыки и кривые звериные оскалы. Они стреляют на поражение, беснуются, как стая бешеных волков, а Медея прячется за угол, зажимая рот ладонями. Мама там, на площади, лежит, раскинув руки, одну положив на грудь. Медее кажется, что небо, которое падало за множество лет до ее рождения, упало вновь.       Становится вдруг больно и страшно-страшно. Медея испуганно жмурится.       Когда она открывает глаза, она уже на койке в госпитале. Ничего не болит, только тянет слегка. Девочка медленно пытается сесть, и мягкая, но тяжёлая рука аккуратно хлопает ее по тощему плечику, скрытому белой больничной рубахой.       — Лежи, лежи, малышка. Ух и заставила ты нас попотеть. Ты только не плачь сильно, не волнуйся, но мы тебе ногу новую соберём, будет железная, как у киборга. Помнишь, Клык вам всем, маленьким, рассказывал?       У главврача теперь глаза не только усталые. Они красные, заплаканные, до сих пор даже мокрые. Медея кивает, а потом всё-таки тянется сесть. Он подхватывает её легонько под спину, подкладывает подушку, чтобы она не тратила силы.       — Мама мне говорила, — голос у Медеи дрожит и немного срывается, — что те, кто умирают, просто засыпают навсегда, а их душа уходит к звёздам. И они смотрят на нас... Дядя Бард, у вас тоже кто-то уснул, как мама?       Девочка не успевает даже пискнуть. Бард обнимает ее, прижав к себе, и гладит по волосам. Медея чувствует, как ей на макушку падает несколько слезинок.       — Да, маленькая. Тоже уснул. Много кто уснул навсегда сегодня.       Медее скоро семь. У нее вполовину седая голова и такие же усталые глаза, как у Барда. Она уже научилась звать его просто по имени, привыкшая к его присутствию в ее маленькой палате. До недавнего времени, совсем неделю назад, она была здесь не одна.       У той, кто была ее соседкой, бойкий нрав, яркие глаза и две тугие косички, растрепавшиеся во время стрельбы. У той, кто стала ее подругой и причиной попытаться жить после маминой смерти, камера с разбитым объективом и секретными теперь записями со злополучной свадьбы. Медея знает, ведь к ней приходили взрослые люди с нечитаемым взглядом и просили отдать пленку. Ту, кто светится, как яркая звездочка и заглядывает к Медее после школы, зовут Деметра.       Деметра держит ее руки перед тем, как Медею увезут на операцию, гладит тонкими, теплыми с улицы, пальцами выступающие костяшки и треплет волосы. Когда Медея шепчет, что похожа теперь на призрака, Деметра ей улыбается. Улыбается так, что солнце, почти невидимое из-под Купола, тухнет на фоне этой улыбки.       Деметра теперь тоже одна, тоже сирота и живет в детском доме. Медею тоже должны забрать туда, когда Бард и остальные врачи починят ей ногу. Деметра протягивает Медее руку, когда той впервые крепят протез, помогает шагать в первый раз. Медея плачет от усталости и счастья, и Деметра вновь улыбается – и тоже плачет и смеется.       Медея ходит за Деметрой живым хвостиком почти на десяток лет младше, смотрит серыми глазами и улыбается, неловко и смущенно, стоит улыбнуться самой Деметре. Медея выпускается из детского дома уже тогда, когда Деметра блистает на телеэкране. Слыша шепотки о непозволительно близком общении начальства и подчиненного, о том, что она оказалась на этом месте, на этой должности через постель, Медея вовремя успевает прикусить язык. Ведь и вправду, через постель. Через холодную железную койку детского дома, где Медея и Деметра ютились в обнимку, стараясь согреться.       Их дни однообразные, тихие, спокойные. Медея трет на руке серебряную полоску браслета и смущенно, мягко улыбается блистающей Деметре. Ее все устраивает. Их обеих все устраивает.       Устраивает до тех пор, пока Деметра не задает один за другим неожиданные и непонятные вопросы, режущие Архонта, к которому она обращается, без ножа. До тех пор, когда охрана не тянет к ней свои руки, собираясь понизить в прямом эфире.       До тех пор, пока браслет Медеи не начинает искрить во все стороны и на пол не падают две серебряные половинки.